Текст книги "Спрут"

Автор книги: Фрэнк Норрис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 37 страниц)

Магнус снова замолк, насупился, и в пустую затихшую библиотеку проник доносившийся из большой гостиной гул возбужденных голосов, в котором пре-обладало женское разноголосье.

– Разумеется, об этом стоит хорошенько подумать, отец,– повторил Хэррен.

Магнус встал и, заложив руки за спину, несколько раз прошелся взад-вперед по комнате. Воображение его неистово заработало. Неукротимый игрок почуял, что пришел его час – стеклышки в калейдоскопе еще и еще раз изменили положение и наконец сложились в Ситуацию! Сложились вдруг, совершенно неожиданно! Просто он однажды открыл поутру глаза и сам себе не поверил – выпала-таки комбинация! И тут же он увидел некое видение. Крутой, непредвиденный поворот в торговле пшеницей! Открытие целого ряда новых рынков сбыта – событие, не уступающее по важности открытию Америки. Поток пшеницы нужно будет повернуть в обратную сторону; так, чтобы два столкнувшиеся течения породили смерч, который снес бы со своего пути и маклера, и посредника, и элеваторщика, и пустил бы их по миру. Он так и видел фермеров, неожиданно раскрепощенных, взявших в свои руки заботу о пропитании человечества. Видел многие тысячи людей, высвободившихся из тисков трестов, монополий, шаек дельцов, самостоятельно сбывающих свою пшеницу, объединившихся в собственный огромный трест, имеющих своих представителей во всех торговых портах Китая. Видел, как он сам вместе с Энникстером, Бродерсоном и Остерманом создает новый трест. Уж он убедит их, что таким образом они сумеют получить колоссальные прибыли. Они станут пионерами в этом деле. Хэррена нужно будет послать в Гонконг в качестве представителя их четверки. Они зафрахтуют – а может, и купят корабль, -скажем, – у Сидерквиста, – корабль, построенный в Америке, который будет ходить под национальным флагом, И отплытие этого корабля, несущего в своих трюмах пшеницу с ферм Бродерсона и Остермана, с Кьен-Сабе и Лос-Муэртос, будет похоже на выход каравелл Колумба из Палоса в 1492 году.

Оно ознаменует собой начало новой эры, станет исторической вехой.

Эта картина все еще стояла перед мысленным взором Магнуса, когда он в сопровождении Хэррена направился к выходу.

Они спустились по лестнице вниз и очутились в гуще шумных нарядных людей, толпившихся у входа в большую гостиную, где шла лотерея. На лестничной площадке они столкнулись с Пресли и Сидерквистом,. выходившими из бара.

Магнус, все еще увлеченный своими новыми замыслами, прежде чем попрощаться с Сидерквистом, задал ему несколько вопросов. Ему хотелось еще поговорить на эту интереснейшую тему, хотелось выяснить кое-какие подробности, но Сидерквист отвечал уклончиво. Мол, сам он не фермер, пшеницу в глаза не видывал; единственно, о чем может судить, так это о развитии событий в мире, и ему кажется, что центр их перемещается на восток.

Как ни странно, эта уклончивость только воодушевила Магнуса. Мелочи его не интересовали. Он видел лишь Ее величество Удачу, огромные барыши, покоренный Восток, тяжелую поступь империи, неуклонно продвигавшейся в западном направлении, пока не достигнет своей отправной точки – туманных, загадочных ориентальных стран. Он видел, как его пшеница поднимается мощным валом, пересекает Тихий океан, обрушивается на Азию и заливает Восток золотым потоком. И наступает новая эра! Ему посчастливилось быть свидетелем того, так отживающее старое уступает место новому: сперва рудники, на смену им фермы; сперва золото, на смену ему пшеница. Он снова почувствовал себя пионером – отважным, прозорливым, готовым все поставить на карту, прокладывающим путь, наживающим состояние – миллион за один день! Неукротимые силы, таившиеся в нем, встрепенулись. От сильного душевного подъема он снова почувствовал себя молодым, непобедимым. Вот он и выбился в вожаки, встал во главе своих товарищей; на склоне лет – можно сказать, под занавес – сумел вырвать у судьбы командный пост, который так долго ему не давался. Теперь-то он своего не упустит!

Вдруг Магнусу послышалось, что кто-то назвал его имя. Оглянувшись, он увидел двух незнакомых ему мужчин, которые уединились в небольшой нише поблизости. По-видимому, придя в клуб без дам, они не очень-то интересовались происходящим. Магнус понял, что они его не заметили. Один из них держал в руках вечерний выпуск газеты и читал вслух какое-то сообщение, напечатанное там. В нем-то и упоминалось, очевидно, имя Магнуса. Он остановился и прислушался; Пресли, Хэррен и Сидерквист последовали его примеру. И все они сразу поняли в чем дело. Это был отчет о заседании суда и вынесенном им решении, которого так ждал Магнус – решении по иску железной дороги к Союзу фермеров. На минуту гости, толпившиеся в гостиной, затаили дыхание – из барабана тянули выигрышный билет, и в наступившей тишине Магнус и остальные отчетливо услышали:

«…а посему суд постановил, что право собственности на поименованные земли принадлежит истцу – Тихоокеанской и Юго-Западной железной дороге, тогда как ответчики права собственности на них не имеют, и владение ими этими землями сочтено незаконным. Таково решение суда, вынесенное им в пользу истца, иск которого должен быть удовлетворен, о чем принято соответствующее постановление».

Магнус даже побледнел. Хэррен выругался сквозь стиснутые зубы. От владевшего ими радостного возбуждения не осталось и следа. Чудесное видение – пшеница, продвигающаяся к новым рынкам, покорение с гран Азии – обернулось издевательством. Их вернули на лемлю грубо, одним рывком. Между ними и прекрасным видением, между плодородной долиной Сан-Хоакин, щедро дарящей людям свои плоды, и миллионами «отдающих азиатов протянулось бессердечное чудовище, сотворенное из чугуна и пара, ненасытное, неумолимое, огромное, чье чрево распирало от крови, высо-Вииной из всего штата, а жадная пасть неутомимо перемалывала один урожай пшеницы за другим – пшеницы, которой можно было бы накормить всех умирающих от голода жителей азиатских стран.

Пока они стояли там, поглядывая друг на друга, в комнате громко захлопали в ладоши. Счастливый билет был вытянут, и Пресли, повернувшись, увидел, что миссис Сидерквист, не зная, как пробраться к мужу через разделяющую их толпу, энергично машет ему.

– Выиграла! Я выиграла! – кричала она.– Выигрыш…

Никем не замеченные, Магнус и Хэррен коротко попрощались с Сидерквистом и стали спускаться по мраморным ступеням к выходной двери. Хэррен обхватил отца за плечи.

Оркестр заиграл веселую мелодию. Все снова оживленно заговорили, и Сидерквист, прощаясь с Пресли, сначала посмотрел вслед удаляющимся фермерам, а затем окинул взглядом толпу нарядно одетых красивых женщин и элегантных молодых людей и сказал, указывая на них с печальной улыбкой:

– Нет, Пресли, это не город – не город, а Луна-парк какой-то!

II

Под Эстакадой, поднявшейся над тем местом, где Бродерсонов ручей пересекал железнодорожные пути и Верхнее шоссе, расстилалась низина, поросшая молодым серебристым ивняком. По берегам ручья там и сям попадались небольшие болотца, и Хилма Три иногда приходила сюда собирать на ужин кресс-салат.

Место было очень живописное, уединенное – настоящий оазис, утопавший в зеленой тени посреди бескрайного единообразия пшеничных полей. Ручей промыл глубокое русло в дне овражка, и, как бы ни было жарко на пышущих зноем, золотящихся под солнцем фермерских равнинных землях, здесь всегда стояла влажная, напоенная ароматами прохлада. Время от времени неумолчное журчание ручейка, прокладывавшего свой путь среди нагромождений валунов, нарушалось поездами, с грохотом проносившимися по мосту, грозно постукивая сотнями железных колес, оставляя за собой запах перегретого смазочного масла, едкий дым и клубы пара.

Однажды под вечер, весной того же года, Хилма возвращалась от Хувенов к себе в Кьен-Сабе по тропинке, которая, нырнув под эстакаду, вела прямо от Лос-Муэртос к дому Энникстера. Она пробыла полдня с Минной Хувен – та вывихнула ногу и ей волей-неволей приходилось сидеть дома. Решив собрать немного кресс-салата, Хилма спустилась под мост и пошла бережком по прибрежной гальке, к которой вплотную подступал лозняк. У основания одного из быкой она нашла местечко, густо заросшее кресс-салатом, и, надергав пару пригоршней, промыла его в ручье и увязала в свой платок. Получился маленький округлый прохладный сверток, и Хилма, разгоряченная ходьбой, с наслаждением прикладывала этот влажный ком к щекам и шее.

Несмотря на перемену в Хилме, подмеченную Энникстером в день праздника, который он устроил по случаю завершения постройки амбара, она во многих отношениях еще оставалась ребенком. Ей никогда не бывало скучно, и, даже оставшись в одиночестве, она всегда находила, чем себя занять. Так и сейчас она вдруг решила, что хорошо бы напиться из ручья, лежа на земле ничком и опустив лицо в воду,– совсем не потому, что ей хотелось пить, а потому, что так пить ей раньше не приходилось. Она вообразила себя застигнутой темнотой путницей, бедной бездомной девушкой, решившей напиться из придорожного ручья; узелок с кресс-салатом виделся ей узлом с одеждой. Надвигается ночь. Быть может, гроза. И укрыться негде. Надо будет попроситься в какую-нибудь хижину на ночлег.

И тут же ей захотелось сунуть ноги в ручей. Она нсегда любила воду. Как чудесно будет снять туфли и чулки и побродить немного по мелководью у берега! На ней были в тот день открытые туфли, по дороге чулки насквозь пропылились, в туфли попали песок и мелкие камушки и неприятно щекотали подошвы; и какой же приятной, какой заманчивой после этого казалась прохладная, чистая вода, как приятно было бы побродить в ней, будь она маленькой. Как скучно быть взрослой!

Хидма села и уже было взялась за пятку, чтобы снять туфлю, но заколебалась. А вдруг поезд подойдет! Она представила себе, как глазеет на нее с усмешкой из своей будки машинист, или стоящий на площадке кондуктор громогласно отпускает по ее адресу шуточки. Она вдруг густо покраснела. Сердце учащенно забилось. В висках застучало.

После того знаменательного вечера Энникстер разговаривал с ней всего дважды. Она больше не приходила уопрать в доме, опасалась заглядывать в столовую и спальню Энникстера – вместо нее это делала мать. И первый раз, когда она случайно встретилась с хозяином Кьен-Сабе у артезианского колодца, они просто поздоровались, вторая встреча, прошедшая не так гладко, снова произошла в сыроварне. Энникстер, сделав вид, что его интересует новый пресс для сыра, стал подробно расспрашивать ее о работе. В тот раз, когда Энникстер под конец попытался ее поцеловать, Хилма сначала была вполне разговорчива, перескакивала с одной темы на другую и нисколько не терялась. Но последнее его посещение оказалось для нее настоящей пыткой. Лишь только Энникстер вошел в сыроварню, сердце у нее екнуло и затрепыхалось, как у загнанной лани. Язык присох к горлу, и только с большим усилием, пропадая от смущения, она выговаривала какие-то односложные слова, а когда Энникстер через короткое время ушел, убежала в свою комнатку, заперла дверь, бросилась на кровать и горько заплакала – а почему, сама не смогла бы сказать.

Всю зиму Энникстер был выше головы занят своими делами и,– что для Хилмы было большим облегчением,– редко бывал дома, иногда неделями оставаясь в Сан-Франциско, Сакраменто, Боннвиле. Быть может, он забыл, перестал думать о ней; и, хотя вначале она уверяла себя, что это к лучшему, мало-помалу мысль эта стала беспокоить ее. А вдруг он и вправду забыл, спрашивала она себя.

Она знала, чем он озабочен. Это было известно всем4 Весть о том, что железная дорога начала кампанию против фермеров, внезапно развернула против них враждебные действия, облетела всю округу, накаляя страсти до предела. В глазах Хилмы Энникстер вел себя героически. Стойкость, с какой он противостоял железной дороге, поведение его при стычке с Дилани казались ей верхом доблести. Она и мысли не допускала, что кто-то может помогать ему в борьбе. По ее мнению, знаменитый Союз, в который входили все фермеры, был просто фикцией.. Энникетер сражался с чудовищем в одиночку. Если бы не он, корпорация давно проглотила бы Кьен-Сабе, подобно тому как кит глотает пескаря. Он настоящий герой, заслоняющий их всех от гибели. Заступник ее семьи. Ее добрый рыцарь^ Она начала каждый вечер поминать его в своих молитвах и еще просила Бога помочь ему стать хорошим, удерживать от сквернословия и хранить от новой встречи с Дилани.

Однако пока Хилма обдумывала, стоит ли ей разуться и побродить в ручье, над головой у нее прогромыхал поезд – ежедневный вечерний экспресс, который пронесся с оглушительным грохотом, окутанный дымом, – вереница вагонов второго и третьего класса, а также шоколадных пульмановских, покрытых пылью бескрайних равнин Юго-Запада. Подрагивание опор эстакады передавалось земле. Оглушительный стук колес заглушил журчание ручья, заглушил он и топот чалой кобылы, спускавшейся вниз по усыпанному гравием откосу, и Хилма вздрогнула от неожиданности, когда, проводив глазами поезд, обернулась и увидела перед собой лошадь и сидевшего на ней Энникстера.

Он смотрел на нее и улыбался, что случалось с ним редко; даже жесткая линия его слегка выпяченной ни.кней губы смягчилась. Здороваясь, он снял широкополую шляпу, и, хотя его растрепавшиеся рыжие волосы тут же встали торчком, упрямого хохолка на макушке в этот раз видно не было.

– Да это никак мисс Хилма? – воскликнул он, спрыгнув на землю и подводя лошадь к воде напиться.

Хилма кивнула и быстро вскочила, смущенно отряхивая обеими руками юбку.

Энникстер сел на большой валун рядом, перекинул поводья через руку и, закурив сигару, разговорился. Пожаловался на жару, на плохое состояние Нижнего шоссе, по которому ехал, возвращаясь с совещания Комитета Союза на ранчо Лос-Муэртос, на медленно подвигавшиеся работы на Постройке оросительного канпала и, как полагается, на нынешние тяжелые времена.

– Мисс Хилма,– сказал он ни с того ни с сего,– не вздумайте выходить замуж за фермера,– а то хлебнете с ним горя.

От неожиданности Хилма даже задохнулась и вытаращила глаза: необъяснимое чувство какой-то вины напало вдруг на нее, приведя в полное смятение. Дрожащими руками она мяла сверток с кресс-салатом, превращая его-в плотный ком.

Энникстер между тем продолжал говорить. Неожиданная встреча смутила и его. Всю прошедшую зиму, нанятый неотложными делами, находясь в пылу политических кампаний, мучительно воспринимая бесконечные отсрочки и финальное поражение в одном суде за другим, он тем не менее ни на минуту не забывал выражения лица Хилмы тогда в амбаре, когда он стоял, обняв ее за талию, под дулом револьвера, мелькавшего в руке пьяного головореза. Немое признание, прочтенное им в ее распахнутых глазах, сказало ему достаточно. Вот только ему ни разу не представилась возможность воспользоваться этим обстоятельством. Когда он на короткое время появлялся на ранчо, Хилма всячески избегала встречи с ним. Перед рождеством она целый месяц гостила у дедушки, отца своей матери, который содержал гостиницу в Сан-Франциско.

Сейчас они наконец одни. И он разберется во всем, что заставляет его испытывать изо дня в день, из месяца в месяц чувство беспокойства, раздражения даже. Вне всякого сомнения, настал момент решиться на что-то, только на что именно, было непонятно. Переместив сигару из одного угла рта в другой, он продолжил беседу. Ему вдруг захотелось пооткровенничать, он подсознательно чувствовал, что это как-то сблизит их.

– Скажите, мисс Хилма, что вы думаете об этой заварухе с железной дорогой? Как вы думаете, польстится Шелгрим со своими приспешниками на Кьен-Сабе? Удастся им согнать нас с насиженного места?

– О нет, сэр! – с трудом переводя дыхание, сказала Хилма.– Ни в коем случае!

– А что ж тогда?

Хилма развела руками,

– Даже и не знаю.

– Ну так знайте: сегодня Союз принял решение – если мы проиграем дело и в Верховном суде в Вашингтоне,– мы ведь подали туда апелляционную жалобу,– мы будем драться.

– Драться?

– Вот именно!

– Вы хотите сказать… драться так, как в тот раз с Дилани… Господи! На револьверах?

– Ну, это еще неизвестно,-уклончиво пробурчал Энникстер.– И все же, что вы думаете по этому поводу?

Низкий, хрипловатый голос Хилмы слегка дрогнул.

– Драться на револьверах. Страх-то какой! Эта стрельба в амбаре – я до сих пор забыть не могу. Каждый выстрел – будто бочка с порохом взрывается.

– Значит, выметаться? Уступить ранчо Дилани, Берману и всей этой сволочи? Позволить им завладеть нашим добром? Спасовать перед ними?

– Нет, ни в коем случае! – воскликнула она, сверкая глазами.

– Ведь вам не хотелось бы, чтобы вас выгнали из дома? А, мисс Хилма? Ведь Кьен-Сабе – и ваш дом. Вы же здесь родились. И вам, наверное, не хочется, чтобы вас выкинули оттуда Берман и вся эта компашка? Неужели же мы им уступим?

– Ой нет,– пролепетала она.– Вовсе не хочется, И мама моя…

– Так неужели же вы могли подумать, что я это допущу? – вскричал Энникстер, прикусив сигару.– Как жили там, так и будете жить. Я вас в обиду не дам. Можете не сомневаться. Послушайте! – спросил он ее почти грубо.– Ведь не нравится же вам этот пьяный горлопан Дилани?

– По-моему, он очень нехороший человек,– сказала она.-Я знаю, дорога подстроила так, будто он купил земли, которые входят в ваше ранчо; он ходит хозяином, а сам просто состоит на побегушках у мистера Бермана и у мистера Рагглса.

– Верно. Я ,так и думал, что он не может вас ни с какой стороны интересовать.

Наступила долгая пауза. Чалая кобыла, пофыркивая, выискивала среди гальки траву. Энникстер передвинул сигару в другой угол рта.

– Красивое местечко,– пробормотал он, оглядываясь по сторонам. И продолжал: – Вот что, мисс Хилма, я хотел бы с вами поговорить, если вы, конечно, не возражаете. Право, не знаю, как все это выразить, и если брякну что невпопад, так только потому, что мне никогда не приходилось иметь дело с женским полом… с девушками, словом… понимаете? После того вечера – да что там, еще гораздо раньше – я часто думал о вас. Честное слово! Да вы, верно, и сами догадываетесь. Вы, можно сказать, единственная девушка, с которой я хорошо знаком, и, пожалуй,– прибавил он раздумчиво,– единственная, с кем мне хочется быть хорошо знакомым. Таков уж я уродился. Вы тогда ничего не сказали, Ну когда Дилани кабаре устроил, а мы с вами стояли рядом, но мне показалось, что вы опасаетесь, как бы он в меня не пальнул, и еще показалось, что, если бы он это сделал, вы были бы опечалены куда больше, чем если бы он ухлопал кого-то другого. Так вот, знаете, чго я думал? Пусть, думал, любую здесь укокошат – здесь, или еще где в нашем штате,– лишь бы не вас. Да, если бы что-нибудь случилось с вами, мисс Хилма, я бы всякий интерес к жизни потерял. Пусть бы Берман забирал себе Кьен-Сабе – я и пальцем бы не шевельнул. Пусть бы Дилани выпустил по мне весь заряд – я б и глазом не моргнул. Мне на все было плевать. Вы для меня во всем мире единственная. Раньше я так не думал. Не хотел думать. Но потом, часто встречаясь с вами, я видел, до чего же вы хорошенькая, умница, слышал ваш голос… и вот теперь ни о чем другом думать не могу. Когда мне надо ехать хотя бы на один день в Сан-Франциско, в Сакраменто или в Висейлию, я еду с неохотой, потому что там нет вас, и всегда спешу закончить свои дела и поскорей вернуться домой. А когда вы на рождество уехали в Сан-Франциско, я тосковал, как… да ладно, где уж вам понять. Я каждый вечер числа в календаре зачеркивал, пока вы не вернулись. Из чего следует, что я без вас жить не могу. Хорошо бы нам поселиться вместе, чтоб я мог заботиться о вас, чтобы вы были моей и больше ничьей. Что вы на это скажете?

Хилма, стоя перед ним, старательно развязывала и завязывала узелок на свертке с салатом, смаргивая с глаз слезы.

– Ну, что скажете на это, мисс Хилма? – повторил Энникстер.– Согласны вы?

Понизив голос чуть не до шепота, она пробормотала в ответ:

– Я… я не знаю.

– Не знаете – чего? Неужели мы с вами не поладили бы?

– Не знаю.

– Я, Хилма, уверен, что все сложилось бы наилучшим образом. Ну, что тут страшного? Почему вы плачете?

– Не знаю.

Энникстер встал и отшвырнул сигару; бросив поводья, он подошел и положил ей руку на плечо, Хилма не шевельнулась, но он почувствовал, что она дрожит. Она все еще теребила свой узелок.

– Я не могу жить без тебя, маленькая моя,– продолжал Энникстер,– я хочу, чтобы ты стала моей. Очень хочу. Живется мне невесело. Видно, такой уж

у меня характер – невеселый. Можно даже сказать, тяжелый, и мне многие напакостить норовят, а тут еще эта история с железной дорогой. Я отбиваюсь как могу, Хилма, дерусь и днем и ночью, не зная ни отдыха, ни срока, не жалея сил. Я бьюсь за свой дом, за свою землю, за все, что мне дорого. Если я одержу победу, хочу, чтобы кто-то разделил со мной мою радость. А нет, так пусть хоть кто-то меня пожалеет, со мной погорюет. И тут только ты мне нужна и никто другой. Я устал как собака от одиночества. Я хочу иметь опору. Хочу сознавать, что ты рядом, чувствовать твое плечо. Мне надоело бороться за что-то: за землю, за всякое имущество, за деньги. Для разнообразия я хочу бороться за кого-то. Понимаешь? Хочу думать, что действую не из одного эгоизма, что в исходе дела заинтересован кто-то еще – кто зависел бы от меня, думал бы обо мне и меньше, чем я о нем; кто, когда я вечером приду домой и обниму его – вот так… тоже обнял бы меня, как… – Он замолчал, и опять, как тогда перед лицом грозной опасности, глаза их встретились.– Обнимет меня, как…– продолжал Энникстер улыбаясь.– Как она обнимет меня, Хилма?

– Не знаю.

– Скажи, Хилма, как? – настаивал он.

– Вот так? – спросила она. И обвила руками его шею жестом, говорившим о безграничной любви и нежности, а глаза ее все еще были мокры от слез.

Близость ее теплого тела, прикосновение к его щеке округлой руки, отделенной лишь тонкой тканью рукава, наполнили его сладостным чувством, какого он еще ними да не испытывал. Он наклонился и поцеловал ее туда, где золотистый пушок переходил в душистую массу темно-каштановых волос. Она слегка вздрогнула и еще крепче обняла его, стыдясь поднять на него глаза. Они простояли так довольно долго, сжимая друг друга и объятиях. Затем Хилма отстранилась от него и стала вытирать мокрые от слез щеки носовым ллатком, прекратившимся в сырой комочек.

– Ну, а теперь ты что скажешь? По рукам? – весело спросил Энникстер.

– Все это время мне казалось, что я вас ненавижу,– сказала она, и никогда еще бархатистые нотки в ее голосе не звучали так мелодично.

– А я все время думал, что ты вздыхаешь по тому скандалисту, по тому горе-ковбою.

– Это по Дилани-то? Вот еще! Господи боже мой, да я, пожалуй, никогда ни о ком, кроме тебя, и не думала.

– А когда это началось, Хилма? – спросил он, снова обнимая ее.– И до чего же хорошо, что ты со мной! – воскликнул он вне себя от радости, что она позволяет ему такую вольность. – Так когда:же? Ну-ка, признавайся – я все хочу знать.

– С незапамятных времен. Еще задолго до того, как я начала о тебе думать… или, как это, подумывать… в общем, вспоминать… ты ведь понимаешь, что я хочу

сказать. Но вот когда я поняла, тогда...

– Что тогда?

– Не знаю… это случилось так недавно, что я не разобралась еще в себе…

– Но ты же говоришь, что никогда ни о ком, кроме меня, не думала. .

– Да, конечно, но тут совсем другое… Ах, я вконец запуталась. У меня совсем расходились нервы, я прямо вся дрожу. Послушай! – воскликнула она вдруг, и лицо

ее стало серьезным, торжественным даже. Обеими руками она схватила его за руку.– Ты ведь не будешь обижать меня, да? Я еще многого в жизни не понимаю – прямо как маленькая, но я, не задумываясь, вручила тебе свою судьбу,– и теперь мне ходу назад нет, это навсегда. Не знаю, как и почему это случилось. Мне иногда кажется, что я этого и не хотела вовсе, но раз уж так получилось, то я рада и счастлива. Вот только, если ты теперь не будешь добр ко мне… представь, каково это мне будет! Ты сильный, и важный, и богатый, а я всего лишь какая-то служанка, ничтожество, но я отдала тебе все, что имела – себя самое, и ты теперь не должен обижать меня. Не забывай об этом. Будь добр ко мне, ласков, снисходителен в мелочах… во всем, иначе мне не жизнь.

Энникстер привлек ее к себе. Он молчал, не находя слов, чтобы выразить свои чувства. Все, что он мог, это повторять:

– Ничего, ничего, радость моя. Не надо бояться. Я возьму на себя заботу о тебе. Все будет хорошо.

Они еще долго сидели в тени величественной эстакады, обнявшись и лишь изредка обмениваясь словами. Прошел час. Кобыла, не найдя травы по вкусу, отправилась домой, в свое стойло, поводья волочились по земле. Энникстер не стал ее останавливать. Он, скорее, согласился бы остаться без всей своей конюшни, чем отнять руку от талии Хилмы. Наконец он очнулся и заговорил. Он решил, что пора начинать строить планы на будущее.

– Что ж мы теперь будем делать, Хилма?

– Что делать? – повторила она.– А разве обязательно что-то делать? Как будто этого недостаточно?

– Дальше будет еще лучше,– заверил он.– Я хочу устроить тебя где-нибудь, чтобы у тебя был свой собственный уголок, свой дом. Боннвиль – гм! – нет, не не подходит. Там много всякого сброда, среди них есть люди, которые нас знают, пойдут сплетни. Как насчет Сан-Франциско? Мы могли бы съездить туда на будущей неделе и посмотреть. Можно будет снять хорошую квартирку и сделать из нее бонбоньерку.

– А зачем нам уезжать из Кьен-Сабе? – возразила она. – И притом так быстро? Зачем нам вообще свадебное путешествие, раз ты так занят? Разве не будет лучше… ой, послушай, после свадьбы мы могли бы поехать на недельку в Монтерей, там живут мамины родственники, а потом вернуться и поселиться на ранчо навсегда. Я бы сама управлялась по дому. Обошлась бы без прислуги.

Слушая ее, Энникстер вдруг насторожился.

– Гм,– пробормотал он,– понимаю.

Набрав горсть камешков, он начал кидать их в ручей один за другим и призадумался. Дело принимало нежелательный оборот. С самого начала ему казалось, что Хилма поняла, к чему он клонит. А вот теперь в душе снова ожило подозрение, что Хилма норовит поймать его. И на кой черт он этот разговор завел! У этих девок одно на уме: как бы поскорей замуж выскочить. Им самое милое дело чужую жизнь осложнить.

– Разве так ие будет лучше? – сказала Хилма, глядя на него.

– Не знаю,– буркнул он.

– Ну, тогда не надо. Обойдемся и без Монтерея. Как ты хочешь, так и будет. Я согласна на все.

– Да я вовсе не это имел в виду,– сказал он.

– А что?

– Нельзя ли… нельзя ли со свадьбой подождать?

– Ну, конечно же! – весело воскликнула она.– Я тоже считаю, что не надо так спешить. За это время нам надо успеть столько сделать. Почему бы не подождать до осени?

– С чем подождать?

– С нашей свадьбой.

– А зачем вообще нам эта свадьба? Так ли уж это важно? Меня, например, совершенно не устраивает, чтобы какой-то священник нос совал в мои личные дела. И не все ли равно? Мы понимаем друг друга. Разве этого недостаточно? Запомни, Хилма, я не из тех, кого водят к алтарю.

С минуту она удивленно смотрела на него, и постепенно смысл его слов дошел до нее. Она встала, глаза ее расширились, лицо покрыла смертельная бледность. Он не смотрел на нее, но слышал, как она старается справиться с дыханием.

– Ой! – вырвалось у нее вместе с протяжным глубоким вздохом; она прикрыла рот тыльной стороной ладони и еще раз выдохнула: – Ой!

Что-то невыразимо горестное прозвучало в этом вздохе. Из глаз брызнули слезы. Энникстер поднялся на ноги и устремил на нее взгляд.

– Ну так как? – смущенно спросил он.– Как?

Повинуясь какому-то безотчетному чувству, Хилма отпрыгнула от него и выставила вперед руки, словно защищаясь, испугавшись сама не зная чего. Она еще не испытывала обиды, не думала о том, что ей, девушке, незаслуженно нанесли оскорбление, а только страшно испугалась. Как будто, собирая в лесу цветы, увидела вдруг змею.

Минутку она стояла, ошалело тараща глаза и тяжело дыша. Затем повернулась и бросилась прочь; стремительно перебежала мостками на другую сторону руч-ья и скрылась в кустах, затрещавших так, словно сквозь них ломится вспугнутая серна.

Энникстер остался один. Он постоял какое-то время неподвижно, затем подобрал с земли свою широкополую шляпу, аккуратно выправил складку на мягкой тулье, надел и опять застыл на месте, рассеянно оглядывая землю вокруг. Немного погодя, так и не проронив ни слова, не изменив выражения лица, он глубоко засунул руки в карманы и широко зашагал в сторону дома.

Хилмы в тот день он больше не видел, а на следующее утро поднялся рано и завтракать дома не cтал. Ему нужно было поехать по делам Союза в Боннвиль, где он должен был встретиться с Магнусом и зайти в адвокатскую контору, которой Союз поручил вести дела, связанные с захватом их земель. Предполагалось, что сегодня они подадут апелляционную жалобу в Верховный суд в Вашингтоне. И потому нужно было обсудить, с какого дела начинать, так как решение его имело принципиальное значение на будущее при решении аналогичных дел.

Но желая на этот раз ехать в Боннвиль ни верхом, ни в бричке, Энникстер пешком отправился в Гвадалахару к раннему утреннему поезду Бейкерсфилд – Фресно, с которым в половине восьмого и прибыл в Боннвиль. Здесь он встретился, как было условлено, с Магнусом Дерриком и Остермаиом в гостинице «Юзмайт», на Главной улице и позавтракал с ними.

Совещание Комитета с адвокатами происходило в верхнем холле гостиницы в присутствии секретаря одного из адвокатов, который стенографировал весь ход совещания и снимал копию с каждого отправляемого письма. Совещание длилось долго, каждый вопрос всесторонне рассматривался, поскольку предельный срок подачи апелляции приближался, и освободился наконец Энникстер только часа в два.

Но, когда они с Магнусом спускались в вестибюль, их внимание привлекло скопление чем-то взволнованных, сосредоточенно кого-то слушавших людей, которые толпились у вращающейся двери, ведущей из вестибюля в бар. В баре находился Дайк – они еще издали услышали раскаты его басистого голоса. Говорил он гневно, перемежая речь сердитыми выкриками. Заинтересовавшись, Магнус и Энникстер подошли ближе – оказалось, они подоспели как раз к началу развертывавшейся драмы.

Утром того дня мать разбудила Дайка на рассвете, как он просил. На товарную станцию ТиЮЗжд в Боннвиле пришла партия жердей для его хмельника, и ему надо.было забрать их и привезти к себе на плантацию. День предстоял трудный. Впереди было много дел. «Сейчас, сейчас,– пробормотал он, когда мать, будя, потянула его за ухо,– доброе утро, мама!»