Текст книги "Спрут"

Автор книги: Фрэнк Норрис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 37 страниц)

Пока они поджидали Минну, напряженно вглядываясь в каждый трамвай, в каждого появившегося на горизонте прохожего, откуда-то возник полицейский и спросил, что они здесь делают; не получив удовлетворительного ответа, он сказал, чтобы миссис Хувен шла по своим делам.

Минна еще могла надеяться на что-то, вступая в борьбу за существование в большом городе. У миссис Хувен решительно никакой надежды не было. Тоска, отчаяние, нужда, а главным образом невыразимый страх перед беспокойной, жестокой жизнью городских улиц привели к тому, что она отупела, лишилась способности соображать и внятно выражать свои растрепанные мысли. Растерянная, ничего не понимающая, еле ворочающая языком, она повиновалась лишь инстинкту самосохранения и с упорством тонущей кошки цеплялась за соломинку, стараясь спасти жизнь маленькой Хильды и свою.

Поэтому когда полицейский приказал ей отправляться по своим делам, она молча повиновалась, не попытавшись даже объяснить ему, что произошло. Она дошла до ближайшего перекрестка. Но через несколько минут уже опять стояла на том же углу, неподалеку от меблированных комнат, всматриваясь в окна проходящих трамваев и обводя беспокойным взглядом то один, то другой тротуар.

Опять подошел полицейский и приказал ей не задерживаться, и опять она безропотно повиновалась. Но, застав ее в третий раз на том же месте, он рассердился. На этот раз он долго шел за ней следом, а когда она, забывшись, попыталась упрямо повернуть назад, схватил ее за плечо.

– Ты что, в тюрягу захотела? – рявкнул он.– Хочешь за решеткой посидеть? Говори, этого ты хочешь?

Страшная угроза дошла наконец до сознания миссис Хувен. Ее хотят посадить в тюрьму. В тюрьму! Свойственный деревенским жителям страх темницы подстегнул ее словно кнутом. Она заспешила прочь, решив возвратиться на прежнее место, лишь только уйдет полицейский. Однако, повернув спустя некоторое время назад, она не смогла найти меблированных комнат и поняла, что находится на совсем другой, незнакомой улице. По-видимому, спасаясь от полицейского, она где-то свернула за угол и теперь не имела ни малейшего представления, как найти дорогу назад. Они с Хильдой безнадежно заблудились.

– Мама, я устала,– жалобно сказала Хильда.

Мать взяла ее на руки.

– Мама… куда мы идем, мамочка?

В самом деле, куда? Вконец растерявшаяся миссис Хувен огляделась по сторонам, посмотрела на нескончаемые ряды зданий, на нескончаемую вереницу экипажей, на нескончаемый поток пешеходов. Где сейчас Минна? Где найдут приют на ночь она и ее дочка? Как ей накормить Хильду?

Просто стоять на месте было нельзя. Посидеть негде, оставалось одно – ходить.

Ах, эта via dolorosa[26]26
   Скорбный путь (ит.).


[Закрыть] горемык, эта chemin de croix[27]27
   Крестный путь (фр.).


[Закрыть] бездомных! Ах, мили брусчатки, которые им необходимо прошагать! Они должны идти дальше. Должны двигаться вперед – непонятно куда, неизвестно зачем! Идти, пока не сотрутся в кровь ноги, пока не появится ломота в суставах, идти, пока не заноет спина и не задрожат колени; идти, хотя голова уже кружится, смежаются веки, а усталые нервы напоминают о себе короткой острой болью. Смерть поджидает несчастного в конце каверзного запутанного сплетения дорог, который ты должен исходить взад и вперед, и не по разу и не по два. У via dolorosa есть всего лишь один конец, и найти выход из сердца лабиринта невозможно. Направляет шаги обреченных, которые вступили на этот путь, судьба. Пусть спешат, пусть огибают мириады углов городских улиц, пусть возвращаются, устремляются вперед, поворачивают назад, мечутся из стороны в сторону – туда, сюда, куда угодно; пусть прячутся, кружат, сбиваются со следа,– все равно они окажутся в конце концов в сердце лабиринта, там, где обитает смерть.

Так начались бесцельные скитания миссис Хувен. Квартал за кварталом шла она, не выпуская ручки Хильды из своей, а иногда беря девочку на руки. Страх перед полицейским не давал ей остановиться. Стоило ей убавить шаг, как вдали начинал мерещиться грозный силуэт – блюститель порядка словно только и ждал, чтобы она остановилась,– тут-то он ее и схватит.

– Мама, куда мы идем? – хныкала Хильда.– Мама, я устала.– И вдруг жалобные слова пронзили материнское сердце: – Мамочка, я хочу есть!

– Помолчи, помолчи! – сказала миссис Хувен.– Мы скоро будем ужинать.

Их то и дело толкали прохожие – мужчины и женщины, возвращавшиеся с работы после шести часов вечера. С тупым любопытством смотрела миссис Хувен на лица, нескончаемой чередой проходившие перед нею; на них отражались все свойственные людям чувства, кроме одного – жалости. Они были веселы и озабочены, печальны и радостны, одухотворены, задумчивы, иногда просто скучны и невыразительны – но ни на одном не отразилось при взгляде на нее сострадания. Выражение лиц было разное, но под маской этих разных чувств обязательно таилось одно, общее – черствость. Неизмеримое расстояние отделяло ее от этих людей; их положение в жизни было несравненно более высоким. Что для них она и Хильда, жалкие парии, непригодные для жизни отщепенцы, обреченные люди, выброшенные за борт!

Просить у них милостыню еще не приходило ей в голову. И не потому, что она была горда, а потому, что с тем же успехом могла бы обратиться за помощью к каменному сфинксу.

Она продолжала идти. Ноги несли ее куда-то, заставляя кружить по тем же улицам. В скором времени миссис Хувен начала узнавать дома: значит, она уже проходила здесь раньше. Это ей почему-то не понравилось, и с десяток кварталов она прошла по прямой. Начинало темнеть. Солнце зашло. Стрелки часов на здании электростанции подползали к семи. Минна, конечно, давно вернулась, и, узнав, что матери нет на месте… что она сделала, узнав это, что могла она сделать? Где теперь ее дочь? Тоже, наверное, бродит по улицам. Что ждет в этом лабиринте улиц и переулков Минну, у которой нет ни своего угла, ни друзей и которая к тому же так хороша собой? Эта мысль обожгла миссис Хувен, и из груди ее вырвался горестный стон. Вот это беда так беда! Было от чего прийти в отчаяние! Она стряхнула апатию и, сделав над собой усилие, вспомнила адрес меблированных комнат. Ведь можно спросить, как туда пройти. Тот полицейский, наверное, уже кончил дежурство и ушел. Она огляделась: кругом стояли скромные домики; навстречу ей шел молодой парень, на плече у него висел свернутый садовый шланг.

– Молодой человек, пожалуйста… сделайте божескую милость, скажите…

Парень мельком взглянул на нее и прошел мимо, поправив шланг на плече. Однако, отойдя на несколько шагов, он остановился и пошарил в кармане, потом повернулся, подошел к миссис Хувен и сунул ей в руку четвертак.

Она уставилась на монету, ничего не понимая. Парень ушел. Выходит, он подумал, что она побирушка. Вот до чего дошло! Она никогда ни от кого не зависела, ее муж арендовал пятьсот акров пахотной земли, и вдруг ее принимают за нищенку! Краска бросилась миссис Хувен в лицо. Она хотела швырнуть деньги вслед тому, кто их подал. Но в этот момент Хильда опять захныкала:

– Мама, я есть хочу! Слышишь, мама!

Бесконечно усталым жестом, говорившим о том, что она покоряется обстоятельствам, миссис Хувен спрятала монету в карман. Нет, у нее больше не было права на гордость – она должна накормить Хильду.

Они поужинали в дешевом ресторанчике в населенном беднотой квартале, а ночь провели на скамейке в городском парке.

Незнакомая с городской жизнью, не имея ни малейшего понятия о том, что стоит дешево и что дорого, она истратила на ужин себе и Хильде весь четвертак, и у нее не осталось ни гроша, чтобы заплатить за ночлег.

Это была ужасная ночь. Хильда долго не засыпала и горько плакала, положив голову на плечо матери; но и уснув, она все время просыпалась, жаловалась на холод, хотя была укутана материнским платком, и спрашивала, почему они не ложатся в постель. На соседних скамейках громко храпели какие-то пьянчуги. Под утро бродяга, от которого разило перегаром, сел рядом с ней и начал бормотать что-то бессвязное, уснащая речь ругательствами и непристойностями. Только на рассвете ей наконец удалось заснуть.

Проснулась миссис Хувен поздним утром. Хильда, к счастью, еще спала. Сама она окоченела от холода, в висках стучало. Она пересела на другую скамейку, стоявшую на солнце, и часа два с лишком просидела там, греясь в неярких солнечных лучах, пока не испарилась ночная сырость, насквозь пропитавшая ее одежду.

Но вот вдали показался полицейский. Она тотчас разбудила Хильду и, взяв ее на руки, поспешила уйти из парка.

– Мама,– затянула Хильда, едва придя в себя.– Мама, я хочу есть. Когда мы будем завтракать?

– Скоро, скоро. Уже скоро, доченька.

Ей самой хотелось есть, но она об этом мало думала. Чем накормить Хильду? Миссис Хувен вспомнила вчерашний случай, когда молодой человек подал ей монету. Стало быть, побираться не так уж трудно. Попросишь милостыню – и дадут. Похоже на то. Но в душе у нее рос протест – слишком привыкла она во всем полагаться на себя. Чтобы она стала побираться! Протягивать руку незнакомым людям!

– Мама, я есть хочу!

А что же делать? Все равно этим кончится. Зачем же медлить, оттягивать неизбежное? Она выбрала оживленную улицу, по ней в обе стороны спешили на работу люди. Всматриваясь в их лица, миссис Хувен пропускала одного за другим: в последний момент ее что-то удерживало: чуть изменившееся выражение чьего-то лица, поджатые губы, нахмуренные брови, выдвинутый вперед подбородок. Дважды, остановив на ком-то свой выбор и собираясь попросить подаяние, она вдруг робела, съеживалась, в ушах начинало звенеть, словно все ее существо возмущалось против унижения. Наверное, все на нее смотрят, сотни глаз видят ее позор.

– Мама, я есть хочу,– не отставала Хильда.

Наконец миссис Хувен решилась. Только вот – что надо говорить? Какие слова употребляют нищие, прося милостыню? Она попыталась вспомнить, что говорили бродяги в Лос-Муэртос, выклянчивая подачку у задней двери; с какой шаблонной фразой обращались к ней нищие на улицах Боннвиля. Составив наконец фразу, она подошла к почтенному господину с бакенбардами и огромным животом, бодро шагавшему по направлению к центру:

– Подайте, Христа ради, бедной женщине!

Но господин прошел мимо.

– Может, он просто не слышал,– пробормотала она.

Две нарядно одетые дамы, весело щебеча о чем-то, шли ей навстречу.

– Подайте, Христа ради, бедной женщине.

Одна из них остановилась, сказала что-то своей спутнице, достала из сумки билетик желтого цвета и с многословными объяснениями протянула его миссис Хувен.

Но та от смущения ничего не поняла. Что это еще за билет? Зачем он? Дамы тем временем пошли своей дорогой.

После этого она обратилась к молоденькой, нарядной барышне:

– Подайте, Христа ради, бедной женщине!

Барышня остановилась и в явном замешательстве стала рыться в сумочке.

– Мне кажется… помню, где-то у меня еще оставалось десять центов,– сказала она.

Наконец она нашла монетку и опустила ее на ладонь миссис Хувен.

Начало было положено. Труден оказался лишь первый шаг. Весь день, с утра до вечера, миссис Хувен бродила с Хильдой по улицам и просила милостыню. Ей давали кто пять центов, кто десять, кто снова пять. Но она была еще мало искушена в этом деле и к тому же не знала, где можно дешевле всего поесть, и после целого дня попрошайничества ей едва хватило денег на хлеб, молоко и жидкую похлебку. На ночлег во вторник вечером у них опять не осталось ни гроша.

Еще одну ночь миссис Хувен и Хильда провели на скамейке в парке. А рано утром в среду миссис Хувен почувствовала вдруг острую боль в животе. Что было тому причиной, она не знала, но с течением времени боли усилились; ее бросало то в жар, то в холод, по всему телу разливалась слабость, голова кружилась. Встав на ноги, она убедилась, что идти ей очень трудно. Новая беда! Чтобы просить милостыню, надо ходить, не останавливаясь ни на минуту. С трудом передвигая ноги, она прошла небольшое расстояние, отделявшее ее от улицы. Ей удалось насобирать десять центов; она купила на них яблок у разносчика и, вернувшись в парк, в изнеможении опустилась на скамейку.

Здесь она просидела до самого вечера. Хильда временами плакала, прося хлеба и молока, потом начинала нехотя играть во что-то, сидя на усыпанной гравием дорожке у ее ног. Вечером, собрав последние силы, миссис Хувен опять отправилась в путь. Но на этот раз дело обстояло исключительно плохо. Никто не изъявлял желания подать ей хоть несколько центов. Дважды полицейский приказывал ей идти своей дорогой. И за два часа ей удалось раздобыть всего десять центов. На эти деньги она купила Хильде хлеба и молока, сама же есть не стала и вернулась на скамейку в парке – отныне ее дом,– где и провела еще одну ночь в жару, сменяемом иногда приступами озноба.

С утра среды до вечера пятницы миссис Хувен ничего не ела, кроме купленных на улице яблок, и куска черствого хлеба, который нашла завернутым в промасленную газету – остатки обеда какого-то рабочего. Она еле держалась на ногах от слабости, и ей с каждым часом становилось все труднее произносить слова мольбы, а те жалкие подачки, которые удавалось выклянчить, она полностью тратила на хлеб и молоко для Хильды.

В пятницу к полудню она совсем ослабела, зрение потеряло свою остроту. Порой перед глазами возникали какие-то странные видения: огромные хрустальные бокалы необычайно изящных очертаний проплывали, покачиваясь в воздухе, так близко от нее, что, казалось, их можно коснуться рукой; точеные вазы из искрящегося стекла кланялись ей и отвешивали реверансы; электрические лампочки и фонари принимали затейливые, разнообразные формы, то округляясь наподобие шара, то становясь похожими на песочные часы, то сворачиваясь в причудливые крендельки.

– Мама, я есть хочу! – упрашивала Хильда, гладя ее по лицу. Миссис Хувен вздрогнула и очнулась. Был уже вечер, на улице зажигались фонари.

– Идем, девочка,– сказала она, вставая и беря Хильду за руку.– Идем поищем ужин.

Выйдя из парка, она решила отправиться в противоположную сторону от той улицы, где просила милостыню накануне. Последнее время ей там не везло. Надо попытать счастья в другой части города. Миновав несколько кварталов, она очутилась на Ван-Несс-авеню, недалеко от места ее пересечения с Маркет-стрит, свернула в переулок и пошла к заливу, с трудом одолевая квартал за кварталом, обращаясь с просьбой о помощи к каждому встретившемуся ей человеку (она больше не делала различия между попадавшимися ей навстречу людьми).

– Подайте, Христа ради, бедной женщине!

– Мама, мама, я есть хочу!

Это было в пятницу между семью и восьмью вечера. На широкой пустынной улице было уже темно. Туман, наползавший с моря, сгущался над головой и постепенно опускался все ниже. Похолодало; огни уличных фонарей – жар-птицы, заключенные в стеклянные клетки,– бились и метались при резких порывах свежего морского ветра, бушевавшего на городских улицах.

В столовую Джерардов Пресли вошел под руку с юной мисс Джерард. Они замыкали шествие гостей; открывал его Сидерквист с миссис Джерард; бледнолицый, томного вида молодой человек по имени Джулиан Лэмберт вел двоюродную сестру Пресли – Беатрису Сидерквист; его брат Стивен, у которою волосы были прямые и гладкие, как у индейца, только соломенного цвета, сестру-близнеца Беатрисы; сам Джерард, молчаливый, бородатый, тучный человек, страдавший одышкой, вел миссис Сидерквист. Кроме того, в шествии принимали участие еще несколько пар, имена которых Пресли не запомнил.

Столовая была великолепна. Три стены, расписанные маслом, представляли собой одну общую картину; она достигала в высоту футов десяти, узенькие филенки черного дуба отделяли разные сцены друг от друга. На картине были изображены сюжеты из «Romaunt de la Rose»[28]28
   «Роман о Розе» – средневековая французская аллегория.


[Закрыть], и в ней сквозила легкая, изящная аллегоричность. Тут были и пылкие юноши, голубоглазые, прекрасные и непорочные, и дамы с диадемами на головах, в золотых опоясках и в воздушных мантилиях, и очаровательные юные девушки с белоснежными шарфами в руках, с распущенными золотыми волосами, в одеждах из белой венецианской парчи, с охапками цветов в руках. Весь этот кортеж дефилировал на фоне лесных прогалин, вековых дубов, намечающихся в глубине фонтанов и широких полян, заросших нарциссами и розами.

Больше ничего затейливого в столовой не было. У четвертой, свободной от картины стены стоял гигантских размеров буфет, украшавший в эпоху позднего Ренессанса банкетную залу какого-то итальянского дворца. Он почернел от времени, и на темном строгом фоне его дерева особенно красиво сверкали тяжелые серебряные блюда и еще более тяжелые хрустальные вазы и бокалы.

Первыми подали привезенные с Голубого мыса устрицы, которые лежали на горках ледяной стружки.

Два лакея тотчас же начали наполнять бокалы охлажденным го-сотерном.

Миссис Джерард, весьма гордившаяся своими обедами, никогда не могла устоять перед соблазном побеседовать с гостями об их качестве и, наклонившись к Пресли и миссис Сидерквист, сказала:

– Мистер Пресли, вам не кажется, что вино излишне охлаждено? Я нахожу bourgeois[29]29
   Мещанством (фр.).


[Закрыть] держать на льду такое тонкое вино, как го-сотерн, а уж положить на лед бордо или бургундское – это просто преступление!

– Оно с ваших собственных виноградников, да? – спросил Джулиан Лэмберт.– Мне кажется, я узнаю букет.

Стремясь поддержать свою репутацию «fin gourmand»[30]30
   Тонкого гурмана (фр.).


[Закрыть], он считал своим долгом дать оценку каждому новому блюду.

Маленькая Онория Джерард повернулась к Пресли.

– У папы собственные виноградники на юге Франции,– пояснила она.– Он ужасно привередлив в отношении вин, на калифорнийские и смотреть не хочет. Я поеду туда на будущее лето. Наши виноградники находятся около прелестной деревушки – Ферьере!

Онория была очень красива – хрупкая, изящная, в пастельных тонах, похожая на фарфоровую куколку. На ней не было никаких драгоценностей, надетое впервые сильно декольтированное вечернее платье открывало совсем еще детские плечи и шею прелестного рисунка.

– Да,– продолжала она,– я первый раз еду в Европу. Ах, как чудно! У меня будет собственная камеристка, и мы с мамой собираемся попутешествовать, поедем в Баден, Гамбург, Спа, Тироль. Чудно, правда?

Пресли согласился с ней, произнеся несколько ничего не значащих слов. Он медленно потягивал вино, обводя взглядом роскошную комнату с ее мягким золотистым освещением, блеском серебра и хрусталя, красивых женщин в изысканных туалетах, вышколенных, почтительных слуг, прекрасную сервировку, хрусталь, чеканное серебро, дрезденский фарфор. Это было Богатство, зримое, выставляемое напоказ, столь огромное, что с тратами здесь, очевидно, и не думали считаться. Это был дом Вельможи, Железнодорожного Магната.

За все это, выходит, заплатили фермеры. Ради этого завинчивал гайки и давил всех Берман! Ради этого пошел на преступление и на каторгу Дайк! Ради этого стал предателем Лаймен Деррик, был разорен и сломлен Губернатор, застрелен Энникстер, убит Хувен!

Подали суп «pure a la Derby»[31]31
   Протертый суп а-ля Дерби (фр.).


[Закрыть] и к нему крошечные пирожки и тартинки с тончайшими ломтиками ветчины, посыпанной сыром пармезан. Полагавшееся к этому вино,– как стало известно из пояснений миссис Джерард,– было хересом 1815 года.

Миссис Хувен перешла улицу. Смеркалось. Не зная города, она забрела в ту часть его, куда опытные нищие избегали заглядывать. На улицах было пусто. По обе стороны улицы квартал за кварталом шли внушительные особняки, залитые светом, кипевшие жизнью. Но тротуары были пусты.

– Мама,– хныкала Хильда,– у меня ножки болят. Понеси меня.

Напрягая последние силы, миссис Хувен взяла девочку на руки и бесцельно потащилась дальше.

И опять этот рвущий сердце плач голодного ребенка, умоляющего беспомощную мать:

– Ма-а-ма, кушать!

– Господи Боже ты мой! – воскликнула миссис Хувен, крепко прижимая к себе девочку, и слезы покатились у нее по щекам.– Не надо так, девочка, не

надо! Ты мне надрываешь сердце. Где я достану тебе поесть? Сегодня у нас нет ничего на ужин, ничего, ничего!

– А когда ты опять дашь мне молочка и хлебца, мама?

– Завтра, Хильда… Скоро… немножко погодя… Что же будет с нами, что будет с моей доченькой?

Она продолжала идти вперед, одной рукой прижимая к себе Хильду, другой хватаясь за решетку, тянувшуюся вдоль тротуара. Наконец показался прохожий – молодой человек в пальто и цилиндре. Когда он проходил мимо, миссис Хувен протянула к нему трясущуюся руку.

– Господин, помогите, подайте, Христа ради, бедной женщине!

Но тот, не замедляя шага, прошел мимо.

Подали рыбное блюдо – ломтики вымоченного в белом вине окуня и мелкие фаршированные лососи в грибном соусе.

– Разумеется, я читала вашу поэму, мистер Пресли,– сказала миссис Джерард.– Я имею в виду «Тружеников». Ужасный юноша! Славно вы отчитали в ней нас всех! У меня было чувство, что я должна немедленно распродать все, что имею, и раздать деньги бедным. Но если серьезно, поэма меня ужасно взволновала. Можете поздравить себя: одного неофита – в моем лице – вы, во всяком случае, обрели. Прочитав вашу поэму, мы с миссис Сидерквист развернули целую кампанию за отправку парохода пшеницы голодающим Индии. Ну как, довольны вы, ужасный reactionaire?[32]32
  Реакционер (фр.). Миссис Джерард смешала понятия «реакционер» и «революционер».


[Закрыть]

– Я очень рад,– пробормотал Пресли.

– Вот только я боюсь,– заметила миссис Сидерквист,– что мы можем опоздать. Эти несчастные мрут с невероятной быстротой. Когда наш корабль доберется до Индии, голод там, наверное, уже кончится.

– Ну, этого можно не бояться,– сказал Пресли. – Опоздать с помощью нуждающимся невозможно. К сожалению, число их не уменьшается. «Бедные всегда с вами»,– процитировал он Библию.

– Ах, как это мудро! – воскликнула миссис Джерард.

Миссис Сидерквист постучала веером по столу, как бы аплодируя.

– Блестяще! – прошептала она.– Прекрасный афоризм!

– Онория,– обратилась миссис Джерард к дочери, разговаривавшей с томным Лэмбертом.– Онория, entends tu, ma sherie, l'esprit de notre jeune Lamartine![33]33
   Ты только послушай, дорогая, как остроумен наш юный Ламартин! (фр.)


[Закрыть]

Миссис Хувен, спотыкаясь и крепко прижимая к груди Хильду, продолжала брести по городу. Голод мучил ее нестерпимо; она исходила взад и вперед с десяток улиц, возвращалась на проспект, и все это время голод неотступно и неумолимо терзал ее. Ей мучительно хотелось есть, и если она, пожилая женщина, так болезненно ощущала голод, то что же должна была испытывать ее маленькая дочка. Господи, хоть бы кто-то протянул руку помощи, иметь бы хоть маленький кусочек хлеба. Хотя бы откусить разок! «Еды! Еды!» – кричало ее измученное тело. Что угодно, лишь бы притушить жгучую боль в желудке,– кусок хлеба, пусть черствого и заплесневелого, обгрызанное яблоко, поднятое с земли, пусть даже найденное в мусорном ящике! Она все шла и шла, заглядывая в темные углы, в проходы между домами, во все закоулки, где бесшумно крались вдоль стен кошки и рыскали в поисках пищи бродячие собаки.

Миссис Хувен все больше слабела; колики и спазмы возобновились. Она продолжала нести Хильду на руках, чуть ли не вдвое сгибаясь под ее тяжестью. Несколько раз у нее начинала сильно кружиться голова, одолевала слабость, она с трудом удерживалась на ногах. Хильда, однако, не просыпалась. Разбудить ее – и она сразу запросит есть; только сможет ли она нести ее дальше? А что, если она упадет вместе с ребенком? Она представила себе, как валится на тротуар, холодный и блестящий от осевшего на него тумана, и ее обуял страх. Во что бы то ни стало она должна пережить эту ночь! Миссис Хувен приостановилась, собрала все силы, переложила спящую девочку на другую руку и пошла дальше. Немного погодя она заметила валявшуюся на тротуаре банановую корку. Кто-то уже наступил на нее и испачкал, но миссис Хувен радостно схватила ее.

– Хильда,– закричала она,– проснись, моя девочка! Я нашла еду. Погляди – банан!

Но съесть эту почерневшую грязную подгнившую кожуру оказалось невозможным,– при виде ее тошнота подступала к горлу.

– Нет, нет,– всхлипнула Хильда,– это гадость. Я не могу это есть. Дай мне хлеба и молочка!

Тем временем гости миссис Джерард перешли к следующим блюдам – фазанам из Лондондерри, жареной утке и rissolettes a la Pompadour[34]34
   Крошечные пирожки с мясом (фр.).


[Закрыть]. К ним подавали вино Шато-Латур.

Гости оживленно разговаривали между собой. Великолепные вина рассеяли легкую натянутость, чувствовавшуюся в начале вечера, и за столом воцарилось веселое настроение; все, казалось, были расположены друг к другу. Молодой Лэмберт и мистер Джерард предавались воспоминаниям об утиной охоте, на которой они как-то побывали вместе. Миссис Джерард и миссис Сидерквист обсуждали недавно появившийся в переводе с итальянского роман – страннейшую помесь психологии, проблемы вырождения и эротических сцен. Стивен Лэмберт и Беатриса спорили о достоинствах и недостатках шотландской овчарки, подаренной на днях этой молодой особе. Все вокруг выглядело удивительно нарядно и жизнерадостно: электрические лампы излучали свет, отражавшийся в бокалах с вином, стол сверкал белоснежными салфетками, тонким фарфором, дорогим стеклом. Слуги двигались позади гостей, наполняя бокалы, меняя приборы, подавая новые блюда,– все это споро, без задержек и совершенно бесшумно.

Но Пресли не получал никакого удовольствия от присутствия на этом обеде. Оторвавшись от зрелища утонченной роскоши и изящных манер, он уносился мыслью к Лос-Муэртос, к Кьен-Сабе, к оросительному каналу на участке Хувена. Он снова видел, как падают сраженные один за другим Хэррен, Энникстер, Остер-ман, Бродерсон, Хувен. Звон бокалов заглушала револьверная пальба. Железная дорога и впрямь могла быть никому не подвластной силой, и ответственность за ее действия не нес никто, но убиты-то были его друзья, потребовались годы гнета и вымогательств, дабы выжать из долины Сан-Хоакин средства, нужные для того, чтобы создать окружавшее его сейчас великолепие. Чтобы Джерард стал железнодорожным королем, Магнус Деррик должен был стать нищим; чтобы эти люди купались в роскоши, фермеры Сан-Хоакина должны были разориться.

В его воображении одна за другой возникали картины, страшные, уродливые, просто чудовищные. Затем и пали фермеры у оросительного канала, чтобы наелись досыта Джерард и его семья, а с ними и все эти люди. Они жирели на крови Народа, на крови тех, кого убили в сражении у канала. Было что-то трагикомическое в этом отвратительном каннибализме, подтверждающем, что человек человеку – волк. Вот они у него на глазах пожирают Хэррена, Энникстера и Хувена. Изящные барышни, его двоюродная сестра Беатриса и юная мисс Джерард, обе хрупкие и нежные, да и все остальные дамы, красивые, утонченные, с маленькими ручками и гибкими шейками, превратились вдруг в его больном воображении в гарпий, терзающих человеческое тело. Голова его кружилась от этих ужасных, воображением порожденных сцен. Нет, народ обязательно восстанет когда-нибудь и, восстав, по заслугам воздаст тем, кто сейчас грабит его. На какое-то мгновение Пресли представил себе погром этого роскошного особняка: столы опрокинуты, картины разодраны, занавеси пылают и Свобода в образе трущобного жителя с черным от порохового дыма лицом, с окровавленными руками, пропахшего плесенью и отбросами, с горящим факелом в руке врывается с воплями в каждую дверь.

В десять часов вечера миссис Хувен упала.

К счастью, в это время она уже спустила Хильду с рук, и девочка не ушиблась. Напрасно ходили они по городу все эти часы. Попытки просить милостыню она прекратила давно, к тому же никто и не встречался им на улицах. Не стала она искать еду и на помойках в обществе бродячих собак и бездомных кошек. Решив возвратиться в парк и отдохнуть там на скамейке, она по ошибке свернула не в ту сторону и вышла не к парку, а к большому пустырю на холме близ Клэй-стрит. Пустырь не был огорожен, склоны холма заросли кустарником, среди которого торчало несколько чахлых дубков. Пробираясь сквозь кусты, она и упала, но с трудом снова поднялась на ноги.

– Ты не ушиблась, мамочка? – спросила Хильда.

– Нет, милая, нет.

– А здесь нам дадут хлеба и молочка?

Хильда указала на одинокое, чуть видневшееся в сумраке меж деревьев строение, приютившееся на самой вершине холма.

– Нет, девочка, там нам не дадут хлеба и молочка.

Хильда начала всхлипывать.

– Мамочка, пожалуйста, ну, пожалуйста, дай мне поесть. Я голодная.

Напряженные до предела нервы наконец не выдержали, и, схватив девочку за плечо, миссис Хувен грубо тряхнула ее:

– Замолчи, слышишь! Сейчас же замолчи! Ты мне всю душу вымотала.

И тут же ее охватила жалость. Она упала на колени и крепко обняла Хильду.

– Не слушай меня, плачь! Говори, что ты голодная! Повторяй это все время! Бедная моя, голодная девочка. Господи Боже мой, у меня в голове совсем помутилось,

скоро, наверное, спячу. А что я могу сделать? Ничего. Где мне достать тебе поесть? Негде! Помрем мы с тобой, Хильда, вместе помрем. Обними меня, моя девочка, вот так, покрепче. Помрем и уйдем к нашему папе. И тогда нам никогда не придется голодать.

– А куда мы пойдем сейчас? – спросила Хильда.

– Никуда. Мама устала. Сядем здесь и отдохнем немного.

Миссис Хувен легла на землю под большим кустом, который слегка защищал их от ветра, обняла Хильду и укутала ее своим теплым платком. Безбрежная, непроглядная ночь опустилась на мир. Они находились высоко над городом. Стояла мертвая тишина. Совсем низко, над головой, клубился туман, надвинувшийся с моря; он обволакивал фонари, застилая свет, скрадывая все очертания. Постепенно тьма окончательно поглотила город; не стало видно даже одинокого строения на вершине холма. Ничего, кроме плывущих клубов сероватого тумана и дрожавших от холода матери с маленькой дочерью, нашедших приют на клочке сырой земли – островке, бесцельно перемещающемся в пустом пространстве.

Хильда нащупала листок на кусте, сорвала его и поднесла ко рту.

– Мама, я съем листик. Можно?

Мать не отвечала.

– Ты хочешь поспать, мамочка? – спросила Хильда, касаясь ее лица.

Миссис Хувен шевельнулась.

– А, что ты сказала? Поспать? Да, кажется, я заснула.

Слова были невнятны, едва слышны, скоро голос замер совсем. Но она не спала. Глаза были открыты. Блаженное оцепенение начало овладевать ею, чувства сладостно притуплялись. Она больше не испытывала ни боли в желудке, ни спазм, утих даже голод.

– Фаршированные артишоки просто восхитительны! – сообщил молодой Лэмберт, вытирая кончиком салфетки губы.– Приношу мои извинения, миссис Джерард, но промолчать я не мог – оправданием мне служит ваш обед.

– Следуя дурному примеру, поданному мистером Лэмбертом, скажу, что меня просто потрясла спаржа,– поддержала его миссис Сидерквист,– удивительно нежная, а вкус просто божественный. Где вы такую достаете?

– Нам ее привозят с юга штата, там есть одна ферма,– пояснила миссис Джерард.– Заказываем по телеграфу и в тот же день получаем. Муж устроил, чтобы экспресс делал остановку рядом с той фермой специально затем, чтобы захватить ее. Блажь, конечно, но я просто не могу есть спаржу, срезанную накануне.