Текст книги "Том 5. Девы скал. Огонь"

Автор книги: Габриэле д'Аннунцио

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 29 страниц)

Она вспоминала слова молодого человека, когда он прибежал к ней, весь запыхавшийся во время грозы, только что перенеся на своих руках тело героя. Он улыбнулся, продолжая держать любимую руку. Цветущая ветка распространяла аромат горького миндаля.

– Помню, – сказал он. – И Лаимо, толкущего в ступе известку для раствора св. Фиакра, и Софью, разрезающую куски жесткого полотна для перевязки самых широких ран после прививки…

Он ясно видел перед собой крестьянина на коленях, растирающего в каменной ступе бычий навоз с глиной и ячменными зернами, по рецепту старинных мудрецов.

– Через десять дней, – продолжал он, – весь холм со стороны моря превратится в розоватое облачко. Софья в своем письме напоминает мне об этом… Она больше тебе не являлась?

– Она и сейчас с нами.

– Сейчас она сидит у окна и смотрит на море, освещенное закатом, мать сидит около, опершись на руку щекой: «Не едет ли Стелио на этой парусной лодке, что стоит там, против мельницы, дожидаясь попутного ветра? Он обещал мне приехать неожиданно морем на парусной лодке». И сердце ее замирает.

– Ах, зачем же ты заставляешь ее ждать напрасно?

– Да, Фоска, ты права. Целые месяцы я могу жить вдали от нее, не чувствуя пустоты. Но вдруг наступает момент, и тогда мне кажется, что для меня нет ничего на свете дороже этих глаз, тогда какой-то уголок моей души наполняется неутешной скорбью. Я слыхал, что тиренские моряки называют Адриатическое море Венецианским заливом. Я говорю себе сегодня, что мой родной дом стоит на берегу залива, и он кажется мне более близким.

Они подошли к гондоле и бросили последний взгляд на священный остров с устремленными к небу кипарисами.

– Вон канал Трех Гаваней, ведущий в открытое море! – сказал он, полный тоски по родине, уже воображая себя на парусной лодке, на пути к берегу, покрытому кустами тамариска и черники.

Они поплыли. Долгое время прошло в молчании. Небесная гармония царила над благословенным архипелагом. Лучи солнца тонули в водах, и воздушная мелодия парила над землей. На фоне роскошного заката Буран и Торчелло казались двумя затонувшими кораблями, затянутыми песком.

– План твоего произведения теперь закончен, – продолжала она нежно и убедительно, тогда как сердце мучительно билось в ее груди, – и тебе необходим покой. Ведь ты больше всего любишь работать дома? Нигде не успокаивается так твое волнение. Уж я знаю.

– Да, – сказал он, – когда мы обуреваемы жаждой славы нам представляется, что деятельность художника похожа на осаду крепости, что звуки барабана и воинственные крики действуют возбуждающе, тогда как ничто так не благоприятствует работе, как абсолютная тишина, непобедимое упорство, напряженное стремление всего существа к Идее, которую оно хочет воплотить и заставить восторжествовать.

– Ах, так это тебе знакомо! – вскричала она.

В глазах ее блеснули слезы, в голосе его слышались теперь мужественная воля, стремление к духовному могуществу, твердое решение превзойти самого себя и выйти победителем из жизненной борьбы.

– Так это тебе знакомо!

Она вздрогнула, почувствовав подвиг, в сравнении с этим мужественным решением все остальное казалось ничтожным, и слезы, выступившие на ее глазах, когда она принимала букет, показались ей слабостью, по сравнению с настоящими слезами, делавшими ее достойной своего друга.

– Иди же с миром, вернись к родным берегам и в родные объятия. Зажги свою лампу, наполненную маслом твоих олив!

Губы его были сжаты, брови сдвинуты.

– Любящая сестра снова придет заложить травкой трудную страницу.

Он опустил голову и задумался.

– Ты отдохнешь в разговорах с нею, сидя у окна, может быть, вы снова будете смотреть на стада, блуждающие по лугам и горам.

Солнце почти скрывалось за гигантской крепостью доломитов. Группа облаков, поминутно вспыхивающая багрянцем заката, похожим на кровь, в беспорядке неслась по небу, как будто там происходило сражение. Море казалось продолжением поля битвы, разгоравшейся среди неприступных башен.

Небесная мелодия потонула во мраке вместе с оставленными далеко позади островами. Над заливом веяло зловещим великолепием сражения, и, казалось, тысячи знамен склонялись к его водам. В напряженной тишине чудилось ожидание призывного звука королевских труб.

После продолжительного молчания он медленно произнес:

– А если она меня спросит о судьбе девственницы, читающей жалобы Антигоны?

Женщина вздрогнула.

– А если она меня спросит о любви брата, раскапывающего развалины?

Страшный призрак восстал перед глазами женщины.

– А если на той странице, где она положит листик травы, будет исповедь трепещущей души, ее тайной безнадежной борьбы с ужасным недугом?

Объятая ужасом женщина не находила слов. Они оба смолкли и пристально смотрели на остроконечные вершины горной цепи, охваченные пламенем заката, будто только что погруженные в огненную стихию. Это величественное зрелище, возникшее среди вечного пустынного пространства, будило в них сознание таинственной неизбежности и смутного непобедимого ужаса. Венеция тонула во мраке среди этих огненных видений, окутанная фиолетовой дымкой, с выступавшими из нее мраморными колокольнями – хранительницами бронзы, призывающей к молитве смертных.

Но все эти сооружения, созданные руками людей, для своих обычных потребностей, и сам древний город, утомленный веками кипучей жизни, со своими мраморными и бронзовыми развалинами, все, над чем тяготело бремя лет и воспоминаний, все, обреченное смерти, казалось теперь ничтожным наряду с громадными вершинами Альп, тысячами неподвижных скал, уходящими в небо, наряду с необъятной пустыней, ожидающей, быть может, появления юной расы Титанов.

После продолжительного молчания Стелио внезапно спросил:

– А ты?

Ответа не последовало.

С колокольни San-Marco звонили к вечерней. Могучий гул колоколов широкими волнами пронесся по лагуне, впереди еще обагренной кровью, а там, в дали, уже подернутой мраком смерти. С San-Giorgio-Maggiore, с San-Giorgio-dei-Greci с San-Giorgio-degli-Schiavoni с San-Giovanna-in-Bragoro, с San-Moisé-della-Salute, с Redentore – со всех колоколен, включая самые отдаленные, перекликались бронзовые голоса и, сливаясь в общий гул, разносилось эхо по мрамору и водам, исходя как бы из-под одного невидимого купола и своим звучным трепетом соприкасаясь с мерцанием первых звезд.

Они оба вздрогнули, когда гондола, миновав арку моста, обращенную в сторону острова San-Michele, скользнула в темный сырой канал и проплывала мимо черных лодок, гниющих у заплесневелых стен. Из соседних селений с San-Lazzaro, San-Canciano, San-Giovanni-de-Paolo, Santa-Maria-dei-Miracol с Santa-Maria-del-Pianto раздались ответные голоса, гул, пронесшийся над их головами, заставил их затрепетать всем телом.

– Это ты, Даниеле?

Стелио заметил фигуру Даниеле Глауро у двери своего дома.

– Ах! Стелио, как я тебя ждал! – послышался прерывающийся голос его друга на фоне этого гула. – Рихард Вагнер умер!

Мир, казалось, опустел.

Женщина-скиталица, вооружившись мужеством, стала готовиться к отъезду. От праха гения, лежавшего в гробу, неслись откровения для всех благородных сердец. Она сумела воспринять.

Однажды возлюбленный застал ее врасплох, когда она разбиралась в своих любимых книгах и дорогих сердцу безделушках, всегда находившихся при ней как реликвии, приносящие утешение, возбуждающие грезы.

– Что это ты делаешь? – спросил он.

– Готовлюсь к отъезду.

Она видела, что молодой человек изменился в лице, но решение ее не поколебалось.

– Куда же ты едешь?

– Очень далеко. За Атлантический океан.

Он побледнел. Но сейчас же у него появилось сомнение, ему казалось, что она обманывает его, хочет повергнуть испытанию, он не хотел верить в непоколебимость этого решения, он думал, что ему стоит лишь попросить, и она останется. По-видимому, сцена на берегу Мурано не прошла бесследно.

– Это внезапное решение?

– Нет, – отвечала она просто и уверенно. – Я слишком долго жила без дела, а на моих плечах вся труппа. Тем временем, пока сооружается театр Аполлона и заканчивается «Победа Человека», я поеду проститься с варварами. Я буду работать для твоего великого дела. Много золота потребуется для микенских сокровищ! Произведение твое должно быть обставлено роскошно. Я хочу, чтобы маска Кассандры была из чистого золота… А главное, я хочу осуществить твое желание, чтобы первые три дня вход в Театр был бесплатный, а затем, чтобы был установлен еще один бесплатный день в неделю. Моя вера в тебя поддержит меня в разлуке. Время летит. Все мы должны подготовиться и занять свой пост к условленному часу. Я буду во всеоружие. Думаю, что ты останешься доволен своей подругой. Я буду работать, несмотря на то, что на этот раз это будет для меня несколько труднее, чем прежде. А тебе-то, тебе-то, мое бедное дитя, какой предстоит труд! Какие требования мы все предъявляем к тебе! Как многого ожидаем от тебя! Ах, да ты сам знаешь… Она начала говорить уверенно и горячо, даже веселым тоном, желая казаться тем, чем она должна была быть: прекрасным и послушным орудием в руках гения, его деятельной и мужественной помощницей. Но поминутно волнение сдавливало ей горло и отражалось в голосе. Паузы становились все длиннее и длиннее, а руки бесцельно перебирали безделушки.

– Необходимо, чтобы все благоприятствовало твоему делу! Да, это единственно важное, а все остальное пустяки. Будем же мужественны!

Закинув голову назад, она отбросила беспорядочную массу волос и протянула обе руки своему другу. Чудные глаза, подернувшиеся влагой, на мгновение вспыхнули знакомым огнем, блеснувшим однажды в комнате, где трещали уголья камина и развивались две великие мелодии.

– Я люблю тебя и верю в тебя, – сказал он. – Никогда не изменится мое чувство к тебе и твое ко мне. Наша близость должна породить нечто более великое, чем жизнь.

– Печаль! – сказала она.

На столе, за которым она сидела, лежали любимые книги с кое-где загнутыми страницами, заложенными то цветком, то листочком, в знак благодарности за принесенное утешение в страдании, за поддержку, за вдохновение или забвение. Перед ней были разложены дорогие реликвии, странные и разнообразные безделушки, почти все не имеющие никакой цены: нога куклы, серебряное сердечко ex voto[43]43
  По обету (лат.). — Ред.


[Закрыть], компас из слоновой кости, часы без циферблата, маленький железный фонарик, разрозненная серьга, кремень, ключ, печатка и прочие пустяки, но все эти вещицы вызывали или умиление, или суеверное чувство, были воспоминаниями счастья или утраты, эти реликвии бесконечно много говорили душе одинокой женщины, вызывая воспоминания о ласках и обидах, борьбе, надеждах и разочарованиях. То были образы, будившие, мысль, располагавшие к мечтаниям, святыни, перед которыми артисты исповедуют свою душу, целые гирлянды загадочных символов, понятных только для их обладателей, заключались в этих вещах, таких же незатейливых, как линия горизонта, на которой успокаивается глаз, они являлись таинственными аллегориями, смягчающими истину, как солнце ослепляющую взоры смертных.

– Взгляни, – сказала она другу, указывая на эстамп. – Тебе хорошо знакома эта вещь.

Картина была хорошо знакома им обоим, но оба склонились посмотреть на нее, она обладала свойством музыки, отвечающей на все настроения. Картина принадлежала кисти Альберта Дюрера.

Большой Ангел, покровитель земли, неусыпный сторож, терпеливый Дух, с крыльями орла, сидел на голом камне, опершись щекой на руку, на коленях его лежала книга, а в другой руке он держал компас. У ног его, свернувшись клубочком, как змея, дремал борзой пес, верный друг человека, охотившийся с ним с незапамятных времен. Сбоку на колесе жернова спало дитя, похожее на птичку, уже грустное, держа в руках кинжал и дощечку, где оно должно было начертать первые слова науки. По сторонам были разбросаны орудия человеческого труда, над головой бодрствующего Ангела, над верхушкой одного его крыла, медленно пересыпался в двух стеклянных сосудах песок Времени. Вдали виднелось море с его заливами, пристанями, маяками – спокойное и непобедимое, а над ним, в лучах заката, носилась летучая мышь, и на перепонках ее крыльев были начертаны слова откровения.

Все эти пристани, маяки, города соорудил вечно бодрствующий, терпеливый Дух. Он шлифовал камни башен, валил леса для постройки кораблей, точил железо для борьбы. Он сам изобрел для Времени способ его измерения. Сидя на этом камне, не для отдыха, а для размышления над каким-нибудь новым планом работ, он пристально вглядывался в Жизнь своим могучим взором, в котором светилась свободная душа. От всех окружающих предметов веяло тишиной.

Лишь несмолкаемый голос огня ревел под крышкой горна, где раскаливалась какая-нибудь высшая добродетель, долженствующая победить зло или внести в мир новую истину.

И Ангел, покровитель земли, с огромными крыльями, с связкой ключей на стальной броне, так отвечал, вопрошающим его: «Солнце заходит. Свет, зарождающийся в небе, умирает в небе, каждый день родятся новые лучи, и сегодня не ведает завтра. Но ночь одна, и тень ее окутывает все лица, неподвижны сомкнувшиеся очи, и сияет среди праха лишь один лик, и полон огня лишь один взор Всемогущего, созерцающего свое величие. Я знаю, что жизнь и смерть – одно, явь и сон – одно, юность и старость – только видоизменение одного и того же, но всякое видоизменение сопровождается и горем и радостью. Я знаю, что гармония Вселенной заключается в контрастах, подобных контрасту лука и лиры. Я знаю, что я существую и не существую, что один и тот же путь ведет и в небо, и в преисподнюю. Я знаю миазмы разрушения и бесчисленные болезни, таящиеся в природе человеческой. И несмотря на то, что я все знаю, – я продолжаю свое дело – порой создания, порой разрушения. Я созерцаю смерть и живу. Я созерцаю свои произведения, вечно прекрасные и несокрушимые, они живут отдельной от меня жизнью, хотя родились из недр моих глубочайших страданий. Я вижу, что перед огнем склоняется все, как перед золотом.

Есть один неиссякаемый источник – это мое мужество.

Я сажусь только для того, чтобы подняться».

Молодой человек обнял за талию свою подругу, и они молча подошли так к окну.

Сначала они смотрели на далекое небо, на деревья, купола и церкви, на лагуну, подернутую сумраком, на Эвганейские горы, синеватые и неподвижные, как сложенные крылья ангела земли, отдыхающего в лучах заката.

Потом они повернулись лицом к лицу и глубоко заглянули в глаза друг другу.

Безмолвный договор завершился поцелуем.

Мир, казалось, опустел.

Стелио ходатайствовал у вдовы Рихарда Вагнера от лица двух итальянцев, одним ноябрьским вечером перенесших бесчувственного героя с лодки на берег, чтобы они и четверо их товарищей были допущены перенести гроб из комнаты усопшего на лодку, а с лодки на погребальную колесницу. Честь эта была им предоставлена.

Было 16 февраля, после полудня. Стелио Эффрена. Даниеле Глауро, Франческо де Лизо, Бальтазаре Стампо, Фабио Мольца и Антимо делла Белла дожидались в вестибюле дворца. Последний из них только что вернулся из Рима с двумя мастерами, участвовавшими в постройке Театра Аполлона и привезшими на гроб лавровые ветви, срезанные на Яникуле.

Они дожидались молча, даже не обмениваясь взглядами, сердца их сильно бились. Легкий шелест слышался за входной дверью, с двумя канделябрами по бокам и с надписью: Domus pacis.

Лодочник, ставший уже дорогим для молодых людей, позвал их. Его мужественное открытое лицо носило следы слез.

Стелио Эффрена шел впереди, товарищи последовали за ним. Поднявшись на лестницу, они очутились в низкой, слабо освещенной комнате, наполненной благовониями и цветами. Несколько минут прошло в ожидании. Дверь отворилась.

Один за другим они вошли в соседнюю комнату. Все побледнели.

Перед ними лежал труп в стеклянном гробу, а рядом с ним стояла женщина, и лицо ее было бело, как снег. Рядом помещался другой открытый гроб из полированной стали.

В ожидании знака шестеро носильщиков выстроились у праха. Царила полная тишина, глаза их были неподвижны, а безнадежная скорбь как вихрь проникала до самой глубины души присутствующих. Все взоры были обращены на избранника Жизни и Смерти. Улыбка разливалась по лицу усопшего гения – какая-то бесконечно-далекая улыбка, сверкающая холодным блеском ледников, моря или небесного спектра. Взор не в состоянии был ее выдержать, а души наполнялись восторгом, ужасом и умилением, чувствуя в ней откровение свыше.

Женщина со снежно-белым лицом сделала еле заметный знак и снова окаменела.

Тогда шестеро друзей приблизились к праху и простерли руки, собираясь с силами. Стелио Эффрена подошел к изголовью, а Даниеле Глауро – к ногам, как и в тот раз. По слову распорядителя, произнесенному шепотом, они разом приподняли гроб.

Все были ослеплены – будто внезапный луч света пронизал хрусталь. Бальтазаре Стампо зарыдал. У всех сдавило горло. Гроб заколыхался, потом опустился в металлический футляр, как бы в броню. Все шестеро упали ниц. Перед тем как опустить крышку гроба, ими овладела нерешительность при виде этой бессмертной улыбки. Стелио Эффрена, услышав легкий шорох, поднял глаза: перед ним было снежно-белое лицо, склоненное над трупом, подобно призраку любви и страдания. Вечность сверкнула в мгновении. Женщина исчезла.

Когда крышка была опущена, они снова взялись за свою потяжелевшую ношу. Они вынесли ее из залы и медленно спустились по лестнице. Охваченные бессмертной скорбью, они вглядывались в отражение дружеских лиц на поверхности металлического гроба.

Погребальная лодка ждала у входа. На гроб накинули погребальный покров. Шестеро друзей с непокрытыми головами дожидались появления семьи покойного.

Семья была вся в сборе. Вдова прошла под вуалью, но ее бледное лицо навсегда запечатлелось в памяти присутствующих.

Погребальная процессия двигалась быстро. Впереди скользила барка с гробом, за нею следовала семья покойного, группа юношей замыкала погребальный поезд. Водный путь шел среди камней, небо было пасмурно. Глубокая тишина царила над прахом того, кто претворил в музыку стихии Вселенной, создал религию для людей.

Стая голубей сорвалась с мрамора. Скользя зигзагом молнии, она пересекла канал над лодкой с гробом и обвилась гирляндой вокруг зеленого купола San-Simeone.

На набережной ожидала скорбная группа почитателей. Громадные венки наполняли ароматом воздух. Слышалось журчание воды, разрезаемой носом лодки.

Друзья подняли гроб, понесли на своих плечах до железной дороги и поставили на катафалк. Приблизилась группа почитателей и возложила венки поверх покрова. Все молчали.

Тогда подошли двое рабочих с лавровыми ветками, срезанными на Яникуле.

Мускулистые и сильные, выделявшиеся среди всех своей красотой и мощью, они казались родоначальниками романской расы. Они были торжественно спокойны, похожие на свободных жителей Кампаньи. С налитыми кровью глазами, с резкими чертами лица, низким лбом, короткими курчавыми волосами, сильно развитыми челюстями – они являлись живыми памятниками времен консульства. Исполненные чувства собственного достоинства, они казались на высоте своего положения.

Друзья взяли ветки и разбросали их по крышке гроба.

Необычайным благородством веяло от этих латинских ветвей, срезанных на холме, куда некогда слетались вещие орлы, где в позднейшие и все же сказочные времена проливались реки крови, во имя красоты и свободы Италии. Ветви были стройные, гибкие, и их темная жесткая листва с бесчисленными жилками благоухала ароматом Победы.

Все направились к Баварскому холму, еще не проснувшемуся от зимнего холода, между тем как его вековые дубы, под журчание подземных источников, пускали новые побеги, в лучах восходящего солнца Рима.