Текст книги "Спрут"

Автор книги: Фрэнк Норрис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 37 страниц)

Ребенка взяли ее родственники, а Анжелу похоронили в саду миссии подле старых, посеревших солнечных часов. Ванами присутствовал на ее похоронах, но все происходило как бы помимо него. В последнюю минуту он шагнул к могиле, вперил взгляд в мертвое лицо; он смотрел на золотистые косы, обрамлявшие треугольник выпуклого белого лба; еще раз посмотрел на закрытые глаза, уходящие к вискам, причудливо раскосые, придававшие лицу что-то восточное, на полные, как у египтянки, губы, на прелестную тонкую шейку, на длинные изящные руки… и повернул прочь. Когда последние комья земли падали в могилу, он был уже далеко, и конь нес его в сторону пустыни.

Два года о нем не было ни слуху ни духу. Все решили, что он покончил с собой. Но Ванами такие мысли не приходили в голову. Два года странствовал он по Аризоне, живя в пустыне, вдали от людей – отшельник, скиталец, аскет. Но, несомненно, все его мысли были обращены к могилке в монастырском саду. Придет время, он вернется туда. И вот однажды его снова увидели в долине Сан-Хоакина. Отец Саррия, возвращаясь из Боннвиля, куда ходил навестить больного, встретил его на Верхней дороге.

Восемнадцать лет прошло со дня смерти Анжелы, но прежний ход его жизни был безнадежно нарушен. Восстановить его было не в силах Ванами. Он так и не ллбыл Анжелу. Непреходящая глухая боль, безнадежная тоска не покидали его ни на минуту. Пресли знал это.

Пока Пресли размышлял над всем этим, Ванами продолжал свой рассказ. Однако Пресли не все пропускал мимо ушей. Восстанавливая в памяти подробности трагедии, постигшей пастуха, он одновременно фиксировал каким-то участком своего мозга картины, одна за другой проходившие перед его мысленным взором под монотонную речь Ванами. Музыка названий незнакомых мест, звучавшая в рассказе, будила поэтическое воображение. Пресли, как настоящий поэт, был неравнодушен к выразительным, звучным названиям. Они возникали и стихали в ровной, негромкой речи, подобно нотам в музыкальной секвенции, доставляя ему истинное наслаждение: Навахо, Квихотойя, Юинта, Сонора, Ларедо, Анкомпагре. Для него это были символы: перед ним представал Запад – открытая со всех сторон, выжженная солнцем пустыня, столовая гора – огромный алтарь, сияющий в лучах великолепного пурпурного заката; огромные безмолвные горы, вздымающиеся к небу из глубин каньонов; многотрудная, лишенная прикрас жизнь отрезанных от мира городишек, заброшенных и забытых где-то там, далеко за горизонтом. Внезапно он вспомнил задуманную им поэму, Гимн Западу. Вот она уже совсем близко, почти в руках. Еще миг, и он схватит ее.

– Да, да,– воскликнул он,– я так и вижу все это. Пустыню, горы, все дикое, первобытное, неукрощенное. Как бы мне хотелось побывать в тех краях вместе с

тобой! Тогда, быть может, я осуществил бы свой замысел.

– Какой такой замысел?

– Поэму, воспевающую Запад! Вот о чем я мечтаю! Облечь бы ее в гекзаметр, чтобы в ней прозвучал металл, создать удачную, вселяющую трепет песню – гимн людям, прокладывающим путь империи.

Ванами отлично его понял. Он кивнул с серьезным видом.

– Да, да, там есть все, что тебе нужно, там жизнь примитивна, проста, раздольна. Да, все это в эпическую поэму так и просится.

За этот термин Пресли ухватился. Ему самому он как-то никогда не приходил в голову.

– Эпическая поэма – вот оно самое. Именно о ней я мечтаю. Ты даже представить себе не можешь, как мечтаю! Порой это становится просто невыносимо. Часто, очень часто я чувствую ее – вот здесь, в кончиках пальцев, а ухватить не могу. И всегда она ускользает от меня. Я опоздал родиться на свет. Вернуться бы в те добрые старые времена, когда все было просто и ясно, посмотреть бы на мир глазами Гомера, Беовульфа, создателей «Песни о Нибелунгах». Жизнь здесь ничем от той не отличается; здесь я вижу свою поэзию, здесь мой Запад, здесь жизнь первобытна, исполнена величия и героизма, вот здесь у нас под рукой – в пустыне, в горах, на ранчо и фермах, кругом, от Виннипега до Гвадалупы. Дело за человеком, за поэтом; мы выросли вдали от всего этого. Потеряли связь. Не получилось бы фальшиво.

Ванами внимательно выслушал Пресли с лицом задумчивым и серьезным. Затем встал.

– Я иду в миссию,– сказал он,– хочу навестить отца Саррию. Я еще не видел его.

– А как же овцы?

– Собаки постерегут; я ненадолго. А, кроме того, у меня есть мальчик – подпасок. Вон он там, на другой стороне отары. Отсюда не видно.

Пресли удивился, что Ванами спокойно оставляет овец под такой ненадежной охраной, но промолчал, и они вместе пошли полем в направлении миссии.

– Да, она там – твоя эпическая поэма,– заметил по дороге Ванами.– Только зачем писать? Почему бы не жить в ней? Окунись в зной пустыни, в великолепие

Вката, в голубой туман столовой горы и каньона!

– Вроде как ты?

Ванами кивнул.

– Нет, я не смог бы,– сказал Пресли.– Я хотел бы жить поближе к природе, но у меня не получится. Мне необходимо найти золотую середину. Мне необходимо высказать, облечь в слова все, что я передумал и перечувствовал. Я не мог бы вот так забыться в пустыне. Ошеломленный ее беспредельностью, ослепленный ее красотой, подавленный ее безмолвием, я должен буду зафиксировать свои впечатления на бумаге. Иначе задохнусь.

– Каждому свое,– заметил Ванами.

Сан-Хуанская церковь и монастырь, построенные из темно-красного саманного кирпича и покрытые желтой штукатуркой, местами обвалившейся, стояли на вершине небольшого пригорка, обращенные фасадом на юг. Слева к церкви примыкала крытая галерея, вымощенная овальным кирпичом, раскрошившимся от старости; из галереи двери вели в обезлюдевшие кельи, которые некогда населяли монахи. Крыша была из черепичных полуцилиндров, уложенных попеременно: ряд – вогнутых, ряд – выгнутых. Церковь примыкала к галерее под прямым углом, и на стыке подымалась ввысь старинная звонница с тремя надколотыми колоколами – даром испанской короны. Сразу за церковью начинался монастырский сад, а за ним – кладбище, откуда видно было расположившееся в небольшой долине цветочное хозяйство.

Пресли с Ванами прошли вдоль длинной галереи к последней двери, соседствовавшей с колокольней; Ванами дернул за кожаный шнурок, просунутый сквозь дырку в стене, и тут же в помещении зазвонил колокольчик. Если не считать этого случайного звука, все вокруг было погружено в воскресную тишину, абсолютный покой. Лишь время от времени доносился плеск невидимого фонтана да булькающее воркование голубей в саду.

Дверь отворил отец Саррия. Маленький, толстоватый человек с гладким лоснящимся лицом, он был в черном сюртуке, довольно-таки замызганном, в шлепанцах и в старом синем яхтсменском картузе со сломанным кожаным козырьком. Изо рта у него торчала дешевая сигара, черная и очень толстая.

Ванами он узнал тут же. Лицо его просияло от радости и удивления. Казалось, он никогда не кончит трясти его за обе руки; наконец он все же отпустил одну и стал нежно похлопывать Ванами по плечу. Приветствие его было искренним и многословным; от возбуждения он то и дело переходил с испанского на английский.

Итак, этот замечательный юноша снова вернулся, загоревший как индеец, тощий как индеец, с индейскими длинными черными волосами! И ведь нисколько не изменился, ничуть! Даже борода ни на дюйм не подросла. Ну, хорош гусь, никогда не предупредит заранее, каждый раз как снег на голову! Вот он наш отшельник! Пустынник! Прямо пророк Иеремия! Кто его кормил там, в Аризоне,– лев? Или, может быть, ворон, как пророка Илью? Что-то не больно господь его подкармливал, да, кстати, сам он, Саррия, как раз собирался пообедать. У него приготовлен салат из овощей с собственного огорода. Молодые люди не откажутся пообедать с ним, а? По случаю возвращения блудного сына?

Но Пресли под вежливым предлогом отказался. Ему показалось, что Саррия и Ванами хотят поговорить о вещах его не касающихся и что он здесь будет лишним. Не исключено, что Ванами проведет полночи в церкви у алтаря.

Он ушел, продолжая думать о Ванами – необыкновенном человеке, живущем необыкновенной жизнью. Но когда Пресли спускался с пригорка, размышления его были прерваны резким продолжительным криком, на редкость неблагозвучным и грубым, трижды повторенным через равные промежутки времени; подняв глаза, он увидел одного из павлинов отца Саррии, который раскачивался на садовой изгороди, свесив длинный хвост и вытянув шею. Павлин оглашал окрестности своими дурацкими криками, по-видимому, беспричинно, разве что из желания подать голос.

Час спустя, то есть около четырех пополудни, Пресли, наконец, достиг ключа, который вырывался из-под земли у самого входа в небольшой каньон в северо-восточной части Кьен-Сабе, давая начало Бродерсонову ручью – именно сюда он и стремился с самого утpa. Уголок этот был не лишен очарования. Бесчисленные вечнозеленые дубы обступали каньон, а ручей – вдесь всего лишь тоненькая струйка – источал постоянную прохладу. Это было одно из немногих мест в округе, не пострадавшее от прошлогодней засухи. Почти все ключи, все ручейки пересохли, а от Монастырской речки, протекавшей через ранчо Деррика, осталась лишь пыльная выемка, засыпанная хрупкими чешуйками растрескавшегося на солнце ила.

Пресли взобрался на вершину самого высокого холма, откуда долина была видна на тридцать, пятьдесят, на шестьдесят миль, и, набив трубку, закурил, бездумно отдаваясь сладостному состоянию покоя. Он раскинулся на траве и пролежал так около часа, чуть пригреваемый солнцем, лучи которого пробивались сквозь дубовые кроны, наслаждаясь хорошим табаком и несмолкаемым плеском воды. Постепенно мысли в голове замедлили свой бег, сознание заволокло; то, что было в нем от зверя, расправило члены и довольно замурлыкало. Он не спал, но и не бодрствовал, чувства его вдруг притупились, и он неожиданно ощутил себя то ли фавном – богом лесов, то ли козлоногим сатиром – спутником бога вина и веселья.

Спустя какое-то время, очнувшись немного и переменив положение, он вытащил из кармана плаща томик «Одиссеи» в роскошном переплете, прочел то место из двадцать первого стиха, где описывается, как после неудачных попыток женихов Пенелопы согнуть лук Одиссея его в конце концов под град насмешек вручают владельцу. Очень скоро великая поэма захватила его так, что от апатии не осталось и следа. Теперь это снова был поэт. Кровь быстрее побежала по жилам, восприятие обострилось. Появилось желание творить. В голове зазвучали свои собственные гекзаметры. Давно уже он так не «чувствовал свою поэму», как он сам называл это приподнятое состояние. На миг ему даже показалось, что она у него в руках.

Несомненно, это разговор с Ванами так взволновал его. Рассказ о его странствиях по Тропе, ведущей в дальние края, о пустынях и горах, о людях, живущих среди скал, о руинах города ацтеков – колоритность этого рассказа, его динамичность и романтика порождали в уме Пресли картину за картиной. Поэма проходила перед его глазами, как карнавальное шествие. Еще раз бросил он взгляд окрест, как бы в поисках вдохновения, и на этот раз почти осязаемо ощутил его. Он встал и огляделся.

Со своего места на вершине холма Пресли как с колокольни озирал всю прилегающую местность. Солнце уже клонилось к закату, все,– насколько хватал глаз,– было залито золотистым светом.

Внизу, совсем под боком, были цветочное хозяйство и поляна рядом с миссией, заросшая пестрым ковром зелени, от темной или яркой до изжелта-бледной. Дальше виднелась сама миссия, с ее старинной колокольней, на которой в лучах заходящего солнца уже пылали колокола. Еще дальше можно было рассмотреть усадьбу Энникстера, заметную издали благодаря соседству со скелетоподобной башней артезианского колодца, а немного восточнее – беспорядочное скопище черепичных крыш Гвадалахары. Далеко на северо-западе он ясно видел купол здания суда в Боннвиле – темно-лиловый силуэт на фоне огненно-красного неба. Выделялись и другие ориентиры, плававшие в золотом тумане и отбрасывавшие далеко перед собой синие тени: величественно возвышавшийся гигантский дуб на участке Хувена; эвкалиптовая рощица, заслонявшая господский дом на ранчо Лос-Муэртос – дом, где жил он; на перекрестке Нижней дороги и шоссе водонапорная башня – огромное деревянное сооружение, перепоясанное железными обручами; длинный ряд тополей, служивших ветроломом, и белые стены трактира Карахера.

Но все это, казалось, была лишь авансцена, так, череда второстепенных мелочей, масса не относящихся к делу подробностей. А вот по ту сторону Энникстеровского ранчо, позади Гвадалахары, Нижней дороги и Бродерсонова ручья, далеко на юг и на запад, от одного края горизонта до другого, безбрежное и необозримое, раскинуло под сверкающим закатным солнцем свои равнинные земли, сжатые до последнего колоска, ранчо Лос-Муэртос. Ближе к тому месту, где находился Пресли, высились холмы, дальше же на юг взгляд упирался в линию горизонта. По соседству с Лос-Муэртос тянулось, расширяясь к западу, ранчо Бродерсона. Владение Остермана на северо-западе простиралось насколько хватал глаз. И так ранчо за ранчо. Но мало-помалу при виде этих неоглядных пространств воображение разыгралось, и даже огромные ранчо стали казаться всего лишь авансценой, чередой мелочей, не относящихся к делу подробностей. По ту сторону резко прочерченного горизонта, за видимым краем земли раскинулись другие ранчо, столь же огромные, а за ними еще, и еще, и еще, увеличиваясь в размерах, простираясь все дальше. Необъятное пространство долины Сан-Хоакин распростерлось перед его мысленным взором, исполинское, палимое зноем, дрожащее и переливающееся под огненным оком солнца. Изредка легкий южный ветерок проносился над гладкой поверхностью обнаженной, выжженной солнцем земли, отчего только глуше становилось безмолвие, ощутимей неподвижность. Будто вздыхала сама земля – глубоким, долгим вздохом усталости. О ту пору урожай был уже снят, и земля-матушка, разрешившись от бремени и одарив людей плодами чрева своего, забылась глубоким животворным сном, милосердная, вечная, всем народам кормилица.

Ба! Да вот она где – его эпическая поэма, его вдохновение, его Запад, твердая поступь его гекзаметров! Внезапный подъем, чувство неизъяснимой радости, восторг охватили его. Словно из какой-то надземной точки господствовал он над вселенной, над всем мирозданием. Он был изумлен, ошеломлен, ошарашен. Попытался представить себе бесконечность и испытал дурноту, как при легком опьянении. И не было слов, которыми можно было бы выразить грандиозные замыслы, роившиеся в его мозгу. Бесформенные, вселяющие страх призраки, расплывчатые фигуры, огромные, искаженные, чудовищные, вихрем проносились в воображении.

Весь в мечтах он спустился с холма, выбрался из каньона и отправился домой кратчайшим путем через Кьен-Сабе, оставив Гвадалахару далеко слева. Быстрым шагом шел он по жнивью, и в голове у него был полный сумбур.

Никогда еще он так отчетливо не ощущал прилива вдохновенья, как в те минуты, когда стоял на вершине холма. Даже теперь, хотя закат уже померк и кругозор его естественно сузился, он все чувствовал его присутствие. В голове опять зароились отдельные части его поэмы, приметы Запада, его символы. Да, вот он Запад! Он здесь, прямо под рукой. Весь день он соприкасался с ним. Запад был и в колоритном повествовании столетнего старца о де ла Куэсте, которому было пожаловано от испанской короны огромное поместье с правом чинить в его пределах суд и расправу; в рассказе о белом коне с седлом красной кожи и уздечкой с серебряным набором; о бое быков на площади, об обычае де ла Куэсты одаривать своих вассалов золотым песком, конями и бочками сала. Запад – это и удивительная жизнь Ванами, его трагическая любовь, и Анжела Вэрьян – умопомрачительная красавица с полными, как у египтянки, губами, миндалевидными, чуть раскосыми, фиалковыми глазами, экзотическая и загадочная. А тайна того, Другого; а ее смерть при появлении на свет ребенка? Запад – это и бегство Ванами в пустыню, и рассказ о его скитаниях по Дальней Тропе и о том, как солнце садится за столовую гору, напоминающую алтарь; это и испепеляющий жар и безлюдье пустыни, и трудная жестокая жизнь захолустья – городишек на Юге-Западе, затерявшихся за горизонтом, и звучные названия незнакомых мест: Квихотойя, Юинта, Сонора, Ларедо, Анкомпагре. Запад – это и старинный монастырь – миссия, с ее надколотыми колоколами и разрушающимися стенами, оставшимися от прежних времен солнечными часами, фонтаном и старым садом. И сами монахи, первыми посеявшие здесь пшеницу и занявшиеся маслоделием и виноделием, чтобы иметь хлеб, вино и елей,– необходимые при совершении таинств и обрядов,– положившие тем самым начало трем мощным отраслям промышленности.

И вдруг, как бы в подтверждение тому, до Пресли донесся со стороны миссии колокольный звон, возвещавший начало псалма «de Profundis» – голос Старого Света с его старыми обычаями, эхо, прилетевшее с гор средневековой Европы и звучащее здесь, в этой новой стране на исходе девятнадцатого века, незнакомо и чуждо.

Тем временем совсем стемнело. Пресли прибавил шагу. Он подошел к проволочной ограде ранчо Кьен-Сабе. На небе высыпали звезды. Никаких звуков, только благовест еще стоял в воздухе. Земля почила мирным сном, изредка вздыхая во сне, и, казалось, звезды источают благодатную тишину, покой, безмятежность и чувство сохранности. Радость залила его: вот чего не хватает его поэме – она должна быть светлой и идилличной. Наконец-то ему удастся заставить зазвучать свой гимн.

Но внезапно течение его мыслей было грубо нарушено. К этому моменту Пресли успел перелезть через изгородь ранчо Кьен-Сабе. Дальше начиналось Лос-Муэртос. Но между двумя ранчо пролегала железная дорога. Он только-только успел отскочить обратно, на насыпь, как под ним задрожала земля, и одинокий локомотив пронесся мимо, обдав его запахом разогретого машинного масла, извергая дым и рассыпая искры, далеко вперед отбрасывая огромным и единственным, как у циклопа, глазом красный свет. Он мчался со страшным грохотом, наполняя ночь топотом своих железных копыт.

И тут вдруг Пресли что-то вспомнил. Это, вероятно, был тот самый знаменитый паровоз, о котором говорил ему Дайк, задержавшийся из-за крушения на Бейкерс-филдском участке пути, и которому теперь до самого Фресно была дана «зеленая улица».

Не успел Пресли опомниться, еще дрожала земля и гудели рельсы, а паровоз, наполнив отзвуками своего бешеного бега всю долину, был уже далеко. Прогрохотав какую-то долю минуты по Эстакаде, он вырвался па простор; дрожащий отсвет его огней затерялся в Мочи, стук колес постепенно заглох и перешел в гуденье. И вдруг все разом стихло. Был паровоз – и не стало.

Но стоило шуму паровоза смолкнуть, как до слуха Пресли, который уже пошел было прочь, стали доноситься возникшие во тьме ночи – там, где только что промчался паровоз,– непонятные звуки: протяжные, жалобные, не то крики, не то стоны, будто кто-то плакал от невыносимой боли.

Плач этот, казалось, был где-то рядом. Он бросился вперед по путям, миновал кульверт и мостик, перекинутый через оросительный канал, и, не добежав до Эстакады, внезапно остановился, просто окаменев при виде того, что представилось его взору на путях, на насыпи, кругом.

Каким-то образом овечье стадо – стадо Ванами – нашло лаз в проволочной изгороди, отделяющей ранчо от полотна железной дороги, и разбрелось по путям. Часть его оказалась на рельсах как раз в момент прохода паровоза. То, что произошло, было поистине ужасно. Кровавая расправа, массовое избиение беспомощных существ! Чугунное чудовище врезалось в самую гущу стада, безжалостное, неумолимое. Несчастных овечек разметало во все стороны. Кому перебило о столб позвоночник, кому вышибло мозги, иных закинуло на изгородь, и они повисли на ней, пойманные колючей проволокой. Под ногами творилось что-то невообразимое. Темная кровь, мерцающая в свете звезд, с чмокающим звуком впитывалась в шлак между шпалами. Пресли в ужасе отвернулся, ему было мучительно жалко несчастных животных, которым он был бессилен помочь. Потускнела вся прелесть вечера. Пейзаж совсем изменился – от безмятежности и покоя, от чувства, что здесь тебя никто не тронет, не осталось и следа. То, что натворила на своем пути машина, вытеснило из головы всякую мысль о поэме. Колокольный звон, сопровождавший «de Profundis», стих.

Он добрался до границы ранчо Лос-Муэртос и быстро, чуть ли не бегом, пустился в сторону усадебного дома, закрывая уши руками. И, только оказавшись вне досягаемости этих почти человеческих воплей отчаянья, остановился, оглянулся и прислушался. Ночь опять вступила в свои права. На минуту воцарилась ничем не нарушаемая тишина.

Затем со стороны Боннвиля до него донесся слабый протяжный свисток паровоза. Раз за разом через короткие промежутки времени подавал он на своем стремительном бегу свистки: у переезда, перед крутыми поворотами, перед мостиками; зловещие звуки, хриплые, с подвыванием, угрожающие и вызывающие. И Пресли снова представил себе мчащееся во весь опор чудовище из чугуна и пара, своим единственным огненным глазом пронзающее ночную тьму до самого горизонта; только теперь Пресли увидел в нем символ неодолимой силы, огромной, страшной, оглашающей окрестность отзвуками своих громов, оставляющей на своем пути смерть и разрушение; левиафан со стальными щупальцами, вцепившийся в землю; неодушевленная Сила – Исполин с железным сердцем, Колосс, Спрут