Текст книги "Спрут"

Автор книги: Фрэнк Норрис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 37 страниц)

Когда экипаж Энникстера проезжал через центральную часть города, Вакка указал им на толпу погуще той, что собралась у вокзала. Возле заднего хода ратуши стояло по меньшей мере двадцать оседланных лошадей, привязанных к железной перекладине под чахлыми деревцами. Поравнявшись с ними, Энникстер и Хилма увидели, как толпа эта расступилась, пропустив десятка полтора мужчин с револьверами на боку, которые, вскочив в седло, поскакали куда-то.

– Это посси[15]15
   Отряд граждан, мобилизованный шерифом для розыска преступника, заблудившегося ребенка, а также для подавления беспорядков.


[Закрыть],– сказал Вакка.

Сразу за чертой города земля лежала совершенно ровная. Со всех сторон взгляду открывались широкие просторы, и на севере, там, где находилось ранчо Остермана, Вакка разглядел второй отряд всадников, скакавших на восток, а за ним еще один.

– Вон еще посси,– сказал Вакка.– Тем, что подальше, командует Арчи Мур. Шериф. Он сегодня утром специальным поездом приехал из Висейлии.

Когда лошади свернули в подъездную аллею, Хилма радостно вскрикнула и захлопала в ладоши. Свежеокрашенный белый дом так и светился на солнце; аллея была посыпана гравием, по бокам ее были разбиты куртины. Миссис Вакка с дочерью, завершавшие уборку дома, выбежали им навстречу.

– А это что за ящик? – спросил Энникстер, помогая жене сойти с экипажа,– ему сразу же бросился в глаза стоявший на веранде большой деревянный ящик, на котором был наклеен красный ярлык: «Уэлс-Фарго»[16]16
   Транспортная компания, отвечавшая за сохранность грузов, которые перевозились в бронированных вагонах, под охраной.


[Закрыть].

– Его доставили вчера вечером на ваше имя, сэр,– i ила миссис Вакка.– Мы не могли решить, мебель или нет, и потому не стали открывать.

– А может, это свадебный подарок,– сказала Хилма, глаза ее сияли.

– Может, и так,– сказал ее муж.– А ну-ка, сынок, помоги.

Энникстер и Вакка внесли ящик в гостиную, и Энникстер, вооружившись молотком, стал энергично его взламывать. Вакка по знаку матери скромно удалился и закрыл за собой дверь. Энникстер с женой остались одни.

– Скорей, скорей! – торопила Хилма, танцуя вокруг ящика.– Интересно, что это может быть. Как ты думаешь, кто бы мог нам его прислать. И тяжелым

какой! Что тут может быть, а?

Энникстер поддел молотком край верхней доски и, поднапрягшись как следует, отодрал ее. Доски были скреплены поперечными планками, образуя крышку, которая и отскочила целиком. Сверху была настелена стружка, а на ней лежало письмо. Оно было адресовано Энникстеру и отпечатано на бланке какой-то лос-анджелесской торговой фирмы. Энникстер только бросил на письмо взгляд и тут же схватил его, пряча от Хилмы.

– А, знаю, что это такое,– сказал он небрежно, пытаясь оттереть ее от ящика.– Так, ерунда. Ничего интересного – части для машин. Можно и не смотреть.

Но она уже разгребла стружку. Под ней в специальных рамах лежали две дюжины многозарядных ру жей системы «Винчестер».

– Ой, что это?.. Зачем?.. Для чего? – растерянно лепетала Хилма.

– Я же говорил тебе, что тебя это не касается,– сказал Энникстер.– Все это так, ерунда… Давай-ка лучше пройдемся по комнатам.

– Но ты же сказал, что знаешь, что это такое, – возразила она в недоумении.– Уверял, будто это части для машин. Ты что-то скрываешь от меня? Скажи, чти

это значит? Зачем тебе прислали… все это?

Она взяла мужа за локоть и пристально посмотрела ему в глаза. Она уже кое-что поняла. Энни к стер это почувствовал.

– Видишь ли,– начал он неуверенно,– может, ничего еще и не будет… но понимаешь, этот наш Союз, допустим, железная дорога попытается захватить Кьеи

Сабе, или Лос-Муэртос, или какое-нибудь другое ранчо так вот мы и решили… члены Союза, я хочу сказать, что мы этого не допустим. Вот и все.

– А я-то подумала,– печально сказала Хилма, испуганно пятясь от ящика с винтовками,– а я-то подумала, что это нам свадебный подарок!

Таково было их возвращение домой, таков конец их свадебного путешествия. После ужасов предыдущей ночи, оглашаемой выстрелами, когда где-то совсем рядом произошел грабеж, сопровождавшийся убийством, они сразу же попали в атмосферу волнений и страхов готовившейся облавы, видели силуэты вооруженных всадников на горизонте и получили наконец вместо свадебного подарка ящик винтовок. Энникстер сознавал, что в любой момент обстановка может сложиться так, что ему придется ценой собственной жизни защищать дом, в который он вводит свою молодую жену.

Время шло. Быстро пролетели недели. Магнус Деррик и Остерман вернулись из Сан-Франциско, так и не выяснив, что замышляет Корпорация. Лаймен был уклончив, сказал, что ему не удалось узнать, как продаются их судебные дела в Вашингтоне. На этот счет у него нет никаких сведений. Исполнительный комитет Союза, собравшись в Лос-Муэртос на короткое совещание, обсудил лишь мелкие текущие дела. Предложенный Остерманом план вступить с Правлением дороги в переговоры провалился, так как Корпорация отказалась от всяких обсуждений, настаивая на безоговорочном принятии фермерами новых расценок на землю. Выяснить, входят ли, по мнению Корпорации, Лос-Муэртос, Кьен-Сабе и другие ранчо, расположенные вокруг Боннвиля, в число ферм, чьи апелляционные жалобы рассматриваются в данный момент Верховным судом, тоже не удалось.

Между тем волнение, вызванное в округе налетом Дайка на поезд, не улеглось. На городских улицах, на перекрестках дорог, за обеденным столом, в конторах, банках и магазинах только о том и говорили. Берман расклеил по всему городу объявления, обещая пятьсот долларов награды тому, кто доставит в полицию бывшего машиниста живым или мертвым, а транспортная контора добавляла к этой сумме еще столько же. Округ кишел отрядами вооруженных винтовками и револьверами всадников, набранных в Висейлии и Гошене; к ним присоединилось несколько жителей Боннвиля и Гвадалахары, кормившихся от дороги. Один зa другим эти отряды возвращались ни с чем, в пыли и грязи, на загнанных лошадях, и на смену им посылались новые. Шериф округа Санта-Клара затребовал из Сан-Хосе ищеек в помощь преследователям; мелкие, с виду безобидные собачонки эти отличались пронзительным лаем. Из Сан-Франциско понаехали репортеры, которые засыпали вопросами каждою встречного, а иногда даже сопровождали вооруженные отряды. На дорогах по ночам слышался конский топот; без умолку звонили телефоны; «Меркурий» то и дело печатал экстренные выпуски; заходились лаем ищейки; об асфальт боннвильских тротуаров стучали винтовочные приклады; при каждом случайном выстреле весь город немедленно высыпал на улицу; батраки перекликались через ограды, разделяющие фермы,– словом, вся округа пребывала в крайнем возбуждении.

И все впустую. Следы копыт дайковской лошади обрывались на дороге, когда до подножия гор оставалось около четверти мили. Через три дня после ограбления объявился пастух, сообщивший, что видел разбойника довольно далеко в горах, на северо-восток от Таурусы. Этим сведения исчерпывались. Слухи же ходили самые разные: посси то нападали на ниточку, которая должна была вывести на верный след, то меняли маршруты, однако ничего не прояснялось, и преследователи так и не приближались ни на шаг к преследуемому. Наконец после десяти утомительных, напряженных дней интерес к событию начал ослабевать. Мало-помалу все сошлись на том, что Дайку удалось от погони уйти. А раз так, значит, добравшись до гор, он не вернул на юг и теперь, наверное, объявится где-нибудь в южной части долины Сан-Хоакин, близ Бейкерсфилда. По крайней мере, к такому выводу пришел совет шерифов, начальников полицейских участков и их помощников. А уж кому знать, как не им – слана Богу, переловлено преступников в этих горах немало. Скоро наступит время, когда Дайку непременно придется спуститься с гор за водой и за провизией. Однако время шло, а о нем по-прежнему не было ни слуху ни духу. Ни с одного из наблюдательных постов сообщений не поступало. Наконец вспомогательные отряды стали расформировываться. Мало-помалу преследование прекратилось.

Упорствовал один только Берман. Он решил во что бы то ни стало схватить Дайка. Своей решимостью он заразил Дилани, который теперь стал на железной дороге доверенным лицом, а также своего двоюродного брата Кристиана, агента по перепродаже недвижимости, который в дни расцвета скотоводства был начальником полиции в Висейлии и хорошо знал горы. Эти двое отправились в горы в сопровождении двух нештатных полицейских, прихватив с собой запас продовольствия на месяц и двух ищеек, предоставленных в их распоряжение шерифом округа Санта-Клара.

Как-то в воскресенье, через несколько дней после отъезда в горы Кристиана и Дилани, Энникстер, устроившийся в гамаке на веранде с «Дэвидом Копперфилдом» в руках, отложил книгу и пошел искать Хилму, которая помогала Луизе Вакка накрывать стол к обеду. Он нашел ее в столовой; она несла стопку фарфоровых, с золотой каемкой, тарелок, которыми пользовались только в парадных случаях и к которым Луизе запрещено было прикасаться.

Жена показалась ему в тот день красивее даже, чем обычно. На ней было платье из органди с цветочным рисунком на чехле из розового атласа, талию опо-нсывала розовая же лента. На узеньких ступнях изящные туфельки с блестящими пряжками, какие она всегда носила. Густые каштановые душистые волосы были высоко подобраны на голове и оттенены черным бархатным бантом, и под их сенью широко открытые глаза ее в рамке черных загнутых ресниц искрились, отражая солнечный свет. Замужество лишь подчеркнуло законченную красоту ее фигуры, и она больше уже не казалась развитой не по летам девочкой. Теперь ее пышная, высокая грудь, ее крутые бедра, женственная покатость плеч восхищали. Румяные щеки говорили о здоровье, сильные округлые руки держали стопку тарелок без малейшего усилия. Энникстер, весьма наблюдательный там, где дело касалось жены, заметил неяркий отблеск белого фарфора на ее нежной шее.

– Хилма,– сказал он,– последнее время я много о чем думаю. Мы с тобой возмутительно счастливы. Так вот – не надо бы нам забывать о тех, с кем жизнь обошлась неласково, а? А то как бы беды не накликать. Я ведь такой человек, что могу и позабыть.

Жена радостно смотрела на него. Перед ней и впрямь был совершенно новый Энникстер.

– В этой кутерьме вокруг Дайка,– продолжал он. – все начисто забыли, что есть тут еще люди, о которых не грех бы подумать. Я говорю о его матери и дочке. Думаю, им сейчас не сладко. Что ты скажешь, если мы после обеда съездим к ним на ферму и по глядим – может, им помощь нужна?

Хилма поставила тарелки на стол, подошла к мужу и молча его поцеловала.

Сразу же после обеда Энникстер приказал заложить коляску и, отпустив Вакку, отправился вдвоем с Хилмой на хмельник Дайка.

Хилма не могла удержаться от слез, пока они ехали через заброшенную хмелевую плантацию мимо иссохших потемневших лоз – все здесь говорило об исчезнувших надеждах и напрасно затраченном труде. Энникстер же бранился сквозь зубы.

Хотя колеса их дрожек достаточно громко давили гравий на дорожке перед крыльцом, никто не вышел им навстречу, даже не выглянул из окна. Домик, казалось, был пуст и выглядел бесконечно одиноким, бесконечно печальным.

Энникстер привязал лошадей, и они вместе с Хилмой пошли к распахнутой настежь двери, топая и шаркая ногами по полу веранды, чтобы дать о себе знать. Никого. Дом был погружен в воскресную тишину. На дворе сухие листья хмеля шуршали, как гонимые ветром листки бумаги. Здесь же стояла зловещая тишина. С порога они заглянули в залу; Хилма не выпускала руки мужа. Миссис Дайк оказалась там. Она сидела посреди комнаты у стола, покрытого красной с белым скатертью, уронив на локоть седую голову. Немытая посуда громоздилась на столе. Комната, бывшая прежде образцом опрятности и порядка, не убиралась, наверное, уже много дней. Повсюду валялись растрепанные номера сан-францисских и лос-анджелесских газет и экстренные выпуски Дженслингера. На столе лежала груда пожелтевших измятых телеграмм, часть их, взлетевшая от ворвавшегося в дверь сквозняка, порхала по комнате. И посреди всего этого хаоса, окруженная опубликованными отчетами о преступлении, совершенном ее сыном, порхающими телеграммами, полученными в ответ на ее робкие запросы, спала в воскресном затишье мать злодея, измученная, забытая и брошенная всеми.

Разговор с ней Хилма и Энникстер запомнили на всю жизнь. Внезапно проснувшись, она увидела Энникстера и тут же возбужденно задала вопрос:

– Есть какое-нибудь известие?

Долгое время они ничего не могли от нее добиться. Она оставалась глуха ко всему, ее интересовало только, пойман ли Дайк. Она не отвечала на вопросы, никак не реагировала на предложения помощи. Хилма и Энникстер переговаривались, не понижая голоса, стоя рядом с ней, а она, уставившись отсутствующим взглядом в пол, непрестанно, как маньяк, терла, словно намыливая, руки. Время от времени она резко вскакивала со стула и, глядя на Энникстера широко раскрытыми глазами, словно только сейчас его заметила, выкрикивала снова:

– Есть какое-нибудь известие?

– А где же Сидни, миссис Дайк? – спросила Хилма в четвертый раз.– Она здорова? О ней кто-нибудь заботится?

– Вот смотрите, последняя телеграмма,-сказала миссис Дайк громким, лишенным всякого выражения голосом.– Видите, тут они говорят, что ничего о нем не известно. Он не сделал этого! – простонала она, раскачиваясь взад-вперед на стуле и все так же намыливая руки.– Он не сделал этого, не сделал, не сделал! Хоть бы я знала, где он.

Наконец она немного пришла в себя, и тут же слезы потоком хлынули у нее из глаз. Хилма обняла несчастную старуху, и та, снова уронив голову на стол, заплакала навзрыд.

– Сыночек дорогой! – причитала она.– Мальчик мой единственный! Да я б жизнь отдала, не задумываясь, лишь бы этого с тобой не случилось! Так и вижу его маленьким. Такой славный был мальчик, такой храбрый, такой ласковый, дурного слова от него не услышишь, никогда никого не обидит. И на всю жизнь таким остался. И никогда-то мы с ним не разлучались. Он для меня всегда был «сыночком», а я для него «мамочкой». Лучше сына и представить себе нельзя! Он всегда был хорошим. Был и остался. Они же просто ничего о нем не понимают. У них и уверен

ности нет, что он это сделал. Да ему такое и в голову прийти не могло. Они понятия не имеют, что он за человек. Котенка не обидит! Все его любили. Его до этого довели. Затравили, дохнуть не давали, так что у него разум помутился. Его довели,– с жаром выкрикнула она,– да, да, довели! Его преследовали, мучили, пока у него не лопнуло терпение, а теперь хотят убить его за то, что он решил с ними поквитаться. Его собаками травят каждую ночь; ночью я выхожу на крыльцо и слышу, как где-то вдали лают собаки. Они травят моего мальчика собаками, как дикого зверя! И пусть не ждут себе от Бога прощения! – Она поднялась и теперь стояла страшная, с растрепанными волосами.– Пусть он воздаст им по заслугам!.. Да погибнут они в нищете!.. На коленях еженощно буду молить об этом Господа… Да не принесут им их деньги ничего, кроме горя!.. Пусть потеряют они своих сыновей, единственных сыновей, первенцев, в расцвете жизни!..

Но тут к ней бросилась Хилма, прося замолчать, успокоиться. Снова хлынули слезы. Хилма крепко обняла миссис Дайк.

– Мальчик мой дорогой! – причитала она.– Сыночек единственный! Как ты дошел до этого! Нет, видно, он ума решился, а то понял бы, что этим убьет меня. Дитятко мое, если бы только я могла умереть за тебя!

В комнату вошла Сидни. Она прижалась к бабушке и со слезами на глазах стала просить, чтобы та перестала плакать, говорила, что папу никогда не поймают, что скоро он вернется. Хилма крепкими руками обняла их обеих,– маленькую девочку и убитую горем старуху, и все трое заплакали вместе.

Энникстер стоял на веранде, спиной к дому, и глядел прямо перед собой на путаницу плетей, на мерзость запустения; зубы его были крепко стиснуты, нижняя губа выпячена вперед.

– Думаю, что теперь Берман доволен,– бормотал он.– Уж теперь-то доволен, будь он трижды проклят!

И тут его осенило. Он повернулся и вошел в дом.

– Миссис Дайк,– начал он,– я хочу, чтобы вы с Сидни поселились у нас в Кьен-Сабе. Не говорите мне, что вам еще не осточертели репортеры и долж

ностные лица, и все эти охочие до сплетен людишки, которые под предлогом, что хотят помочь вам, суют нос не в свои дела,– я все равно вам не поверю. Я хочу, чтобы вы разрешили мне взять на себя заботу о вас и о малявке, пока не минет ваша беда. Места у нас хватит. Вы можете поселиться в домике, который прежде занимали родители моей жены. Вы должны трезво посмотреть на вещи. Как вы будете жить? У вас уже, наверное, совсем нет денег. Еще немного, и Берман представит закладную, и вслед за этим домик у вас отберут. Я хочу, чтоб вы разрешили мне помочь вам, чтобы вы смотрели на нас с Хитмой как на добрых друзей. Я почту это за честь.

Миссис Дайк, собрав остатки гордости, попробовала отказаться, говоря, что сама как-нибудь справится, но дух ее был сломлен. В общем, дело кончилось тем, что Энникстер и Хилма вернулись домой вместе с миссис Дайк и ее внучкой.

Миссис Дайк не пожелала взять с собой ничего из мебели, ни одной безделушки. Они только напоминали бы ей о прошедших хороших временах. С помощью Хилмы она сложила свою одежду и платьица Сидни в чемодан, а Энникстер засунул этот чемодан под заднее сиденье коляски. Миссис Дайк заперла дверь своего дома на ключ, Энникстер усадил ее рядом с женой, и они поехали прямо по бурым сухим плетям хмеля. На повороте дороги миссис Дайк обернулась и бросила долгий взгляд на то, что осталось от хмельника, на видневшуюся за деревьями крышу домика. Больше ей уже никогда не придется увидеть его.

Миссис Дайк и Сидни были водворены в домик, где раньше проживала семья Три. Как только Энникстер и Хилма остались одни, Хилма обняла мужа за шею.

– Как это хорошо! – воскликнула она.– Милый, как хорошо, что ты позаботился о них и проявил к ним такую доброту. Мой муж хороший человек! Такой великодушный. А ведь совсем недавно тебе и в голову бы не пришло заботиться о миссис Дайк и Сидни. Ты и думать о них не стал бы. Но вот теперь взял и позаботился, и все потому, что любишь меня, правда? Скажи, правда? И еще потому, что, полюбив меня, ты стал лучше. Я горжусь этим, и мне это так приятно. Ведь я права, да? Все потому, что ты так сильно любишь меня?

– Клянусь тебе, Хилма, что это истинная правда! – воскликнул Энникстер.

Когда они садились за ужин, который уже ожидал их, Луиза Вакка подошла к двери столовой и сказала, что Хэррен Деррик звонил из Лос-Муэртос и просил позвонить ему, как только мистер Энникстер вернется.

– Сказал, что дело очень важное,– прибавила Луизa.

– Может, получены какие-нибудь вести из Вашингтона? – предположила Хилма.

Энникстер не стал ужинать, а тотчас же пошел звонить в Лос-Муэртос. К телефону подошел Магнус. Он сообщил, что на завтра назначено экстренное совещание Исполнительного комитета Союза, на котором будут объявлены новые тарифы на провоз зерна, установленные Железнодорожной комиссией. Лаймен написал, что работа над тарифной сеткой только что закончена; ему не удалось добиться, чтобы она полностью отвечала интересам фермеров, и он лично приедет в Лос-Муэртос и объяснит имеющиеся расхождения. Магнус прибавил, что Лаймен будет присутствовать на совещании.

Энникстер, которого очень интересовали подробности, воздержался, однако, от вопросов. Связь Лос Муэртос с Кьен-Сабе шла через Боннвиль, а в те неспокойные времена ни на кого нельзя было положиться. Неизвестно, кто мог подслушать телефонный разговор. Он ответил Магнусу, что приедет непременно.

Заседание было назначено на семь вечера, так как Лаймен, по причине неотложных дел, должен был приехать вечерним поездом и вернуться назад в город чуть свет на следующее же утро.

В назначенное время члены комитета собрались в столовой усадебного дома Лос-Муэртос. Их собрание почти в точности воспроизводило сцену того незабываемого вечера, когда Остерман выступил с планом организации Фермерской железнодорожной комиссии. Магнус Деррик, в сюртуке, застегнутом на все пуговицы, сидел во главе стола, на котором были расставлены бутылки виски и сифоны с содовой. Пресли, успевший завоевать доверие всех членов Комитета, расположился, как и в тот раз, на диване; он курил сигарету, посадив кошку Натали себе на колени. Кроме Магнуса и Энникстера, тут были Остерман, старик Бродерсон и Хэррен, а также Гарнет с ранчо «Рубин» и Геттингс с «Сан-Пабло» – оба озабоченные, оба бородатые, курившие черные сигары – они тоже были членами Исполнительного комитета. Еще присутствовал Дэбни, молчаливый старик, о котором мало что знали, кроме его имени, и который был избран членом Комитета неизвестно зачем.

– Мой сын Лаймен, господа, будет здесь минут через десять. Я послал за ним лошадей в Боннвиль, – заявил Магнус, открывая заседание.– Попрошу секретаря сделать перекличку.

Остерман сделал перекличку и, дабы заполнить время, зачитал протокол предыдущего заседания. Лаймен приехал как раз, когда казначей начал свой доклад финансовом положении Союза.

Магнус и Хэррен пошли навстречу Лаймену, остальные же члены Комитета смущенно поднялись и оставались стоять, пока эта троица обменивалась приветствиями. Некоторые из них впервые видели своего уполномоченного в Комиссии и украдкой разглядывали его.

Лаймен, как всегда, был весьма элегантен. Галстук – последний крик моды, отлично сшитый костюм сидел как влитой, лакированные ботинки блестели, отражая свет лампы; через руку было перекинуто серое пальто. Прежде чем знакомиться с членами Комитета, он извинился и побежал здороваться с матерью, которая ожидала его в соседней гостиной. Через несколько минут он вернулся, еще раз попросив извинить его за задержку.

Он был сама любезность; выпуклые глаза, придававшие несколько странное чужеземное выражение смуглому лицу, приветливо искрились. Лаймен явно хотел понравиться, произвести хорошее впечатление на ппенных, неуклюжих фермеров, перед которыми стоял. Но Пресли, внимательно наблюдавший за ним со своего дивана, догадывался, что Лаймен нервничает. Слишком уж он усердствовал, рассыпаясь в любезностях, слишком часто вытягивал привычным жестом манжеты из-под рукавов и подправлял большим пальцем кончики жестких черных усов.

– Мистер Бродерсон,– мой старший сын Лаймен! Мистер Энникстер – мой сын Лаймен!

Магнус знакомил его с фермерами, гордясь внешностью Лаймена, его элегантным костюмом, непринужденными манерами. Лаймен пожимал руки направо и налево, ни на минуту не прекращая светской болтовни, находя что сказать каждому из присутствующих: Остерману, с которым он был знаком раньше, сделал комплимент по поводу его организаторских способностей, Бродерсону передал привет от общего знакомого. Наконец он занял место на дальнем конце стола, напротив брата. Наступило молчание.

Магнус встал, чтобы изложить причины экстренного заседания Комитета. Он сказал, что Железнодорожная комиссия, которую им, фермерам, удалось создать, выработала наконец новые тарифы, и мистер Деррик был так любезен, что предложил приехать в Лос-Муэртос, чтобы лично ознакомить фермеров долины Сан-Хоакин с новыми тарифами на перевозку их зерна

Однако Лаймен чрезвычайно вежливо возразил на это,– величая отца по всей форме «господин председатель», а остальных членов Комитета «господа члены исполнительного комитета Союза»,– что он не хотел би нарушать обычный порядок их заседаний. Может быть, лучше ему выступить со своим докладом попозже, когда придет черед обсуждения новых условий? А пока Комитет может заняться текущими делами. Он прекрасно понимает, что у Комитета могут возникнуть вопросы, которые они предпочли бы обсуждать без посторонних, и с удовольствием подождет в соседней комнате, пока его не пригласят.

– Топчется, топчется, а всего-то надо зачитать колонку цифр,– пробормотал Энникстер, наклонившись к соседу.

Ожидая «решения Комитета», Лаймен сел и привычным жестом подправил кончики усов.

Поднялся Геттингс. Он сказал, что сегодняшнее совещание созвано исключительно затем, чтобы ознакомиться с новыми тарифами на перевозку зерна и обсудить их, и что – по его мнению, текущие дела вполне можно отложить, а сейчас надо выслушать сообщение о новых тарифах. Так и было решено.

Тогда встал Лаймен и произнес длинную речь. В многословии он не уступал Остерману, однако в его распоряжении имелся больший запас готовых фраз и шаблонных уловок, присущих политическим ораторам и адвокатам, которыми он отлично оперировал. Он незаметно, исподволь начал внушать собравшимся фермерам, что у них и в мыслях не было уладить свои разногласия с железной дорогой при посредстве одной только Комиссии; что они предвидят многолетнюю упорную борьбу, в которой им будет содействовать ряд сменяющих одна другую комиссий, прежде чем будут достигнуты желаемые результаты по установлению низких тарифов; что теперешняя Комиссия только еще начала работу и многого ожидать от нее не приходите» Все это он сказал между прочим, словно резу.и. тат был заранее предрешен, о чем все, конечна давно знали и, стало быть, говорить тут, в общем то не о чем.

Слушая его речь, фермеры с возрастающим интересом смотрели на прибывшего из города элегантного молодого человека, который говорил так бойко и так подробно растолковал им их собственные мысли. На лицах отражалось недоумение, а в душу закрадывался червь сомнения.

– Тем не менее, начало работы нужно рассматривать как весьма благоприятное,– продолжал Лаймен.– Крупные реформы с кондачка не проводятся. Сразу

добиться отличных результатов нельзя, надо иметь терпение. И все же, несмотря ни на что, мы, ваши представители, достигли многого. Во вражеских рядах уже пробита брешь, доспехи их погнуты. Дав обещание снизить тарифы ТиЮЗжд на провоз зерна в среднем на десять процентов, мы твердо придерживались наказа своих избирателей и подчинялись желаниям народа. Главная проблема еще до конца не разрешена,– это дело будущего, когда мы накопим достаточно сил, чтобы повести атаку на вражескую цитадель, но снижение тарифа в среднем на десять процентов проведено по всему штату. Мы добились серьезного успеха, сделали большой шаг вперед, и если в дальнейшем работа будет вестись в направлении, наме

ченном теперешней комиссией и ее избирателями, то, безусловно, через два-три года будут установлены справедливые и твердые тарифы на транспортировку зерна из долины Сан-Хоакин в Стоктон, Косту и другие порты.

– Минутку,– прервал его Энникстер, нарушая регламент и не обращая внимания на недовольство председателя,– разве ваша Комиссия не добилась снижения

тарифов для Сан-Хоакина?

– Мы понизили их на десять процентов по всему штату,– ответил Лаймен.– Вот, пожалуйста, новая тарифная сетка.

Достав из портфеля таблицы, он роздал их членам Комитета.

– Вот видите,– заметил он,– плата за провоз от Мейфилда до Окленда, например, понижена на двадцать пять центов с тонны.

– Да, но… но… это довольно-таки странно – зачем тамошнюю пшеницу слать в Окленд,– сказал старик Бродерсон.

– Слушайте! – воскликнул Энникстер, поднимая глаза от таблицы.– Да где же тут снижение тарифов для Сан-Хоакина – от Боннвиля и Гвадалахары, например? Я что-то никакого снижения тут не замечаю. Или, может, вы мне не ту таблицу дали?

– Ясно же, что все пункты разом не охватишь,– возразил Лаймен.– Мы, собственно, и не рассчитывали, что тарифы для Сан-Хоакина будут снижены в первую

очередь,– это дело будущего. Но обратите, внимание, какой значительной скидки нам удалось добиться для верховьев реки Сакраменто. А тариф от Иона до Мэрисвилля, который понижен на восемьдесят центов с тонны.

– Что за чепуха! – воскликнул Энникстер.– Кто же когда отправлял пшеницу этим путем!

– Тариф от Салайны,– продолжал Лаймен,– понижен на семьдесят пять центов; от Святой Хелины – на пятьдесят. Обратите также внимание на то, как резко снижены тарифы от Ред-Блаффа на север до станции, где наша железная дорога стыкуется с Орегонской.

– Откуда за год не отправляется и вагона пшеницы,– вставил Геттингс.

– Тут вы неправы, мистер Геттингс,– почтительно возразил Лаймен.– И потом, если уж на то пошло, снижение тарифа явится стимулом для выращивания пшеницы в этом районе.

Регламент был нарушен. Магнус даже не старался сохранить видимость, будто председательствует. Негодование по поводу столь необъяснимых тарифов все возрастало, так что им было не до регламента. Все говорили сразу, перебивая друг друга.

– Как же это так, Лаймен,– спросил Магнус, глядя на сына через стол.– Ты хочешь сказать, что тарифы для Сан-Хоакина остались без изменения? Нет ли здесь

ошибки? Выходит, что мы, то есть присутствующие здесь джентльмены, и я в их числе, находимся не в лучшем положении, чем до избрания тебя в члены Комиссии.

– Мы дали обещание снизить тарифы в среднем на десять процентов, сэр…

– Они действительно снижены в среднем на десять процентов! – вскричал Остерман.– Мы это понимаем. Снизить тариф в среднем вы снизили, да сделали это

за счет тех пунктов отправления, откуда никто никогда пшеницы не отправляет. Мы же, фермеры Сан-Хоакина, где произрастает пшеница всего штата, остались с носом. Железная дорога не потеряет ни цента. Вот так-то, ребята! – И он обвел взглядом сидевших за столом.– Хотелось бы мне знать, что все это значит!

– Если на то пошло, железная дорога уже заявила протест против новых тарифов,– резко сказал Лаймен.

Энникстер презрительно фыркнул.

– Протест? Ничего себе! Когда ТиЮЗжд не согласна с новыми тарифами, она, милый мой, не протестует. Просто мистер Шелгрим оповестит вас о судебном запрете, и новые тарифы даже не вступят в силу. Черт возьми! – сердито крикнул он, вскакивая на ноги.– Я тоже хочу знать, что все это значит! Почему вы не снизили тарифы на перевозку нашего зерна? Для чего мы тогда вас избирали?

– Да, для чего мы вас избирали? – подхватили Остерман и Геттингс, тоже вскакивая с мест.

– Спокойствие, спокойствие, джентльмены,– закричал, вспомнив о своих обязанностях, Магнус и застучал костяшками пальцев по столу.– Не забывайтесь!

– Вы избрали нас для того, чтобы мы снизили тарифы в среднем на десять процентов,– настаивал на своем Лаймен.– И это нами сделано. Вы недоволь

ны только потому, что сразу не получаете выгоды. Очевидно, своя рубашка к телу ближе.

– Лаймен!

Это заговорил Магнус. Он стоял, выпрямившись но весь свой рост. Глаза, устремленные на сына, метали молнии. Голос звучал властно и сурово.

– Что это значит, Лаймен?

Тот развел руками.

– Я уже объяснил, сэр. Мы сделали все, что было в наших силах. Я предупреждал, чтобы вы на многое е надеялись. Я говорил, что вопрос транспортировки грузов решается трудно. Снизить тарифы существенно невозможно; так можно и разориться – вы же сами понимаете.

– Почему вы не снизили тариф для долины Сан-Хоакин?