Текст книги "Ночь печали"

Автор книги: Френсис Шервуд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)

– Франсиско, брат мой, – мягко сказал Ботелло, обнимая друга за плечи. – Ты должен торопиться. Кортес не станет ждать тебя. Им правит власть часов и суетность каждого дня. Он хочет внести свое имя в книгу истории.

– Ты видел те головы на ступенях, Ботелло?

– Да, видел, mi amigo. Держи свои мысли при себе и делай вид, будто тебя ничто не удивляет.

Не только переплетения цветов и высокие деревья сапоте приветствовали их, когда конкистадоры вошли в город. Маленькие короткошерстные собачки махали хвостами и прыгали, вне себя от радости. Навстречу конкистадорам вышла толпа женщин и детей, тепло приветствовавших их, а вокруг мягко шуршали звуки нежного языка науатль, где «с» сливалось с «ш», а «о» звучало протяжно, и лишь резкое «и» скользило по безмятежности вод речи. Индейцы не боялись лошадей, скорее животные приводили их в восторг, как и перезвон колокольчиков на лошадиных шеях. Великолепие испанцев вызывало у жителей Семпоалы благоговение.

– Нуньес, который час?

– Уже вечер, сеньор Кортес. – Даже Нуньеса очаровала непорочность этого народа и места, и потому сейчас он не хотел никакой точности.

– Стоять! – крикнул Кортес.

– Стоять! – пронеслось по рядам войска.

Испанцы ждали на городской площади прибытия касика и старейшин Семпоалы. Вскоре послышались резкие звуки костяных и деревянных свистков, предваривших величественное появление группы аристократов. Из-за белых хлопковых накидок, скрепленных на плечах, набедренных повязок, напоминавших короткие тоги, и сандалий они показались Франсиско похожими на древнеримских философов. Исла обратил внимание на то, что их губы над основанием зубов были проколоты штырями. Ему они показались похожими на шакалов. Альварадо удивили их прически: будто они надели на головы перевернутые миски, покрытые черной краской. «Словно рыцари короля Артура», – шепнул Аду Куинтаваль. Аду же подумал, что их волосы похожи на черепах, усевшихся им прямо на голову, а еще они похожи на хижины племени гауза, живущего на реке Нигер. Кортеса заинтересовали их золотые серьги, настолько тяжелые, что они оттягивали мочки ушей к плечам. Один из аристократов что-то сказал, и вперед вышли слуги, несшие горшки с благовониями, подвешенные на веревках, и стали раскачивать эти горшки перед испанцами, словно служа рождественскую мессу. Затем четверо носильщиков внесли полотняный гамак, в котором лежал касик. Касик был настолько огромен, что не мог ходить. Франсиско заметил, что этот человек даже толще его. Чтобы встать на ноги, вождю пришлось прибегнуть к помощи нескольких силачей, вытащивших его из гамака. Агильяр, ставший их переводчиком, снял свой бархатный берет с пером и церемонно поклонился до земли, красиво согнув ноги.

– Да, Агильяр уже явно не тот заблудившийся полуголый беглец, которого мы нашли на побережье, – шепнул Аду Куинтаваль. – Выглядит он по-дурацки, смехотворно, как шут. Голым он мне нравился больше.

Аду был с ним согласен. Он не понимал, почему испанцы одевались подобным образом на такой жаре. А самым отвратительным в полном боевом облачении Аду считал деревянный гульфик, который ему приходилось надевать на член, так что тот казался больше. Простая набедренная повязка намного удобнее, хотя она и не защитила бы его в бою.

Франсиско тоже был согласен с Куинтавалем в том, что Агильяр лучше выглядел голым. В конце концов, святой Франциск часто снимал с себя одежды, чтобы отдать их бедным, и ушел из отчего дома, ничего с собой не взяв.

Когда касик Семпоалы начал говорить, Агильяр наклонился вперед, пытаясь уловить хоть одно знакомое слово языка майя, он хотел понять, что же говорит касик, но в итоге лишь покачал головой. Он не понимал ни слова.

– Ты же и предложил отправиться в этот город, Агильяр, – возмутился Кортес. – Я думал, что ты их понимаешь.

– Я не знаю язык науатль. Я говорю на языке майя.

– О господи, Агильяр, ну почему они все не говорят на одном языке? Они же индейцы. Индейцы есть индейцы.

– А вы разве не помните, что они не считают себя одним народом, команданте? Французы тоже белые, но на испанском не говорят.

– А зря.

Толстый касик снова что-то произнес.

Вид у Агильяра стал совсем беспомощный.

– Вождь спрашивает, откуда вы пришли, – донесся чей-то голос из-за спин испанских солдат. – Касик Семпоалы спрашивает, Кетцалькоатль вы или нет.

– А кто ты? – опешил Кортес. – Выйди вперед, покажи свое лицо.

Ему никто не ответил.

– Агильяр, скажи на языке майя: кто ты? Выйди вперед.

– Кто ты? – сказал Агильяр на языке майя. – Выйди вперед, и тебя наградят.

Вперед никто не вышел, но солдаты загомонили, зашептались.

– Cállese!^[22] Замолчите! – скомандовал Кортес. – Агильяр, скажи: выйди вперед или тебя накажут.

Солдаты расступились, пропуская одну из рабынь, привезенных из Табаско. Она подошла к офицерам и касику с его свитой.

– Ты знаешь язык науатль? – Кортес покосился на Агильяра. – Она что, владеет языком науатль? Поговори с ней, она же рабыня-майя.

– Я говорил с ней на языке майя, – возразил Агильяр. – Я не знал, что ей известен науатль, язык народа мешика.

– Как ее зовут?

– Малинцин.

Кортес увидел ту самую девушку, что так понравилась ему, ту самую, с блестящими волосами и глазами цвета полуночи. Он не взял ее в наложницы, а отдал Пуэртокарреро, чтобы она не попадалась ему на глаза и он мог воспользоваться ею, когда у него появится больше времени.

– Пусть скажет толстому касику, ленивой жирной туше с отвратительными отметинами на лице, что мы, Кетцалькоатль, почитаем и приветствуем его, – велел Кортес Агильяру на испанском. – Пусть скажет, что мы хотим остаться здесь на несколько дней. Мы все очень голодны и готовы сожрать целого медведя.

– Наш предводитель, имя которого Кетцалькоатль, говорит прославленному и досточтимому касику Семпоалы, что мы счастливы очутиться в этом городе и благодарны ему за гостеприимство.

Малинцин поведала касику на языке науатль, что гости пришли издалека, услышав о разуме и справедливости, величии и рассудительности, мудрости и уме высочайшего высочества, касика Семпоалы, и потому он оказывает им честь, приняв их в этом прекрасном городе.

Касик кивнул, и трое его солдат упали перед Кортесом на колени и принялись есть землю.

– О господи, скажите им, чтобы они встали! – воскликнул Кортес. – Терпеть этого не могу.

– Это знак почтения, – пояснила Малинцин.

– Что она сказала, Агильяр?

– Она сказала, капитан, – ответил Агильяр, – что поедание земли – это знак почтения и это легче, чем съесть медведя.

– Она ничего не говорила о медведях, Агильяр.

– Да, не говорила.

У Малинцин дрожали колени, во рту пересохло, а в ушах звенело. Она не знала, откуда взялись слова, слетевшие с ее губ, – из груди, из горла, из-за зубов? Она еще никогда в жизни не вела себя столь дерзко и потому поспешно покосилась на небо, подумав, что на мгновение стала богом и это бог говорил через нее. Жрецы погружались в транс, чтобы услышать богов и провозгласить их волю, а некоторые пленники, например женщины, избранные для Праздника кукурузного початка, на время становились глашатаями богов.

– Маакс. – Кай сзади дернула ее за юбку. – Что ты делаешь?

– Я не знаю, Кай. Честно, я не знаю.

– Кто это с ней? Что она сказала?

– Она не понимает, команданте, почему она такая дерзкая.

– Во имя Иисуса и всех святых, сейчас не время для скромности. Кстати, который час? Нуньес?

– Одиннадцать утра, Кортес.

– Хм-м-м… а я до сих пор еще не ел.

Франсиско тоже хотелось есть. Индейцы делали изумительный тонкий хлеб, мягкие кукурузные лепешки. Они называли их тлакскалли, а испанцы тортильями. А помидоры! Какой же это вкусный плод, и он никогда не видел такого яркого цвета, как у их гладкой восковой кожуры. Еще у индейцев были оранжевые дыни со скользкими темными семенами, напоминавшими рыбью икру. А пикантный запах плова с перцем чили?

Толстый касик, выведенный из себя непонятной болтовней, начал что-то громко говорить.

– Что он там бормочет? – Кортес посмотрел на Малинцин.

Малинцин посмотрела на Агильяра. Агильяр перевел взгляд на касика. Кортес задумался о том, какие у нее соски, – неужели такие же темные, как губы? А вот язык у нее, напротив, был розовым, и небо тоже, и он представил, каким будет прикосновение этого неба к его члену, каким будет ощущение шероховатости и как оно затем приведет к высочайшему блаженству.

– Который час, Нуньес?

– Одиннадцать часов тринадцать минут, дон Кортес.

Лапа Ягуара, никогда не отходивший далеко от Кай, пробормотал:

– Что они говорят?

– Касик что-то сказал о Моктецуме, – ответила Кай, хотя на самом деле не имела об этом ни малейшего представления.

– Жители Семпоалы ненавидят Моктецуму, – отметил Лапа Ягуара.

– Что она сказала? – вмешался Кортес. – Эти рабы что, шепчутся обо мне?

– Команданте не нравится, что люди шепчутся о нем, – сообщил Малинцин Агильяр.

Майя был родным языком для Лапы Ягуара, и потому он понял его слова.

– Вождь думает, что это заговор.

Затем касик что-то сказал Малинцин.

– Касик просит испанцев не стоять к нему так близко. Им приходится жечь копал для благовоний и размахивать им перед испанцами, так как варвары источают зловоние. Касик спрашивает, моются ли чужаки когда-нибудь.

– А мне здесь нравится, – сказал Нуньесу Альварадо.

– Мне тоже, – согласился Нуньес.

– Что? Говорите громче! – Кортес уже начал выходить из себя. – Я лично отрублю голову каждому, кто откроет рот без разрешения.

– Quédese callado!^[23] – крикнул кто-то. – Тихо!

– Silencio^[24], – передали команду солдаты.

– Касик спрашивает у Малинцин, являются ли испанцы друзьями великого Моктецумы, – сказала Малинцин Агильяру, и тот перевел ее слова Кортесу.

– Скажи касику этого прекрасного города, – медленно произнес Кортес, не отводя взгляда от Малинцин. – Пусть она скажет ему, что мы не знаем Моктецуму и не можем сказать, друг он нам или враг. Мы друзья друзей и враги врагов.

Куинтаваль улыбнулся. Дон М., сеньор Макиавелли, гордился бы этим невиданным лицемером, Эрнаном Кортесом.

Малинцин переводила на науатль. Агильяр переводил наречие майя на испанский.

– Касик говорит, что ненавидит Моктецуму.

– Что ж, скажи ему, – широко улыбнулся Кортес, – мы ненавидим тех, кого ненавидит он, su enemigo es nuestro enemigo, su casa es nuestra casa^[25].

Когда Малинцин перевела все это жителям Семпоалы, они явно обрадовались. Кортеса и его приближенных немедленно отвели в купальню, где был разведен костер, нагревавший воду, и лежал тростник, которым можно было выбить грязную одежду.

Глава 10

– Зачем ты стала говорить за Таракана, Маакс? – спросила Кай. – Как ты могла такое сделать?

Рабыни тоже мылись, но не в городской купальне, темацкулли, а в холодных водах реки. Кай и Малинцин выдавили себе на кожу сок лайма, а волосы натерли мякотью авокадо. Мыло было сделано из алоэ.

– Неужели ты не понимаешь, что эти бледнолицые наши враги, Маакс?

Малинцин вспомнила, как она стояла на площади – цокало. В тот момент она не сутулилась и говорила уверенно. Теперь же, думая об этом, она поняла, сколь неприемлемым было ее поведение, то, что она оказалась в центре внимания. Когда она переводила, то испытывала настоящий страх. Это выбило ее из колеи, а ее колеей давно стало рабство, но она знала слова и ничего не могла с собой поделать. В сердце своем она была принцессой, а не рабыней.

– Говоря за них, ты говоришь за войну, Маакс, – продолжила Кай.

– Война есть всегда. Правители говорят, что богов нужно кормить человеческой кровью, и потому нужна война.

– Эта война будет другой, Маакс.

– Откуда ты знаешь?

– Мне сказал Лапа Ягуара. Они убьют всех нас, если мы не убьем их.

– И ты хочешь, чтобы умер Нуньес, с которым ты делишь циновку, который тебе так нравится?

Кай замялась.

– Если это необходимо.

– А как же тот, кого зовут Франсиско? Он гуляет с нами, словно наш брат.

– Он… похож на кинкажу с грустными глазами и розовыми лапами.

– А Агильяр? Ты и его хочешь увидеть мертвым, Кай?

Агильяр учил их испанскому. Малинцин слушала, Кай пыталась делать вид, что слушает, а Лапа Ягуара, ненавидевший язык чужаков, уходил прочь. Отец Ольмедо показывал им изображение человека с бородой и длинными волосами, и Агильяр говорил, что они будут жить вечно, если поверят в него.

– А их предсказатель?

Ботелло всегда вел себя очень мило.

– А чернокожий, Кай?

Аду ел вместе с рабами, если не выполнял в это время приказы хозяина.

– А как же тот красавец с волосами цвета солнца, которого мы называем Тонатиу? Я хотела бы возлечь с ним просто для того, чтобы почувствовать тепло его тела. Как ты думаешь, можно ли перенять его красоту? Если окажешься под ним или над ним, станешь ли сама красивой?

– Совсем стыд потеряла, Маакс! Да, всех их нужно убить. – Кай, мывшая Малинцин спину, опустила ладони на плечи подруги и развернула ее к себе, чтобы взглянуть ей прямо в глаза. – Помни о том, кто ты, Маакс. Помни о своем народе. Лапа Ягуара помнит. Я помню.

– Я помню. – Малинцин не отводила взгляда. – Я помню, что моя мать из народа ацтеков продала меня в рабство. Майя надели на меня тесный ошейник и заставили пройти долгий путь без обуви. Они сняли с меня куитль и уипилли, чтобы мужчины могли меня разглядеть. Мой первый хозяин из народа майя чуть было не заморил меня голодом до смерти. Второй хозяин из племени майя превратил меня в ауианиме, так что мне теперь никогда не выйти замуж, не стать почтенной супругой. Мой народ, Кай? Да, я их помню. – Она опустила голову под воду и не выныривала, сколько смогла.

– Такова была твоя судьба, она предрешена богами, – сказала Кай, когда Малинцин наконец вынырнула, чтобы набрать воздуха в легкие.

– И что боги говорят теперь? – Малинцин отбросила назад мокрые волосы, пригладив их руками.

– Ты рабыня, Маакс, но без наших богов, нашего народа, наших путей ты превратишься в ничто. Ты исчезнешь, превратишься в прах.

– Дикари хорошо меня кормят. Мой мужчина хорошо ко мне относится.

– Боги покарают тебя.

– Кай, боги карали меня всю жизнь.

– Ты думаешь, что уже достаточно натерпелась и теперь ничто не заставит тебя страдать? У тебя есть уши, Маакс, и язык, но где твои глаза?

– А ты хочешь вернуться к своей хозяйке, своей «матери» из племени майя, Кай? Ты этого хочешь? Ты жалеешь, что теперь тебя не секут розгами каждый день? Тебе вновь хочется питаться мухами, Кай, и червивой утятиной, воняющей навозом? Тебе хочется ублажать двадцать мужчин за ночь, а не одного? В те дни ты не жаловалась, Кай, потому что была слишком слаба.

– Лапа Ягуара говорит…

– Лапа Ягуара мясник, а не пророк.

Обе женщины вышли на берег и стали вытираться. Не говоря ни слова, они пригладили друг другу волосы расческой из колючек кактуса и натерли ступни, груди и живот жидкой мазью из какао-бобов. После ужина им пришлось расстаться, чтобы отправиться на циновки своих хозяев и исполнить свой ночной долг. Касик выделил для офицеров отдельные комнаты, а солдат поселили в матерчатых шатрах на лугу, где паслись лошади.

– Я не хотела тебя обидеть, Маакс, – в конце концов сказала Кай.

Они стояли в тени храма. Ужин уже закончился, и женщины все убирали, а офицеры возвращались в свои покои.

– А правда, что Моктецума думает, будто Большой Таракан – это Кетцалькоатль?

– Я не знаю, что думает Моктецума, Кай.

– Если бы все были столь же отважными, как Кетцалькоатль! И столь же мудрыми, – сказала Кай, имея в виду мертвого бога, а не Кортеса.

– Мы рабы, Кай, мы не можем принимать решения, и нам не о чем думать. Мы делаем то, что нам велят.

– Может, мы и делаем то, что нам велят, но я знаю, у тебя есть свое мнение об этом. Расскажи мне что-нибудь, Маакс. Давай присядем ненадолго. – Взяв Малинцин за руку, Кай потянула ее за собой на землю. – Расскажи мне что-нибудь, чтобы я смогла стать такой же сильной, как ты.

– Я не сильная.

– Ты сильнее меня. Подари мне слова.

– Однажды боги собрались, – Малинцин говорила голосом старшей сестры, чувствуя, как вокруг сгущается ночь, – и спросили друг у друга: «Кто будет жить на земле?» Кетцалькоатль, бог ветра и маиса, поэзии и памяти, сказал: «Я знаю». Он отправился в страну мертвых и заявил Миктлантекутли, богу подземного мира, что он пришел забрать старые кости мертвых богов, чтобы сделать из них людей. Но Миктлантекутли ответил: «Ты можешь забрать эти кости, если сыграешь на моей раковине и обойдешь четыре раза вокруг моих владений». Но раковина оказалась полной и без дырок – на такой нельзя играть. Это была уловка, Кай, жестокая шутка. Тогда Кетцалькоатль призвал своих союзников: червей, чтобы они проделали в раковине дыры, и пчел, чтобы раковина зазвучала. Миктлантекутли очень разозлился, когда Кетцалькоатль выполнил его условие, и велел демонам вырыть глубокую яму в земле, чтобы Кетцалькоатль в нее упал. Кетцалькоатль туда действительно упал, но сумел выбраться, сбежал с костями, очистил их и положил в чашу из нефрита. Затем он надрезал свой теполли и выпустил кровь из него в чашу. Так он сделал мужчин, а затем и женщин. Появились люди, Кай, появился мир. И вот мы здесь. Люди.

Глава 11

Когда Малинцин опустилась на циновку, которую делила с Пуэртокарреро во дворце касика Семпоалы, ее мужчина спал. Она легла рядом с ним, следя за тем, чтобы их тела не соприкасались. Глядя на мощные колонны, поддерживавшие потолок, она видела лишь их темные очертания, пытаясь уговорить себя, что не сделала ничего плохого, подав голос на площади. Слова, которые она произносила, даже не были ее словами, так что, наверное, это не считается. Она лишь повторила то, что сказал Агильяр, а Агильяр говорил то, что велел ему Таракан. Три речи, и две из них прозвучали до ее выступления – эти речи ей не принадлежали.

Тараканом Лапа Ягуара называл человека, к которому другие обращались «Кортес», «сеньор», «капитан», «генерал», «команданте». Он, как и Малинцин, имел много имен. Большинство солдат называли его Кортесом, и Малинцин знала, что он им нравится, потому что, разговаривая с человеком, смотрел собеседнику прямо в глаза. Это восхищало ее, потому что ей никогда не хватало дерзости глядеть на мужчину прямо, за исключением Лапы Ягуара. Если бы у нее был муж, она всегда смотрела бы ему в глаза. В дверной проем падал тусклый свет факела, освещавшего коридор. В этом свете Пуэртокарреро, ее мужчина, казался старым и дряхлым. Она почти жалела его.

Малинцин не могла уснуть. Плохие мысли кружили вокруг ее головы, словно москиты, жаждущие крови. Возможно, Кай права. Боги могут покарать ее за предательство. Но тогда она спросит у богов: «Когда мой отец, мой единственный в мире защитник, умирал на циновке, бормоча что-то невнятное, когда его разум помутился, разве это не было наказанием? И когда работорговцы забрали меня, разве боги помогли мне?» Когда люди пели, танцевали и несли жертвы богам, чтобы те одарили их дождем и урожаем, разве получила она хоть какую-то милость от богов? Это ведь Кетцалькоатль, бог и герой, украл кости старых богов, чтобы сделать людей, но платить за эту кражу приходилось людям – своими жизнями.

Пока она думала об этом, солнце полностью скрылось в подземный мир, а светлый лик луны закрыли дождевые тучи. Где-то в холмах выл о своем одиночестве койот. И тут Малинцин услышала шаги. В дверном проеме показалась какая-то фигура. Это был Агильяр. Он поднес палец ко рту: no habla, ничего не говори. Он жестом приказал ей следовать за ним. Они украдкой пересекли двор и подошли к комнате Кортеса. Капитан сидел в своем кресле. Комнату заливало мягкое, нежное сияние восковых свечей. Кортес снял тяжелый серебристый доспех; рубашка натянулась на его животе, а вместо короткой широкой юбки он надел штаны. Его босые ступни напоминали куски белого мяса индейки. Длинные спутанные волосы были завязаны над шеей в хвост. В мерцающем свете Малинцин увидела, что его глаза сияют, словно крошечные кусочки кремня под дождем. В комнате также находился мужчина Кай, Нуньес.

– Который час, Нуньес?

– Десять вечера, сеньор Кортес.

Нуньесу хотелось сказать, что уже давно пора спать, самое время, чтобы все это закончилось. Ах, если бы он уехал в Прагу к своим родственникам-ашкенази, когда ему пришлось покинуть Испанию! Ах, если бы он не приехал сюда и не очутился в этой чертовой Семпоале в десять вечера августа 1519 года!

– Откуда она знает ацтекский язык? – повернулся к Агильяру Кортес.

Агильяр о чем-то спросил Малинцин. Нуньес взглянул на нее с любопытством. Она была подругой Кай и потому нравилась ему.

– Повторю, откуда она знает язык ацтеков?

– Кортес спрашивает, – сказал Агильяр, – откуда ты знаешь науатль?

Она в общих чертах объяснила ему, почему так получилось.

– Если вкратце, команданте, то, по ее словам, она родом из города, где говорят на науатль, она из племени ацтеков, и к тому же благородной крови.

– Вкратце? Мне нужны факты, дружище, только факты.

– Она что-то вроде принцессы.

– Принцесса или нет? ¿Princesa o no?

– Благородной крови.

– Незаконнорожденная?

Агильяр передал этот вопрос Малинцин.

– Она говорит, что была первым и единственным ребенком своего отца и рождена единственной законной женой ее отца.

– И при этом она рабыня?

Малинцин все объяснила Агильяру, и тот перевел это Кортесу.

– Она словно Иосиф, проданный в рабство, – сказал Нуньес, и, когда слова сорвались с его губ, он пожалел об этом.

– Суффикс «цин» в ее имени означает, что она благородных кровей, – объяснил Агильяр. – В их обществе она принцесса. Ее настоящее имя Малиналли.

– А как мы называем ее?

– Некоторые называют ее Малинче.

– Малинче? Ее что, не крестили до того, как я отдал ее Пуэртокарреро? Ее христианское имя?

– Марина.

– Что ж, значит, следует называть ее донья Марина. Скажи ей, Агильяр, что, если она будет переводить для нас науатль на язык майя, мы обратим на нее внимание.

Малинцин склонила голову, глядя на большие камни пола.

– Обратим внимание… – Агильяр откашлялся. – Она же женщина, господин.

Нуньес снял очки и протер их чистым носовым платком. Он считал Кай женой, хотя официально она была его рабыней. Но ведь и патриархи имели наложниц, огромное количество жен и… да, у них были рабыни.

– Нет, нет. Не в этом смысле. Я не это имел в виду. Я хотел сказать… скажи ей, что она получит нечто большее, чем свободу.

Агильяр перевел это на язык майя.

– Господин, она спрашивает, что это значит.

– Объясни ей, estúpido^[26]: если она будет служить мне, то станет свободна, когда нам больше не понадобятся ее услуги. Мы дадим ей дом, землю и золото. Золото!

– Они не ценят золото так, как мы, господин.

– Ну что ж, тогда мы выясним, что она ценит, не так ли, Агильяр? Пока что выделите ей собственную комнату.

– Но она принадлежит Пуэртокарреро.

– Пуэртокарреро, этот жалкий пьянчужка, не достоин такой умной женщины. Он и без нее обойдется. Мы ведь не можем себе позволить, чтобы наша принцесса и переводчица забеременела в дороге, не так ли?

Малинцин очень старалась понять, о чем они говорят, и ей удалось выхватить несколько слов: sí, sí, ¿qué? mujer, casa, oro, libertad^[27].

– Можешь идти, – сказал Кортес Агильяру. – И ты тоже, Нуньес.

Они вышли из комнаты.

Кортес сидел в кресле, глядя на нее. Мгновение назад она казалась себе невидимкой, теперь же очутилась на виду. Он подошел к ней, а его тень ползла за ним. Кортес опустил ладонь на ее плечо, а затем и вторую, две огромных волосатых лапы. Его тень на стене была неровной, словно тень мохнатого зверя с севера.

– ¿Sí? – спросил он, взяв ее за подбородок и приподняв ее лицо.

– Sí, – ответила она, зная значение этого слова.

Он снял ее уипилли через голову и сделал шаг назад.

– ¿Sí?

– Sí.

Он опустил ладони на ее груди. У нее была большая грудь с темными, словно сливы, сосками, как он и предполагал. Малинцин приоткрыла рот, и он увидел ее большие белые зубы. Он терпеть не мог плохих зубов у женщин.

Она дрожала, сама не зная почему. Ее тело – всего лишь плоть. К нему прикасались многие мужчины.

Он развязал пояс ее куитля и опустил его на землю. Идя в эту комнату, она не надела сандалии, и внезапно пол показался ей холодным. Малинцин зазнобило.

– ¿Sí? – спросил Кортес.

– Sí.

Он заметил, что ее тело не такое, как у испанских женщин: талия широкая, а бедра узкие, ноги же сильные, как у мужчины.

– Пойдем, ты замерзла.

Он подвел ее к циновке и набросил ей на плечи свою накидку.

Мгновение назад она чувствовала, будто ее уносит быстрое течение, теперь же ее кожа горела в огне. Когда он снял свою рубашку и штаны, она увидела, что он такой же, как все мужчины, не саранча, не жук, не гусеница, не муравьед, не тапир, не бог. Его теполли, как и все его тело, принадлежал мужчине. Он провел ступнями по ее ногам, гладя их пальцами ног. Никто никогда не делал с ней такого. Может, так поступают боги? Никто никогда не проявлял к ней нежность или страсть. Может, такова была его божественная власть, заставлявшая ее покоряться ему, отдаваться ему так, что ее сознание не отделялось от тела, не взлетало к небесам, не обращалось к дню завтрашнему. Когда она была вместе с ним, сознание не покидало ее.

– ¿Sí? – спросил он.

– Sí, – ответила она.

Он пощекотал ее шею длинными ресницами, а затем начал массировать ей ступни и спину своими сильными руками, опустил голову ей на грудь, будто прислушиваясь к биению ее сердца. Он говорил с ней на своем языке, тихонько что-то бормоча, и каждый раз, начиная по-новому ласкать ее, он спрашивал: «¿Sí?» – «Sí».

Она помнила (или ей хотелось помнить) объятия матери, мгновения нежности – густой, как мед, и острой, как рыбья кость. Он не излил в нее свое семя, и в последний момент выскользнул из нее, словно угорь, так что его пульке вылилась на циновку. Они лежали в сладкой тесноте объятий.

– No niños, – сказал он. – ¿Entiende?^[28]

Она не поняла.

Он поднял руку над полом.

– No niños.

– Ah, sí, – кивнула она.

Из складок юбки, лежавшей на полу рядом с ними, она извлекла маленький черный предмет, сплющила его и вложила в руку Кортесу. Его дала ей Кай после первого цветения.

– Улли, – сказала она на языке науатль.

– ¿Chicle?^[29] – Предмет напомнил ему липкую кору каучукового дерева.

– Улли.

– ¿Hule?^[30]

Малинцин хотела сказать, что это кора дерева, растущего на землях ольмеков. Из этой коры делали мячи и защитную одежду для игроков в мяч.

– Улли, – произнесла она еще раз и показала ему, как можно вставить внутрь каучук. – Улли. No niños.

Глава 12

Прошло две недели. Однажды после ужина Кортес со своими офицерами и касик Семпоалы со свитой расположились у костра. Подобные вечера очень нравились испанцам из-за чудесных листьев, являвшихся атрибутом ритуала. Измельченные листья распределяли по большому плоскому листу, а затем скручивали в трубку. Один край этой трубки поджигали от палки из костра. В этот момент нужно было вдохнуть сквозь трубку воздух, выпустить дым и вновь вдохнуть. Иногда измельченные листья укладывали в маленькие глиняные трубки в форме локтя. Также их можно было жевать с медом и лаймом. Эти божественные листья были прекрасным подспорьем в долгих путешествиях, так как дарили бодрость и силу духа, а также блаженство после обильного обеда. Ботелло любил табак, впрочем, как и все остальные офицеры. Кортесу нравилось гулять с длинной коричневой трубкой из листьев во рту – так он напоминал ходячий камин или ребенка с соской. Вынимая трубку изо рта, он сжимал ее между пальцами, размахивая ею, будто скипетром. Когда он курил, ему казалось, что он побеждает сам огонь. Та ночь выдалась не по сезону нежной, луна зрелым плодом висела на небе, а офицеры со своими наложницами сидели в саду у дворца касика, в уютном уголке с прудом, небольшим водопадом, коралловыми деревьями, бугенвиллеями и стеблями алламанды. «Это рай», – подумал Франсиско и ощутил тень страха оттого, что, возможно, никогда уже не будет столь счастлив. Солдаты либо оставались у своих костров на окраине города, либо развлекались в шатрах с девушками, которыми столь щедро одарил испанцев касик. Большинство жителей Семпоалы сейчас спали, так как приступали к работе на заре. Кортес сидел в своем дантовском кресле, которое всегда носил за ним один из молчаливых слуг Куинтаваля. Малинцин и Агильяр, выполняя обязанности переводчиков, устроились на земле с двух сторон от него. Толстый касик лежал в гамаке и с помощью Агильяра и Малинцин рассказывал гостям о том случае, когда он лично съел целого оленя.

– Кетцалькоатль, я ел глаза, уши… – объяснял он Кортесу.

Чужаки имели оружие, способное убивать на большом расстоянии, странные одежды и невиданных в этом мире животных, и потому касик Семпоалы знал, что они боги.

– А шерсть? – спросил один из ацтекских аристократов. – Шерсть ты тоже съел?

Вопрос перевели для испанцев.

– Да, шерсть. Скажи богу, что я съел шерсть, – кивнул касик. – Шерсть с перцем. – Он очень гордился этим достижением.

– Он съел шерсть, – сказала Малинцин на языке майя, а Агильяр перевел это на испанский.

– А копыта? – поинтересовался Кортес.

Малинцин выделили собственную комнату с циновкой, хотя обычно она спала с Кортесом. Кроме того, к ней приставили нескольких семпоальских женщин, чтобы те ухаживали за ней. Ее приглашали есть с офицерами, а иногда угощали особой едой, например взбитым с медом и ванилью какао. Лапа Ягуара смотрел на все это с подозрением, а семпоальские рабы и слуги, стиравшие одежду конкистадоров и готовившие им еду, а также знавшие, что им придется нести вещи чужаков в Теночтитлан, ненавидели Малинцин и завидовали ей, насмешливо выделяя последний слог ее имени. Ее вину, казалось, нисколько не смягчал тот факт, что она происходила из благородного ацтекского рода, а мать продала ее в рабство. «Родившись принцессой, всегда остаешься принцессой», – говаривал Лапа Ягуара, вовсе не проявляя неуважения к верхушке ацтекской иерархии; нет, он хотел сказать, что Малинцин, принимая знаки внимания от испанцев, превратилась в принцессу Предательства.

– Из копыт получается хороший холодец, – согласился Альварадо.

Ботелло гадал по ладони, и пока что выходило, что всем суждено стать богатыми, прожить долгую жизнь и завести много наложниц.

– А вы когда-нибудь ели почку козла? – поинтересовался Куинтаваль. – Завернутую в кишку и фаршированную оливками с крошками хлеба, к тому же вымоченную в крови?

Малинцин перевела это касику в меру своих сил, так как никогда не видела козла и не знала, что такое оливки. Крошки хлеба видела: испанцы ели твердый хлеб из маниоки… А кровь? Кровь вообще не была проблемой.

Франсиско чуть не уснул сидя. Днем, когда все отдыхали во время сиесты, он вместе с Ботелло, Агильяром и Малинцин гулял по округе. Ботелло интересовал мак, тут в полях наверняка должен расти мак, да к тому же еще и голубая ипомея, ведь она хорошо растет в низинах у побережья. И все же после ежедневного сбора растений он не уносил с полей ничего, кроме боли в желудке.