Текст книги "Ночь печали"

Автор книги: Френсис Шервуд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)

– Подожди, Ботелло…

– Я больше не один из вас. – Улегшись обратно в каноэ, Ботелло медленно погрузил весла в воду, словно они там и были, и поплыл обратно к Теночтитлану.

– Твоя дочь, Кай! С твоим ребенком все в порядке! – крикнул Аду.

Малинцин со сломанным плечом подобралась к Нуньесу и Кай.

– Как ее спасли? Кто ее спас? Что случилось?

– Ее спас Кетцалькоатль, – ответил Аду, вставая. – Мне нужно кое-что уладить. Я скоро вернусь.

– А где Альварадо? – спустя несколько мгновений спросил Агильяр.

Солнце уже поднималось над горизонтом. Барабанная дробь все не утихала. Кортес сидел, опустив ноги в воду. Вокруг плавали обломки моста. Он ничего не мог сказать. Ничего не мог поделать. Глаза команданте остекленели от слез, а воля была сломана.

– Он не мог умереть. Альварадо не мог умереть. – Агильяр принялся бегать по берегу, переворачивая тела.

– Ищи по волосам! – крикнул отец Ольмедо, присоединяясь к поискам, хотя и знал, что это бесполезно. – У него же рыжие волосы.

Они узнали многих солдат. Мертвые лежали с раскинутыми руками, словно приветствовали бога утра с распростертыми объятиями.

– Альварадо здесь нет, – сказал отец Ольмедо.

– Погодите! – воскликнул Агильяр, склонившись рядом с Кортесом.

Там лежал Альварадо. Светлые волосы прилипли к его лицу, словно водоросли. Грудь у него не двигалась.

– Бедный Альварадо. Как ему не повезло!

– Он был христианином, – заметил отец Ольмедо. – Плохим христианином, но все же христианином.

– Он был ужасным христианином, но я прощаю ему все грехи, – прошептал Агильяр.

Альварадо моргнул. Песок попал ему в глаза.

– ¿Un cristiano terrible?^[65] – переспросил он.

– Альварадо! – воскликнул Агильяр.

– Что с лошадьми?

– Некоторые выжили.

– А мои Алонцо, Лючия, Лилиана?

– Они погибли.

– Господи! – разрыдался Альварадо.

Кортес не увидел воскрешения Альварадо, но, перестав плакать, наконец-то поднялся. Он пошел по пляжу, с трудом переставляя ноги. Кортес искал своих солдат, думая о том, что их следует похоронить должным образом.

– Исла! – позвал он. – Где моя правая рука Исла?

– Он убит, – сообщил Аду. – Я искал его и обнаружил со стрелой в спине.

Покосившись на Аду, Малинцин отвернулась.

– Странно, – протянул Агильяр. – Я думал, что уж он-то выживет. Должно быть, стрела ацтеков долетела до берега.

– Ты только посмотри! – повернулся к Аду отец Ольмедо. – Гляди, кто тут у нас.

– Альварадо! – радостно улыбнулся Аду. – А мы тебя совсем обыскались.

Кортес уже не мог сдерживаться. Он был абсолютно счастлив. Внезапно случившееся перестало казаться ему поражением. Он крепко обнял Альварадо.

– А ты думал, что я позволю тебе умереть, шельмец?

– Я не помню, как попал на берег. Я вообще почти ничего не помню. Я стоял на мосту, затем очутился в воде, и вот я здесь на берегу.

– Благодарение Господу! – с облегчением вздохнул отец Ольмедо.

– А где золото? – вскинулся Кортес.

– Я потерял свою книгу, – подошел к ним Берналь Диас. – Потерял мою книгу, – расплакался он. – Весь мой труд.

Все уставились на него.

– Книгу, Берналь Диас? – возмутился отец Ольмедо. – Ты плачешь из-за книги? Некоторые умерли.

Выжившие собрались на берегу.

– Где золото? – повторил Кортес.

– На дне озера, – ответил Агильяр. – Многие из наших солдат умерли богатыми.

– Проклятье! Мы вернемся и достанем все золото, до последней монеты, – топнув ногой, Кортес вскинул кулак в воздух. – Нуньес, ты здесь? Ты жив?

– Жив, господин.

Кай держала на руках малышей.

– Ах вот он, наш глашатай, определитель времени! Ты очень важен для нас, muy importante. Владыка времени и кораблей, часовщик и плотник. Послушайте, офицеры мои, у меня есть идея. Мы не уйдем неотомщенными, ни в коем случае. Мы не должны отказываться от наших целей.

Кортес весь намок, волосы облепили его голову. Он не имел ни лошади, ни меча, ни золота, ни земли, ни пищи. Его славная армия была разбита.

– Нуньес, ты построишь в Тласкале корабли, которые можно разобрать, мы перевезем их по суше, соберем вновь и нападем с озера. Мы станем моряками, и, солдаты мои… – вскинул кулак Кортес, – мы постепенно приобретем новых союзников. Тласкальцы, семпоальцы, ксокотланцы, – он оглянулся. – А где индейцы, которые были с нами? Где они?

– Многие умерли, Кортес. Другие… я не знаю.

– Неважно. Мы умножим их ряды. Здесь и сейчас, этим утром, 30 июня 1520 года, говорю я вам: Берналь Диас, не плачь. У тебя будет другая книга. Будут бумага, перья, чернила. Я все помню. Я все тебе расскажу. Более того, ты сможешь описать наш славный крестовый поход, в котором мы принесем Слово Божье и все блага цивилизации этому варварскому народу. Они заплатят за этот бунт. Мы сравняем с землей их город, уничтожим их страну. Мы заберем наше золото, все наше золото. Это наша страна, и она подчиняется Богу и Папе Римскому, королю и закону. Мы отберем эту землю у повстанцев. Новая Испания – это наша Испания.

Никто его не слушал. Солнце поднялось выше, к берегу подплывали новые тела и бились о скалы. Солдаты, лошади, ацтеки, обломки моста… Прилив окрасился багряным. Отец Ольмедо начал молиться вместе с выжившими.

– Это была грустная ночь, ночь слез. Ночь печали, – сказал отец Ольмедо. – Noche Triste.

Если бы у Берналя Диаса была его книга и перо, он написал бы: «30 июня 1520 года, Ночь печали, ночь, полная слез и горя».

Кортес едва мог дождаться того момента, когда молитва окончится, но отец Ольмедо все говорил и говорил, словно им не следовало бежать, спасая жизни. Еще пара слов, и они, собрав все, что осталось, отправятся в путь. С Кортесом оставались его Малинцин, его Нуньес и Альварадо, его Аду, его Агильяр. Жаль, Исла погиб.

– Да, друзья мои, это была горестная ночь, Ночь печали, – вновь начал он, когда прозвучало слово «аминь». – Впереди нас ждет долгий путь.

Влажный песок был усеян телами, с вершины храма неслась барабанная дробь жертвоприношения, казалось, что крови в озере больше, чем воды, но Кортес встал на берегу в ту же позу, что и всегда во время произнесения речей: правая нога впереди, живот втянут, грудь выпячена.

– Мы потеряли многих храбрецов. – Он в пафосном жесте вскинул руки. – Господи, прими их в Царствие Твое! Но я обещаю вам, выжившим, – он поднял вверх палец, словно обращался к восхищенной публике, членам суда, классу школьников, – мы еще вернемся.

Кай переодела младенцев в сухое, перепеленала их и теперь кормила грудью. Отец Ольмедо лежал на спине, как когда-то Франсиско. Агильяр думал о том, что, попав в Веракрус, он сумеет выбраться в Испанию, например, под предлогом того, что нужно отвезти императору письмо, которое напишет Берналь Диас. И как он только мог мечтать о том, чтобы поселиться в Теночтитлане! Аду глядел на Малинцин. Интересно, ее рука теперь всегда будет висеть плетью? Как ее вылечить? Шевеля рукой, Малинцин постанывала. Аду чувствовал ее боль, словно это у него плечо было сломано.

– Мы построим огромную катапульту и станем швырять в город камни. Мы перекроем поставки пищи. Мы заблокируем подачу воды из Чапультепека. Мы заморим их голодом. Мешика умрут от жажды. Мы возьмем их в осаду. Мы сотрем их город в пыль и захватим империю.

– Простите, – вмешался отец Ольмедо. – А нам не пора хоронить мертвых?

– Никогда не бойтесь. Никогда не отступайте. Nunca, nunca. У нас нет времени.

К несчастью, большинство солдат Нарваэса погибли или были смертельно ранены. Кортес слышал барабанную дробь жертвоприношения. Пришло время вырезать сердца. Сейчас по ступеням пирамиды наверх поднимался Ботелло. Бедняга. Франсиско умер в пустыне. Другие тоже погибли. Кортес потерял около четырехсот солдат и индейских союзников. Он не считал. Куинтаваль – этот cobarde de mierda^[66]. Франсиско. Ботелло. А теперь и Исла. Как странно, что он умер, добравшись до берега. Но донья Марина была жива и до сих пор держалась на ногах. Она выглядела как мокрая мышь, и одно плечо у нее было приподнято, а второе вывернуто под неестественным углом. Зато какая красивая грудь… А эти большие глаза… сильные ноги… Кортес не хотел бы признавать этого, но Малинцин стала важнейшей женщиной в его жизни, сердцем сердец, королевой.

– Давайте отправимся в путь к побережью. Ацтеки думают, что мы вернемся домой, на Кубу, в Испанию, но наш дом – это империя мешика, и мы вернемся, чтобы заявить о своем праве.

– Кортес, прежде чем мы отправимся… – подошла к нему Малинцин.

– Я знаю, у тебя болит плечо. Вечером я займусь этим. Нужно наложить шину. Может быть, потребуется кровопускание.

– Нет, дело не в этом.

– А в чем? Ты знаешь, что я сбит с толку и мое терпение подходит к концу. Мой табак намок. У нас нет запасов пищи. Нас будут преследовать. Ты хочешь поблагодарить меня за то, что я спас Кай и ребенка? Рад был помочь. Мальчик вырастет и станет настоящим испанским солдатом, а девочка – матерью испанских солдат.

– Я не смогу вернуться с тобой в Теночтитлан, Эрнан.

Кортес ошеломленно взглянул на нее.

– Ты по-прежнему моя рабыня, донья Марина.

– Я не смогу.

– Это наглость, донья Марина. Ты постоянно забываешь свое место. Ты не можешь решать, что ты будешь делать. И не думай. Ты еще не свободна. Я не могу обойтись без тебя, ты же знаешь. – Кортес топнул ногой, и во все стороны полетели брызги.

– Я беременна, Эрнан.

Кортес онемел.

– Я беременна, – повторила она, – estoy embarazada. – Правой рукой она погладила себя по животу. Embarazada. Беременна.

– Ты ждешь ребенка? ¿Un niño?

– Да.

Лицо Кортеса озарила улыбка.

– У меня будет ребенок. Наследник. Сын. – У него была дочка или две на Кубе, и иногда некоторые из его рабынь беременели, но тут речь шла совсем о другом. – Моя кровиночка. Дитя Новой Испании, нового мира. Новая аристократия. Первый родившийся здесь ребенок. Первый христианский мальчик, родившийся и вскормленный в новой стране. Как я рад! Это подходящее время и подходящее место.

Кортес сделал шаг вперед, чтобы обнять Малинцин, поцеловать ее. Переводчица, любовница, мать, женщина. Повсюду царила смерть, но она подарила жизнь. Господь явно был на его стороне. Но когда Кортес протянул руки к своей маленькой рабыне, она сделала шаг назад.

– Нет-нет, не бойся. Объятия не навредят ребенку. Я не буду к тебе прижиматься и больше не возлягу с тобой. Я нежный, ты же знаешь. Я буду осторожен. Ты должна заботиться о себе, донья Марина. Не переутомляться. Как жаль, что нет лошади, ты могла бы поехать верхом. Как только мы победим ацтеков и заявим о нашем праве на эту землю, мой сын будет править страной, а затем его сын. Династия Кортесов.

Затем он повернулся к Нуньесу. Солнце стояло уже высоко в небе. Вскоре станет жарко.

– Не отчаивайтесь, солдаты! Мы победим. Победим. Который час, Нуньес?

У Нуньеса больше не было часов. Они лежали где-то на дне озера Тескоко. И все же он ответил так, словно знал точный час, минуту и секунду.

– Кортес, пришло время остановиться.

Глава 40

Прошло четыре года после Ночи печали и два – после окончательного поражения мешика в июле 1522-го. Шел год 1525-й. Малинцин было двадцать пять лет, Кай перевалило за тридцать, а маленькому Мартину Кортесу, сыну Малинцин, исполнилось три. Небо сияло такой голубизной, что в столь безоблачный день нельзя было представить на нем ни молний, ни грозовых туч, ни даже звезд. В крайнем случае, днем мог поморосить дождь. Малинцин в кухне своего дома в Койоакане раздавала указания слугам: скоро должны были прийти гости, и потому следовало украсить дом цветами, расставить в углах комнат курильницы с благовониями и приготовить тортильи. Скоро придут Кай и Нуньес с детьми, племянница касика Семпоалы со своей семьей и, конечно же, отец Ольмедо. Возможно, зайдет Кортес, собиравшийся ненадолго забрать Мартина в свой дом в Куэрнаваке.

Дом Малинцин представлял собой большое трехэтажное здание, выкрашенное в красный цвет, с плоской крышей, где были размещены специальные стоки для слива воды. Углы дома украшали резные головы баранов с круглыми рогами и пустыми глазами. По обе стороны от мощной дубовой двери на внешней стороне дома висели две пластины с изображением солнца, а над самой дверью прикрепили колокольчик, чтобы гости могли сообщить о своем прибытии.

Малинцин ходила из комнаты в комнату, проверяя, все ли в порядке, а маленький Мартин ковылял вслед за ней. Малыша назвали в честь отца Кортеса. Ребенок был крепеньким, кривоногим и прелестным; он нравился всем, кто его видел. Не его носила Малинцин в Ночь печали в июне 1520 года: по дороге в Тласкалу у нее случился выкидыш. Она так горевала и так хотела ребенка, что приходила к Кортесу на циновку всякий раз, когда у нее заканчивалась менструация. В конце концов примерно через год ей вновь удалось забеременеть. Хотя ребенок и считался законным благодаря благословению Папы и обряду крещения, проведенному отцом Ольмедо – en el nombre del Padre, del Hijo, del Espíritu Santo, Amén^[67], – некоторые считали Мартина лишь метисом, полукровкой, не равным испанцам.

– Госпожа Малинцин, госпожа Малинцин. – В кухню вбежала одна из служанок. – У двери стоит какая-то бедная старушка с молодым человеком. Они настаивают на том, чтобы встретиться с вами.

Малинцин сразу же поняла, кто это.

Были знамения.

Гнездо с птенцами упало с дерева в ее саду. Ростки лучших помидоров зачахли. Тыквы полопались. Неделю назад стояла такая жара, что никто не осмеливался выйти во двор.

Увидев их, Малинцин испугалась. Ее мать, невероятно постаревшая, была одета в просторную накидку из волокна магеи и, хотя еще держалась жара, набросила сверху еще и плотную шаль, словно старуха, которая никак не может согреться. Ногти на ее босых ногах были желтыми и потрескавшимися, а еще длинными, как когти. Брат Малинцин носил одежду в испанском стиле – плохо сочетающиеся дублет и штаны, длинный плащ, ботинки и нелепый бархатный берет, напоминавший старый берет Агильяра. Он оказался молчаливым, угрюмым юношей, с нависшими надбровными дугами и вечно недовольным взглядом его отца.

– Доченька! – всхлипнула старуха с таким надрывом, как будто не было и мгновения в ее жизни, когда она не думала о своей утраченной дочери и долго искала ее.

– Мама, наантли! – Малинцин бросилась матери на шею. Слезы застилали ей глаза. Она ничего не могла с собой поделать. – Как я по тебе скучала!

Роды не изменили Малинцин, лишь подчеркнув ее красоту. Ее лицо по-прежнему было прекрасным, тело – стройным, а осанка оставалась осанкой принцессы. Она имела много поклонников, но считала эту часть своей жизни пройденным этапом. Страсть горела в ее сердце, пока она была молода, и тогда чуть не сожгла ее дотла. Теперь она поумнела и направляла всю свою энергию на воспитание сына, заботу о доме и коллекционирование предметов искусства. Родив ребенка, Малинцин поняла, что до этого не испытывала настоящей любви. Более того, теперь она стала владелицей дома, выстроенного в испанском стиле, со всеми удобствами. Стулья здесь были обиты кожей из усадьбы Одудувы в Оаксаке. Одудува разводил быков для корриды – развлечения, принесенного в Испанию солдатами-маврами. Человек, бык, смерть. Испанцам это нравилось, как, впрочем, и остаткам ацтекской аристократии. Тласкальцы тоже обожали корриду. Кроме того, Одудува дрессировал лошадей для кабальеро. Альварадо стал губернатором Гватемалы и получил монополию на импорт лошадей в Новую Мексику. Он-то и поставлял Одудуве лошадей.

– А это мой внук? – проворковала мать Малинцин.

Мартин сунул палец в рот и спрятался за юбку матери.

– И как зовут этого чудного мальчонку?

– Мартин.

У мальчика были прямые черные волосы, короткая челка и раскосые черные глаза. Его одели в белые хлопковые штанишки, доходившие ему до колен и обшитые разноцветными кисточками, широкую рубашку, собранную к вороту, и маленькие уарачи, изготовленные Нуньесом. Ремесло сапожника стало одним из его хобби.

– Мартин, иди к бабушке. – Старуха наклонилась, раскрывая объятия.

Мартин, решив, что это ведьма, начал плакать.

– Мария! – позвала служанку Малинцин. – Отведи Мартина поиграть, хорошо? Спасибо.

– Какой у тебя красивый дом! – Ничуть не смущенная реакцией внука, мать Малинцин уселась на каменный пол. – И ты так знаменита.

Брат Малинцин предпочел сесть на стул.

– Знаменита?

Слова ее матери прозвучали как оскорбление, но в это время Малинцин еще нельзя было назвать знаменитой. Берналь Диас еще не переписал свою книгу о конкисте, утонувшую в озере Тескоко, поэтому никто не знал о ее роли в завоевании мешика. Более того, Малинцин знала: когда тайное станет явным, никто не помянет добрым словом ее как переводчика. Да и что здесь скажешь? Она рабыня. Женщина. С другой стороны, Берналь Диас помнил имена и масть лошадей, мог описать славный стиль боя Кортеса и любовь войска к своему командиру. В случае необходимости он был в состоянии вспомнить и многое другое, но сейчас, став богатым землевладельцем в Гватемале, он лишь изредка прикасался пером к бумаге, обращаясь к этому занятию спокойными теплыми вечерами после доброго глотка бренди и сигары.

– Итак, у вас все в порядке? – спросила у матери Малинцин.

Она заметила, что мать широко раздвинула ноги, пренебрегая приличиями, а когда она говорила, в уголках ее рта скапливалась слюна. Она пахла золой, а кожа у нее была темной и морщинистой.

– Ты можешь дать мне попить? – спросила старуха.

Малинцин хлопнула в ладоши, и служанка принесла на деревянном подносе три глиняные кружки с тамариндовым соком.

– Сегодня мы еще не обедали, – заявила мать.

Служанка подала мягкие тортильи, политые медом.

– Мы толком не ели уже несколько дней. – Мать отерла рот рукавом.

Малинцин приказала повару разогреть бобы и порезать помидоры.

– Ты спрашиваешь меня, все ли в порядке, дочка? Да, все в порядке, – скорбным тоном ответила старуха, а затем принялась перечислять все свои болезни. Она плохо видела и слышала, у нее постоянно болели ноги, грудь, живот. Временами у нее случались запоры, а иногда она просыпалась ночью оттого, что сердце выскакивало у нее из груди. Она вообще не понимала, почему до сих пор жива, и жить ей осталось недолго – это уж точно.

– Говорят, что ты много путешествуешь, Малиналли, что ты бывала на юге, в Гондурасе, и даже дальше, в Гватемале. Говорят, что испанцы захватили все земли, а Кортес скоро станет императором мира.

Малинцин удивило то, что ее мать произносит такие слова, как «Гондурас», «Гватемала», «испанцы», «Кортес». Будучи ацтекской женщиной, она посвятила свою жизнь ткацкому станку, метелке, веретену, домашнему очагу, выращиванию и обработке зерна. По всей видимости, сейчас даже на юге, в самых отдаленных деревнях, люди начинали говорить на новом языке. Майя в Чиапасе еще держались, но это был лишь вопрос времени. Вскоре весь континент будет принадлежать Испании.

– Ты такая красивая, Малиналли.

Волосы матери стали белыми как снег и поредели, так что виднелась кожа головы, блестящая и хрупкая, как на головке ребенка.

– Ты простила меня за то, что я продала тебя, Малиналли? – Мать нахмурилась и вздохнула, раздувая ноздри. Она склонила голову набок, словно ребенок, просящий прощения за то, что еда упала с тарелки.

– Мне просто интересно… – Малинцин запнулась. Малинче, Маакс, донья Марина, а теперь вот и Малиналли запнулась. Это был вопрос ее жизни, то, о чем она хотела узнать в течение пятнадцати лет, и все же теперь она колебалась. – Мне хотелось бы узнать, почему ты продала меня. Предала меня.

Она глубоко вздохнула. Ну вот, эти слова произнесены.

– Ты меня не простила, я же вижу. – Теперь ее мать изображала обиженного ребенка.

– Я хочу понять.

Как мать могла ее отвергнуть? Разве она не была столь же прелестна, как и Мартин? Неужели мать не хотела защитить ее от всех бед? Разве не сбежала бы она с ребенком в лес, чтобы спасти его от жертвоприношения? Разве не стала бы она жить среди обезьян?

– Это произошло из-за твоего мужа, правда? Ты не хотела, чтобы он причинял мне боль? Ты ведь поэтому меня продала?

Волосы Малинцин были стянуты в два узла, уложенные при помощи свиного жира, ароматизированного толчеными розами. Эта прическа с украшениями из бирюзы очень ей шла. Утром она надела ожерелье из янтаря. В одном из камней виднелся маленький скорпион. На ногах у нее была обувь из коровьей кожи с мягкими подошвами из хлопка. Ее утонченная внешность скрывала душевную смуту.

– Я продала тебя…

Мать оглянулась. Стены комнаты Малинцин украшали соломенные корзины, сплетенные в разных областях Мешико. Вместе с гончарными изделиями и масками они входили в коллекцию произведений искусства Малинцин. Ей удалось спасти некоторые ацтекские книги от сожжения, драгоценности от переплавки, а керамику от уничтожения.

– Ты продала меня из-за того, что…

Малинцин хотелось услышать: «Я продала тебя, чтобы спасти от домогательств мужа. Я не знала, что делать, доченька, и потому, когда появились работорговцы, я подумала, что смогу вызволить тебя из его лап, отослав прочь. Я продала тебя, потому что любила».

– Я продала тебя, Малиналли, потому что ты внесла разлад в наш дом. Ты всегда считала себя принцессой. Помнишь, как ты себя вела? Ты была дерзкой. Ты все знала. Ты думала, что знаешь больше матери. Твой отец разбаловал тебя, и ты отказывалась подчиняться отчиму. Ты не слушалась его, а ведь он был главой нашего дома. Муж сказал мне, что ты неисправима и ты ведешь себя как взрослая женщина. Ты была… я уверена, что сейчас, став взрослой, ты понимаешь, что женщина должна знать свое место, а девочка…

– А где сейчас твой муж? – поспешно перебила ее Малинцин, испугавшись, что расплачется и проявит свою слабость.

– Он умер от оспы.

– Мне жаль. Надеюсь, он не страдал.

– Оспа – это ужасное заболевание.

Завезенная на земли Мешико африканским рабом из кубинской экспедиции, направленной против Кортеса, оспа распространилась по континенту, словно лесной пожар. К началу осады Теночтитлана в 1521 году более половины жителей города умирали или уже умерли от этой болезни. Брат Моктецумы, избранный императором еще при жизни самого Моктецумы, тоже умер от оспы. Оборону города и командование войсками ацтеков взял на себя другой родственник Моктецумы, Куаутемок. После поражения ацтеков он умолял о смерти, но его помиловали, а затем пытали. Испанцы выиграли эту войну не только из-за нехватки воды и продовольствия в городе (акведук с Холма Кузнечиков перекрыли). Испанцы победили из-за оспы. Во время осады в Теночтитлане умерло двести сорок тысяч человек. Тела складывали в кучи, и они разлагались, а умирающие выдергивали травинки из щелей между камнями и ели их. Говорили, что сорок тысяч мешика умерли, бросившись в каналы вместе со своими женами и детьми, чтобы их не забрали в рабство. Из союзников испанцев умерло тридцать тысяч тласкальцев. Около шестидесяти кастильцев были убиты. В конце концов оказалось, что, хотя город и был взят во имя Господа и славы, золота в нем почти нет. Кортесу пришлось расплачиваться со своим войском какао-бобами.

– Такой большой дом, Малиналли. Он весь твой?

– Да.

– Он твой, и ты живешь в нем одна?

– Да. – Малинцин продолжала этот разговор как ни в чем не бывало.

Она попыталась вспомнить мать, которую когда-то любила, но все, что она смогла вызвать в памяти, – образ женщины с распущенными волосами, напоминавшими воронье гнездо. Когда Малинцин была маленькой, мать казалась ей огромным мохнатым животным, о котором ходили легенды на севере. Это животное, ростом выше человека, бегало быстрее пса и карабкалось на деревья, словно обезьяна. По слухам, это животное питалось медом и не издавало никаких звуков. На самом деле Малинцин в детстве боялась матери, и сейчас ее удивляло то, что эта жалкая старуха по-прежнему может причинить ей боль.

– Какой большой дом, Малиналли. – Старуха осматривала все вокруг жадным взглядом.

– Да.

– Он слишком большой для одного человека.

– У меня сын.

– Я имею в виду, что он слишком большой для одного взрослого.

– У меня часто бывают гости.

– Могу себе представить. – Мать скривилась, так что ее лицо стало похоже на сгнивший плод. – Сейчас люди думают, что им повезло, если у них просто есть крыша над головой. Я имею в виду после войны.

Иногда Малинцин нравилось ходить по дому и пересчитывать вещи. Пол сложили из крупных серых камней, выровненных и отполированных. Из-за толстых кирпичных стен с побелкой летом тут было прохладно, а в сезон дождей комнаты обогревались большими каминами, встроенными в стены. В кухне стояли деревянный стол и стулья с сиденьями из тростника. Ее циновка лежала на деревянной раме кровати с ножками и свисавшими с потолка веревками. Каждый вечер веревки натягивали, чтобы разложить кровать. Такая же маленькая кроватка стояла в спальне у Мартина, и вечером Малинцин говорила ему: «Спи крепко и пусть тебя не кусают мошки», а затем щекотала его. «Hijo, hijo». – «Madre, madre»^[68]. Подушки были набиты гусиными перьями, а в гостиной с потолка на железных цепях свисал канделябр, сделанный из двух металлических колец. Его можно было опустить вниз, чтобы зажечь свечи, которые вставлялись в кольца. Кортес настоял на том, чтобы у Мартина над кроватью прибили небольшое распятие, а в коридоре, идущем вокруг двора, в стенах имелись небольшие ниши со статуями Девы Марии и небольшими обсидиановыми фигурками ацтекских богов. В спальне у Малинцин стояла большая каменная статуя Кетцалькоатля в пышном убранстве и с метелкой в руке. Зеркала в оловянных рамах с небольшими отверстиями для свечей крепились к стенам комнаты с большой деревянной ванной. «Все это мое. Мой дом, мои вещи. Я, мое, мне. Yo, mío, mí». Она теперь обладала этими словами, личными и притяжательными местоимениями. Она владела своей жизнью. Владела собой.

– Аламинос, твой брат, вырос и стал очаровательным юношей, не так ли? – спросила мать.

– У него испанское имя? – Малинцин забыла ацтекское имя брата. К тому же он сидел так тихо, что она вообще забыла о том, что брат пришел в ее дом.

– Я сменила ему имя. Текаюацин звучит так… по-ацтекски.

Теперь Малинцин вспомнила. Ее брата звали Текаюацин, хотя суффикс «цин» полагался лишь людям благородного происхождения, а его отец не был аристократом. Интересно, этот мальчик вообще умеет говорить? Затем Малинцин вспомнила, что когда-то ее мать была очень молчаливой и ее молчание наполнялось невысказанным.

– Ты так и не вышла замуж, Малиналли? – Слова матери прозвучали как обвинение и осуждение.

– Нет, я не хочу выходить замуж. – Малинцин вспомнила те времена, когда ей столь отчаянно хотелось выйти замуж, что она напоминала себе утопающего, цепляющегося за соломинку в бурном течении.

– Никто не хочет брать тебя замуж?

Малинцин смерила мать тяжелым взглядом. Ей хотелось сказать: «Это мой дом, и ты должна уважать меня».

– Не знаю. Мне все равно.

– Тебе, должно быть, очень одиноко. – Мать заговорила печальным голосом, как будто все пятнадцать лет ее волновало лишь одиночество дочери.

– Нет, я вовсе не одинока. У меня есть Мартин и мои друзья.

Когда Одудува приезжал из Оаксаки, они поднимались на крышу и спали под открытым небом, глядя на звезды и созвездия. Малинцин и Одудува всегда пытались найти на небе Кетцалькоатля – в определенное время года мертвый бог оживал, воплощаясь в вечерней звезде. Он скрывался за небосклоном, переходя в подземный мир, а затем возвращался утренней звездой. Говорили, что Кетцалькоатль спускается на землю на своем большом корабле.

По четвергам приходил Агильяр. Он пил вино и рассказывал о книге стихов на языке науатль, которую он составлял. Они с Малинцин не поднимались на крышу, как с Одудувой, а оставались в ее спальне. Малинцин нравилось это слово – «спальня», cuarto de alquiler. На покрывале для кровати – cubrecama – из чистого белого хлопка были вышиты небольшие фигурки: богиня Тлацольтеотль, Тецкатлипока в черно-красных одеждах, торговец, воин, игрок в мяч, женщина из племени тарасков благородного происхождения, которую вели на свадьбу, микстек в макстлатле. Это покрывало изготовила для Малинцин племянница касика Семпоалы.

После воскресной мессы в гости к Малинцин приходил отец Ольмедо, и они говорили о Франсиско и старых добрых днях в пути. Во время воскресного обеда отцу Ольмедо нравилось отодвигать еду в сторону и наслаждаться телом Малинцин на столе, словно она была еще одним блюдом. Малинцин и подумать не могла, что отец Ольмедо окажется столь изобретательным. «Ах, отец Ольмедо!» – стонала она, а затем они смеялись до слез.

– Отец ребенка, Малиналли, ну, как бы это сказать, он…

– Богатый и могущественный? – Малинцин знала, на что намекает мать.

– У вас хорошие отношения?

– Да.

Малинцин мирно общалась с отцом своего ребенка. С самого начала Кортес озаботился благополучием Мартина и еще до того, как тот научился сидеть, привез для него из Испании пони. Усаживая малыша в седло, Кортес водил пони по двору и с восторгом рассказывал о том, что когда-нибудь научит Мартина стрелять из ружья. Дворец Кортеса в Куэрнаваке, области неподалеку от Теночтитлана, где климат был столь мягким, что воздух отдавал сладостью, был украшен лепниной лимонно-желтого цвета. Ветви палисандровых деревьев затеняли скамьи, стоявшие у стен во дворе, переплетаясь над террасой.

Супруга Кортеса Каталина, приехавшая с Кубы после поражения Теночтитлана, казалась худой, скромной и молчаливой; она не могла играть роль властной первой жены вице-короля или губернатора, и это разочаровывало Кортеса. К несчастью, однажды вечером она умерла во сне после ссоры с Кортесом по поводу обращения с рабами. Ходили слухи о том, что ее смерть вовсе не была столь естественной, как утверждал Кортес, но император Карл не стал расследовать это дело. Во-первых, его не волновали такие мелочи, а во-вторых, король побаивался Кортеса, его энергии и уникального образа мыслей, всего того, что выделяло Кортеса как военачальника, и потому Карл дал Кортесу небольшие полномочия. В Новую Испанию приехали чиновники, чтобы представлять интересы императора на этом континенте. Карл решил, что Кортес прекрасный завоеватель, но кропотливая, бесславная и в первую очередь лояльная работа по управлению империей – это явно не для него.

– Твой брат думает о том, чтобы занять место в новом правительстве, – мимоходом сообщила мать Малинцин, как будто это вовсе не было целью ее визита.

– Вот как? В новом правительстве?

– Ты общаешься с важными людьми, Малиналли.

С важными людьми.

Раз в год все важные люди собирались вместе и праздновали день, когда духи возвращались на землю. Кортес называл это Днем всех душ, но все остальные знали, что это День мертвых, вернее, два дня – первое и второе ноября по испанскому календарю. В эти дни они поминали Франсиско и Ботелло, умершего во время осады в своей глиняной хижине рядом с Ципактли, своей ацтекской возлюбленной. Кай и Малинцин поминали Лапу Ягуара. Кортес настаивал на том, чтобы они почтили память Исла, и потому те из них, кто жил неподалеку от Такубы, где сеньор Исла скончался, сделали для него алтарь. По традиции они должны были оставлять на алтаре еду, которую любил Исла, и небольшие сувениры. Но на самом деле никто не знал, какую еду любил Исла, и поэтому Малинцин, Кай и Нуньес укладывали на алтарь гнилые, зловонные дыни, заплесневевшие тортильи, мертвых ядовитых лягушек, горстку бобов, от которых пучило живот, и очень редкий испанский фрукт – яблоко, manzilla, с червями.