Текст книги "Ночь печали"

Автор книги: Френсис Шервуд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)

– Снег, – сказал Аду, лепя снежок. – Лови!

Она поймала замерзший шарик снега и бросила им в Аду, но снежок распался. Аду слепил еще один, а Малинцин принялась лепить снежную бабу с белой головой, белым животом, двумя белыми грудями и черными глазами из угольков. Волосы снежной даме Малинцин сделала из палочек, нос – из камня, а рот – из семян, придумав вместе с Аду ей имя – «señorita Payaso», сеньорита Клоун. Так как снежная фигура была обнажена, Ботелло назвал ее señora Desnuda^[55]. Малинцин хотела смастерить и одежду, но на это не хватило времени.

– Вперед!

– Вперед!

Осторожно нащупывая опору, члены экспедиции вместе с лошадьми начали спускаться по склону горы. Они находили ровные места, уступы, устойчивые камни. Женщины держались за руки и шли вниз, растянувшись в цепочку. Через некоторое время группа остановилась на привал.

– Внимание, стоять!

– Стоять!

Они по-прежнему находились высоко в горах, но дымка, скрывавшая долину, рассеялась, и испанцы узрели горы, окружавшие низину. В долине лежало озеро, на озере виднелся остров, а на острове – город. Берналь Диас был настолько поражен увиденным, что вынужден был немедленно записать в своей книге: «9 ноября 1519 года. Теночтитлан, Мешико. Ни мне, ни моим спутникам никогда еще не доводилось созерцать столь величественное зрелище, ошеломляющее своей красотой. Под нами раскинулся прекрасный город на сказочном острове в центре волшебного озера. Он сияет на солнце, словно драгоценный камень. Мечтавшие об утраченной Атлантиде не могли и представить столь поразительную картину. От города к суше ведут три каменных моста. Части этих величественных сооружений соединены резными перекидными мостиками. На мостах виднеются каменные акведуки уникальной конструкции. Солнце освещает все вокруг, и от города исходит сияние, словно он око мира. Высокие пирамиды раскрашены в ослепительно яркие цвета».

Берналь Диас пребывал в недоумении. Он не понимал, как могло нечто столь прекрасное, как этот город, возникнуть без европейцев. Как случилось, что никто из европейцев никогда не видел его? Как он мог существовать, если никто не знал о нем? А может, его просто не было до этого момента? Может быть, «открытие» дарило вещам существование, а око людское служило инструментом Творца? Как столь высокоразвитый город мог появиться на другой стороне мира без участия цивилизованных белых людей? Это выше понимания любого разумного человека. Жители города занимались своими делами и чувствовали себя хорошо. А ведь при этом они ничего не знали о Бернале Диасе. Ничего не знали об Иисусе Христе. Они не знали о лошадях, ружьях, турках и короле Карле. И все же им жилось хорошо. Это было просто поразительно.

Когда испанцы и их союзники спустились в долину и направились к одному из трех каменных мостов, женщины и дети выбежали из домов. Чиновники, школьники, земледельцы, солдаты, уборщики, нищие и проститутки заполонили улицы. На озере и каналах сгрудились лодки рыбаков и ремесленников, плывших навстречу новоприбывшим. Жители Теночтитлана с любопытством глазели на подкованных лошадей в сбруе. По случаю прибытия в Теночтитлан на шею лошадям надели колокольчики. Жители города рассматривали огромных собак, которых вели на поводках толсторукие люди; солдат в ярких металлических доспехах, с пиками и копьями, стрелами за спинами, короткими луками на плечах. У каждого из солдат слева на поясе висел длинный меч, а у некоторых даже два. Теночтитланцы разглядывали огромные аркебузы, пушки и фальконеты, с интересом косясь на тласкальцев, ксокотланцев и семпоальцев, носильщиков и стражников, а еще на маленькую армию женщин, что плелась позади войска.

На середине моста чужаки встретились с процессией ацтеков во главе с барабанщиками в белых хлопковых макстлатлях. Барабанщики отбивали медленный ритм. За ними выступали величественные особы в длинных тильматли, завязанных на правом плече. Они дули в трубы: «Бум! Бум! Бум! Ту-ту-ту!» Затем в два ряда шагали люди с ветками в руках. Они подметали дорогу. Наконец появился паланкин с балдахином и занавесками, окруженный телохранителями. Балдахин держался на двух толстых жердях, украшенных жемчугом и бирюзой. Когда паланкин опустили на мост, ведущий из Истапалапана в Мешико, барабанная дробь стала быстрее и громче. Кортес соскочил с коня. Возле паланкина расстелили циновку из перьев. Все ацтеки поспешно сняли обувь и потупили взоры. Барабанная дробь прекратилась, и из паланкина вышел император. Кортес бросился вперед, собираясь обнять его. Толпа охнула от изумления, а Кортеса оттеснили стражники. Чужак собирался прикоснуться к великому Моктецуме! Более того, этот дикарь не снял обувь в знак уважения, а главное, осмелился взглянуть Моктецуме в глаза!

– Кортес, отойди, – сказала Малинцин. – Смотри вниз и сними обувь. Не прикасайся к нему. Нельзя прикасаться к императору. И не смотри ему в глаза.

«Благородство Моткецумы, – записал Берналь Диас, – проявлялось во всем. Он выше Кортеса и старше. Ему около сорока лет. Он крепко сложен и поразительно красив. Он безупречен. На нем сандалии из кожи ягуара с задниками, закрывающими пятки, и золотыми нитями, обвивающими лодыжки. Подошвы сандалий выложены нефритом. На нем большая накидка из тонких перьев, и он похож на экзотическую птицу, готовую взлететь ввысь. У него тонкие пурпурного цвета губы, глаза глубоко посажены, а скулы высокие, лоб ровный. На этом индейском императоре больше украшений, чем на любом европейском монархе».

На самом деле Берналь Диас не видел ни одного европейского монарха. Ему показалось, что камень в губе Моктецумы похож на настоящий изумруд. На голове у императора был убор из редких перьев кетцаля того же оттенка зеленого, что и у изумруда. Он держал в руке скипетр из перьев в форме цветка.

Агильяру ацтекский император, одетый в белую тунику, напомнил египетского фараона из Ветхого Завета. Его гладкие ноги были коричневыми, а на руках он носил тонкие браслеты из золота в форме переплетенных змей. Учитывая пирамиды, тропическую растительность и абсолютное преклонение перед монархом, сравнение ацтеков с египтянами казалось вполне обоснованным. Император выглядел гордым, надменным и жестоким, но Аду, много лет проведя в рабстве, научился чувствовать настроение других. Он видел, что во внешности этого жреца-короля было что-то трагическое. В глубине глаз Моктецумы плескалась грусть, а в его осанке, хоть и гордой, читался страх. Если бы Франсиско находился здесь, он ощутил бы к этому человеку симпатию. Ботелло увидел в лице Моктецумы смерть, дни жизни этого гордого человека были сочтены. Малинцин склонила голову, как и полагалось, и не поднимала взгляда от своих босых ног. На ней была простая уипилли из грубого волокна магеи. Волосы она обернула вокруг головы, закрепив их двумя дисками из тонкого серебра. Руки и ладони она скромно спрятала в складках ткани. Чтобы поприветствовать императора, она воспользовалась наиболее формальным стилем языка науатль, обогащенным преувеличенно уважительными обращениями. Малинцин называла его правителем мира, воплощением бога. В конце концов она завершила свою речь фразой:

– Если позволено будет мне это право, то я выступлю в роли скромного переводчика.

– Женщина? – У Мокетцумы был глубокий тихий голос, так что Малинцин его едва слышала.

– Великий Моктецума, король-колибри, повелитель Теночтитлана, да, я лишь женщина и осмеливаюсь говорить, но я не простолюдинка, а дитя высокородного человека, теперь уже, к несчастью, умершего, служившего вам в регионе, что к юго-востоку отсюда, в Табаско. Я умоляю вас позволить мне присутствовать подле вас, и, если вы соблаговолите, я переведу ваши досточтимые слова с языка науатль высшего сословия на язык гостей.

Моктецума скрестил руки на груди.

– Скажи Кетцалькоатлю, что я сберег для него королевство.

– Что он сказал? – Кортес различил слово «Кетцалькоатль».

– Великий Моктецума называет тебя Кетцалькоатлем, Кортес.

– Он что, действительно думает, что я Кетцалькоатль?

– Я не знаю.

Малинцин тоже была шокирована этим обращением. Все видели, что Кортес не бог. В морщины на его шее въелась грязь, из носа торчал один волосок, а в зубах застряли остатки кролика и плохо пережеванной тортильи. От него воняло. Кроме того, будь он богом, разве он не знал бы язык своего народа?

Кортес, конечно же, пришел в восторг от помпезного приема, оказанного ему императором. Несмотря на его любовь к императору из рода Габсбургов, королю Испании Карлу, и все его собственные заявления о том, что он из благородного рода, Кортес никогда не общался с людьми высокого социального статуса, за исключением разве что губернатора Кубы. Впрочем, губернатор Кубы был мелкой сошкой. А этот человек – владыка, повелитель государства, правитель тысяч людей, император двадцати восьми городов, который был богаче самого Мидаса, – засвидетельствовал тот факт, что он, Эрнан Кортес, не просто неудачник из провинции, не юрист-неуч, не мелкий нотариус. Кортес не получил образования, не имел высокого социального статуса, и все же военачальник столь большого ума и глубоких познаний не просто признал его равным себе, но и поместил в пантеон богов. Этот император Моктецума ему нравился!

Испанцы осмотрели город, и Берналь Диас насчитал семьдесят восемь административных зданий, увидел огромные сады, аллеи, храмы, амбары, склады, мастерские, монастыри и алтари. В самой высокой пирамиде располагались два храма – храм Уицилопочтли, бога войны и урожая, покровителя ацтеков, и храм Тлалока, бога дождя.

Как и полагалось, Кетцалькоатля Кортеса и его офицеров немедленно препроводили во дворец Моктецумы и усадили на пол. Сановники произнесли в честь новоприбывших праздничные речи, а затем испанцев начали развлекать танцоры, музыканты и акробаты, столь искусные, что они могли подбрасывать поленья ногами, лежа на земле; а еще горбуны, напомнившие Кортесу придворных шутов европейских королей. Воины, одетые в шкуры ягуаров, внесли оружие и щиты. Они были старыми, отошедшими от дел солдатами, молодые же воины вышли в убранстве с птичьими когтями. Их головные уборы выглядели как огромные орлиные головы. Величавое зрелище представляли и ацтекские жрецы, источавшие запах разложения, увешанные частями тел людей, принесенных в жертву, как давно, так и недавно. Волосы жрецов были сбриты на висках, так что волосы оставались лишь по центру головы. Эти длинные волосы были покрыты кровью и слизью. Некоторые из жрецов облачились в накидки из человеческой кожи – для этого они специально свежевали жертв. Ногти у них были настолько длинными, что загибались, как ноготь на мизинце у Исла. Все это пугало Альварадо.

После речей, парада и развлечений в пиршественном зале императора слуги накрыли низкие столы, за которыми офицерам приходилось сидеть, скрестив ноги. Ужин был роскошным: тамале таяли во рту, словно взбитые сливки, миксиоты – куски мяса, запеченные в листьях магеи, – манили своим ароматом, гуакамоле, посыпанное красным и зеленым перцем, жареная индейка, фазан, куропатка, перепел, несколько уток, оленина, нарезанная крупными ломтями и тушенная в изумительном шоколадном соусе, белая рыба, маринованная в соке лайма, красная рыба в томатном соусе, приготовленная, как и принято на восточном побережье, гуава, тамаринд, сасапарилья, разные каши, плов из пшена и чили, свежие сливы… Всю эту роскошную пищу испанцы запивали пенистым какао, принесенным прекрасными юными девами. Моктецума ел в той же комнате, но не присоединился к гостям. По традиции он принимал пищу за золотой ширмой.

После роскошного ужина Кортеса и его офицеров пригласили в баню, но они вежливо отказались, потому что боялись подхватить лихорадку. Итак, они отправились в удобнейшие спальни в соседнем дворце, ранее принадлежавшем императору Аксаякатлю, покойному отцу Моктецумы. Обычных солдат, слуг, женщин, носильщиков и воинов из Семпоалы, Ксокотлана и Тласкалы разместили в скромных домах под соломенными крышами. Офицерам, жаждавшим общества своих наложниц, приходилось разыскивать их в четырех отдельных зданиях, расположенных недалеко от центра города.

– Кай? Ты где, Кай?

– Я здесь, – крикнула в ответ Кай.

Нуньес принес Кай еду с праздничного стола. Рабов накормили всего лишь бобами и тортильями, и она обрадовалась порции нежного, приправленного специями мяса. Она слишком устала, чтобы идти в комнату Нуньеса, и заснула сразу же после еды, поэтому Нуньес улегся рядом с ней. Во сне его мучили кошмары, обрывки сновидений плыли к нему, словно клубы тумана в высоких горах. Он, как и другие офицеры, не одобрял план Кортеса и, прибыв в Теночтитлан после долгого путешествия, несколько растерялся. Они добрались до страны мешика в марте, а сейчас уже был ноябрь. По пути к ним присоединились тысячи воинов-индейцев. Из шестнадцати лошадей осталось четырнадцать. Оружие находилось в отличном состоянии, а коробки с порохом были полны до краев. Два солдата подобрались к жерлу одного из вулканов и пополнили запасы серы. И все же численное превосходство ацтеков составляло по меньшей мере десять к одному. Ждет ли их полномасштабная война? Или же лишь переговоры и дипломатия, бескровный захват власти? Судя по всему, император относился к Кортесу как к королю. Возможно, он лишь следовал правилам гостеприимства, продиктованным обычаями, или же это была ложь, маскирующая уже не столь гостеприимные намерения?

Малинцин тоже не понимала, что происходит. Ее пригласили на праздничный банкет в качестве переводчика. Голос Моктецумы был едва слышен, но она не осмеливалась просить его говорить громче и поэтому подобралась поближе и приложила ухо к деревянной ширме, обитой золотыми пластинами. Моктецума сразу же велел ей подробно описать Кетцалькоатля Кортеса и перечислить все его божественные свойства. Малинцин хотела предупредить Моктецуму. Она не понимала, почему император не вспомнил о том, что настоящий Кетцалькоатль отличался скромностью и застенчивостью, в то время как Кортес был наглым горлопаном. И все же она сдержалась, вспомнив о груде черепов на ступенях храма, о человеческих головах, разбросанных там, словно праздничные украшения. Степень разложения голов была разной – некоторые состояли уже из одних только чистых костей, другие же еще покрывали плоть и волосы. Лежали там и женские головы. Если Моктецума действительно верил в то, что Кортес представлял собой воплощение Кетцалькоатля, ее могли казнить за богохульство. Если же он не верил в это, ее бы покарали, обвинив в предательстве, заговоре и измене. Очевидно, говорить с императором честно не имело смысла.

Впрочем, язык науатль был достаточно метафоричным и одно слово могло выражать несколько понятий, иногда даже противоположных по смыслу. В этом языке широко использовались намеки, поскольку каждое слово на наречии высшего сословия могло отражать иронию и даже неприкрытую ложь. Подобным образом действия высокородных ацтеков поддавались различным интерпретациям. Малинцин раздумывала над тем, являлась ли демонстрация танцоров в костюмах, трубачей, флейтистов и барабанщиков, а в особенности воинов и жрецов, приветствовавших входящих в город испанцев, проявлением искреннего радушия, желания развлечь гостей или проявлением могущества? Подобный прием казался бы насмешкой тем, кто понимал суть происходящего. Император, окруженный мудрецами, советниками, летописцами и жрецами, не мог искренне воспринимать Кортеса как бога Кетцалькоатля. Если он считал Кортеса Кетцалькоатлем, это означало, что он сошел с ума или же погрузился в транс, словно от мака.

Давным-давно Малинцин слышала сплетни о том, что Моктецума Второй, несмотря на талант военачальника, проводимый от его имени неукоснительный сбор дани и выдвигаемые жесткие требования, был склонен к перепаду настроений, его терзали раздумья, он страдал от необычных слабостей. Так, говаривали, что Моктецума был импотентом и все его наследники не являлись его родными детьми. Ходили слухи о том, что Моктецуме отказывают его органы чувств и он склонен видеть предзнаменования в самых простых вещах. Намекали даже, что Моктецума может ошибаться. Поразительно, но время от времени ходили слухи о недовольстве правлением Моктецумы не только в захваченных им городах, но и среди простолюдинов Теночтитлана. В сущности, такая ситуация не казалась невероятной, ведь, в конце концов, жители древнего города Теотиуакана, где стояли великие пирамиды Солнца и Луны, а еще пролегала Дорога Мертвых, сами сожгли свой город, и сейчас там виднелись лишь холмы, поросшие травой.

Учитывая все это, Малинцин крайне осторожно говорила об испанцах с императором, прилагая все усилия к тому, чтобы использовать лишь экивоки и намеки. Она не описывала Кортеса и его офицеров как богов, но и как людей тоже. «Они таковы, какими вы их видите», – говорила она, позволяя императору прийти к собственным умозаключениям, ведь он был так мудр и умен. Конечно же, мнение простой женщины не могло сравниться с мнением великого императора.

Ей удалось вести себя достойно, несмотря на смущение и изумление. Были ли все эти любезности и проявления чрезмерной вежливости лишь прелюдией? Но прелюдией к чему? Поход к сердцу страны завершился, и это факт. Конкистадоры перешли через мост и попали в город. После долгого путешествия и мечтаний о том, как они достигнут сердца страны – Теночтитлана, они наконец-то очутились здесь. Они находились в золотом городе. Что же произойдет теперь? Хотя Малинцин и полагала, что формальности займут еще некоторое время, она знала, что рано или поздно кто-то заявит о своем праве на власть. Захватит ли Кортес Теночтитлан и всю империю Моктецумы? Или же испанцы будут до конца жизни праздно валяться в гамаках? Ждет ли их кровавая бойня или омовение в купальне? Кортес, конечно же, был очарователен и дружелюбен, но в сердце своем он носил смерть. Характер Моктецумы оставался для нее загадкой.

Малинцин была на стороне Кортеса, но ее любовь к нему почти растаяла. Она не могла сказать, что Кортес – человек злой по природе своей, не могла сказать, что его недостатки являются результатом воспитания и обычаев. Если бы это было так, то не существовало бы в мире ни Франсиско, ни Нуньеса, ни Ботелло, ни даже Аду. Агильяр, например, не был жесток по природе своей. Пуэртокарреро – всего лишь пьяница. Ее отец, верно служивший империи, не изобрел жертвоприношений. То, что Моктецума и члены ацтекской правящей элиты, все эти высокорожденные, не менее жестоки, чем Кортес, не уменьшало вины испанцев и не могло оправдать ее собственные ошибки. Она – одинокая женщина без сильного мужчины, человек без союзников, рабыня, покоряющаяся господину, но всего этого было уже недостаточно, чтобы оправдать ее молчаливое соучастие. Думая об этом, Малинцин вспоминала того нежного мужчину, что ласкал ее тело ночью, и человека, который повесил невиновного на заре, отрезал двадцать рук вечером и уничтожил целый город днем, как двух разных людей. Когда Кортес прикасался к ее коже, она вспоминала об отрубленных руках, подбиравшихся к ней в кошмарах, словно крабы, терзавших и истязавших ее.

Малинцин тем вечером улеглась на своей циновке в небольшой хижине неподалеку от главного храма Теокалли и собралась уже спать, когда в дверном проеме ее комнаты мелькнула какая-то тень.

– Что ты здесь делаешь?

– Так ты разговариваешь с ближним своим? – хмыкнул Исла.

Малинцин не удостоила его взглядом.

– Ты нужна Кортесу.

– Я сплю.

Исла мгновенно обнажил свой меч и склонился над ней.

– Как ты смеешь?! Ах ты, беглая рабыня, предательница, шлюха! – Он схватил ее за руку и рывком поднял на ноги, плюнув ей в лицо. – Делай, как я говорю, гадина.

Малинцин надела накидку, взмахнув ею в воздухе так, чтобы ударить Исла тканью по лицу. Чувствуя, как в ней закипает злость, она шла по спящему городу. Обойдя дворец Моктецумы Первого и великий храм, она, чувствуя себя капризным ребенком, подошла к дворцу Аксаякатля, покойного отца Моктецумы. Неподалеку располагались вольеры зоопарка, храм Тецкатлипоки и дворец Моктецумы. На стенах висели факелы. Войдя во дворец Аксаякатля, Исла и Малинцин поднялись по лестнице и прошли по коридору, прилегавшему к центральному двору. Кортес лежал на спине в угловой комнате, положив циновку у одной из стен. Его доспехи валялись на полу, а ноги были голыми. Рядом с циновкой стоял небольшой бочонок с пульке, а на тарелке лежал готовый лист табака, который оставалось лишь воткнуть в трубку. Конечно же, здесь находилось и знаменитое кресло Кортеса, его свечи и стол. Он распахнул объятия.

– Донья Марина, любовь моя! Исла, ты можешь идти.

– У меня период цветения кровью, – солгала она, когда он прижал ее к груди.

– Это неважно.

– У меня живот болит.

– Давай я его поцелую.

– Может быть, мне послать за кем-то другим?

– Ну же, донья Марина, не будь такой глупышкой! Когда ты прислуживала в кухне, мечтала ли ты о том, что тебя будут принимать с таким почетом, что ты сможешь увидеть великого Моктецуму, говорить с ним, находиться к нему так близко, что могла бы прикоснуться к нему? Ты видела золото у него на шее? Мне нужно знать, где находятся золотые шахты. В этом ключ ко всему, ésta es la llave. Возможно, нам удастся выяснить это, поговорив с ним, дорогая моя. По-видимому, он тебя принял. Ты ему нравишься. Иди сюда. Ты плачешь, малышка, почему ты плачешь?

– Франсиско…

– Это не я велел Франсиско покинуть лагерь, выйти на солнце и умереть от ожогов или от чего бы то ни было. Может, какой-то зверь польстился на его пышную плоть или мстительный чолулец ударил его в спину.

– Ты их всех убил.

– Жители Чолулы начали все это, дорогая. Ты же сама предупредила нас. Не передергивай. Ты не можешь быть одновременно и за нас, и против нас, и за меня, и против меня.

Вздохнув, Кортес оперся спиной на стену. Он ненавидел проявления горя и неудачи, и, хотя о перепадах настроения у женщин были сложены песни, ему не хотелось вести неприятные разговоры в этот исторический момент, ведь они находились в Теночтитлане. Малинцин должна быть счастлива. Раньше в донье Марине ему нравилось ее умение смотреть в будущее, приспосабливаться к новым обстоятельствам, действовать, несмотря на какую-то там верность, страсть и сентиментальные воспоминания. Лот, хотя его и предупредили, оглянулся, и его жена превратилась в соляной столп, не так ли? А может быть, это его жена оглянулась? Как бы то ни было, следовало помнить этот урок.

– Плачем делу не поможешь, Малинцин. Это неприемлемо и может внушить сомнения в правильности наших действий. Ты не вызовешь жалости, а лишь обнаружишь, что люди презирают тебя за самоедство. Более того, мы должны быть единодушны в наших действиях. Опасайся меланхолии, черной желчи, фаз луны. Melancolía, bilis negra, las fases de la luna. Мы можем попросить Ботелло сделать себе кровопускание, и ты сразу же почувствуешь себя лучше.

– Мне не нужно кровопускание.

Она была знакома с испанской традиционной медициной. Как только ты начинал кашлять, тебе тут же вскрывали вены. Если у тебя начиналась зубная боль, зуб тут же вырывали, не используя при этом никаких болеутоляющих отваров. При ранении испанцы предпочитали ампутировать конечность, хотя мази и целебные растения могли бы излечить больного.

– Тебе не нужно кровопускание? Фу! Вы же сами пускаете себе кровь в знак уважения к вашим богам. Кто из богов больше всех любит кровь? Насколько мне известно, они все злые. Тецкатпокапоак? Это он самый кровожадный? Я правильно произношу его имя?

– Тецкатлипока.

– Это он требует бросать жертву в огонь, вытаскивать ее еще живой, а затем вырезать ей сердце? Я забыл правильный порядок применения пыток в этой стране.

– Этого требует Шиутекутли, бог огня.

– Да, прости. А во имя кого вы бросаете плачущих младенцев в реку?

– Во имя бога Тлалока. Мы делаем это, чтобы шел дождь.

– Да, да. Извини. Он же сидит на вершине пирамиды, рядом с дедушкой Уицилопочтли, богом войны. Богом-покровителем ацтеков. Это он убил четыреста своих братьев и расчленил сестру, когда она кормила ребенка грудью? И напомни мне, какой бог был освежеван?

– Шипе-Тотек.

– Да, старый добрый Шипе-Тотек, в честь которого проводятся бои силачей. Вот только это не честные бои, потому что воина-пленника привязывают за лодыжку к каменному диску и ему приходится одновременно сражаться с тремя противниками.

Малинцин не хотелось говорить ему, что она тоже считала богов своего народа ужасными. Она не хотела рассказывать ему о женщине из ее города, которая встретила смерть в лесу вместе со своим ребенком и предпочла умереть, а не принести его в жертву. Не хотела рассказывать ему о красивых юных девах, которых приносили в жертву богине зеленой кукурузы. Не хотела рассказывать о своем отце, который, не погибнув на войне и не пав жертвой во время ритуала, должен был скитаться в подземном мире четыре года после смерти до того, как ему разрешат вознестись к богу солнца и превратиться в птицу или бабочку. Не хотела рассказывать о женщинах, умиравших при родах, которые были воинами в своей стихии, но их все равно хоронили на перекрестках, и на них ложилось страшное проклятье – вечно скитаться в окрестностях своих сел. Она не стала рассказывать ему и о людях, считавших, что император и его окружение начинали «цветочные войны» не из благочестия, но для того, чтобы запугать жителей империи.

– Я объясню тебе, в чем твоя проблема, донья Марина. Ты любишь меня настолько сильно, что не знаешь, как поступить. – Кортес забил трубку. – Ты любишь меня больше еды, больше воды, больше жизни. Ты любишь меня настолько сильно, что от этого даже ненавидишь меня. Твоя страсть слишком сильна, и это не пойдет во благо ни мне, ни тебе, донья Марина. Нужно быть умеренным во всем, как учил Марк Аврелий.

– Донья Марина – это не мое имя. Ése no es mi nombre, ninguno de ellos es mi nombre!^[56]

– Я знаю твое имя. Иди же сюда. Давай я прошепчу тебе его на ушко.

– Нет, я не подойду.

– Сердимся, да? Ты что же, хочешь умереть, умереть этой ночью? Это легко устроить.

Он выхватил кинжал, который всегда держал под рукой. Малинцин отшатнулась. Он притянул ее к себе и страстно шепнул ей на ухо: «Puta, puta»^[57]. Затем он заломил ей руку за спину и прижал другую ее руку к циновке.

– Нет! – закричала она.

– Нет? Крикни еще раз, дорогая, и ты увидишься с Франсиско в аду.

Аду сидел на своей циновке, потягивая деревянную трубку.

– Привет, – сказал Альварадо, заглядывая к нему.

– Привет, – ответил Аду.

– Итак, мы добрались до столицы.

– Да.

– Отличный был ужин.

– Да.

– Завтра, как я слышал, мы отправимся смотреть город.

– Хм-м-м-м…

– Жаль беднягу Франсиско. Разве можно выходить под палящие лучи солнца без шляпы?

– Да, и жаль Куинтаваля, которого казнили, – добавил Аду.

– Да, жаль Куинтаваля, – Альварадо потупил взгляд. – Дрянное дело было. Некоторые сказали бы, что он получил то, о чем просил.

– А вы, сеньор Альварадо? Что бы вы сказали? ¿Y usted, Señor Alvarado, qué dice usted? О чем вы просите?

Аду взглянул на Альварадо. У того подергивалась нижняя губа и покраснели крылья носа.

– Пожалуй, пойду на циновку, – сказал Альварадо. – Долгий был день.

– Да, долгий.

Отец Ольмедо сидел вместе с Агильяром, читая восьмую молитву дня, посвященную Деве Марии.

– Жаль, что Франсиско мертв, – сказал отец Ольмедо, когда Агильяр закончил молитву.

– Но он же с Господом, правда? Скажите мне, отче, самоубийство – это ведь очень тяжкий грех, не так ли? А отчаяние – не худший ли это из грехов?

– У меня другое мнение на этот счет, Агильяр. Я думаю, что брат Франсиско был мучеником.

– А Папа Римский разделил бы это мнение?

– Не думаю. Но несомненно, Агильяр, наш брат сейчас с Богом, а значит, для него не имеет значения мнение Папы, прелатов, императоров, королей, командиров и кого бы то ни было.

– Вы видели груду черепов, отец Ольмедо?

– Видел, Агильяр. Это ужасно.

Исла чистил ногти острым камнем.

Берналь Диас вносил записи в книгу.

Ботелло, скучавшему по Франсиско, показалось, что он увидел его в небе: он разглядел очертания лица Франсиско в звездах.

Моктецума рано отправился спать. Хотя перед сном он обычно разговаривал с советниками, этим вечером он решил обдумать события дня в одиночестве. Он не знал, был ли человек, которого он повстречал, Кетцалькоатлем, старым богом, жрецом и поэтом, вернувшимся правителем Тулы, или же Кортес – это волшебное создание, порождение злобного бога-шутника, посланное сюда для того, чтобы искушать его. Моктецума уже ни в чем не был уверен. До этого времени его жизнь представляла собой череду предзнаменований, добрых и злых, и каждое событие предвещали звезды, линии полета птиц, особое расположение предметов. Все происходящее содержалось в предсказаниях, а его долг и обязанности обуславливались традицией. Ход года, особые празднества каждого месяца, обычаи – все было предопределено и повторяло традиции предков.

Этот человек, командир Кортес, этот бог, Кетцалькоатль, пусть знамения и предвещали его приход, находился за пределами понимания Моктецумы. Он казался настолько чуждым, что Моктецума не знал, как отвечать ему, кем бы он ни был. Императора не учили отклоняться от заранее предписанного пути. Следовало начинать войны с другими племенами, благочестиво служить богам, править сурово и мудро. Моктецума знал, что бог мог вселиться в любого человека и делать все что угодно. А ведь Моктецуму учили почитать богов. Богов, выходивших за рамки людских представлений. Не учили ли его не оскорблять богов, какую бы форму они ни приняли?

Было еще кое-что в этом человеке, Кортесе, если его вообще можно назвать человеком. Моктецума никогда не сталкивался ни с кем, будь то простолюдин или высокорожденный, кто обладал бы такой самоуверенностью, такой беззаботной наглостью, таким чувством собственного достоинства. Лишь бог, тот, что не родился на этой земле человеком, мог столь презрительно относиться к обычаям и нравам. Кортес обладал не только высокомерием бога и необычными одеяниями других царств – он еще и принимал все как должное, действовал с божественной надменностью, презирал иерархию людей и не думал о том, какую цену может заплатить за то, что притворяется богом, если на самом деле он не бог. До сих пор люди опасались за свою жизнь пред ликом могущественного Моктецумы и не осмеливались приближаться к нему. Этот человек, бог или кто он есть, подошел к императору и осмелился взглянуть ему в глаза. Тут ведь не только вопрос вежливости (что, конечно же, тоже имело значение), но и проявление абсолютного бесстрашия. Этот человек, или кто он там на самом деле, не принимал концепций о долге и традициях, его поведение походило на яростные и непристойные выходки богов, неподвластных человеческим ожиданиям. Кто еще мог бы вести себя подобным образом совершенно безнаказанно? И как этот человек или нечеловек сумел собрать вокруг себя столько верных последователей, людей, знавших о репутации ацтеков уже много поколений и боявшихся их? Все эти семпоальцы, ксокотланцы, тласкальцы… А женщина, говорившая от имени этого неизвестного создания, почему она столь талантлива, если она не является посланницей богов?