Текст книги "Спрут"

Автор книги: Фрэнк Норрис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 37 страниц)

Неисправимый игрок, он поставил-таки на карту самое ценное в жизни – свою честь и проиграл!

Пресли с его обостренной наблюдательностью первым заметил по выражению лица и поведению Магнуса, что что-то его точит. Он был уверен, что не в коварстве Лаймена дело. На следующее утро после памятного заседания Комитета Магнус пригласил к себе в кабинет Хэррена и Энни Деррик и, рассказав жене о предательском поступке Лаймена, запретил обоим упоминать в своем присутствии его имя. По отношению к вероломному сыну он испытывал сильнейшее чувство обиды и гнева. Но вот сейчас Пресли подметил в нем признаки куда более острой боли. Что-то, видимо, назревало. Времена ведь были смутные. Чего еще ждать? Каких новых бед?

Как-то утром, под конец недели, Пресли рано проснулся в своей узкой белой кровати. Он вскочил и стал поспешно одеваться. День ему предстоял занятой. Накануне он засиделся допоздна, просматривая свои стихи, вырезанные из газет, где они были впервые впечатаны. Пресли получил от одного издателя заманчивое предложение выпустить эти стихи отдельной книжкой. Поэма «Труженики» должна была войти в сборник, и он решил назвать его «Труженики» и другие стихи». Все последнее время он был занят подготовкой к печати этого сборника – редактировал и систематизировал стихи, составлял примечания,– и закончил работу только вчера уже за полночь. Утром им предполагал отослать рукопись издателю.

Кроме того, он получил от Энникстера напечатанную на машинке записку с приглашением на пикник по случаю дня рождения Хилмы, имеющий быть в тот день в Кьен-Сабе, на холме у истока Бродерсонова ручья. Предполагалось, что поедут они туда на линейке всей компанией – Хилма, Пресли, миссис Дайк, Сидни и сам Энникстер и проведут там весь день. Из дому они выедут в десять утра. Пресли сразу решил, что поедет. Он и раньше был расположен к Энникстеру, а теперь, после его женитьбы и поразительной перемены в его характере, просто полюбил его. Хилма в роли миссис Энникстер была все так же очаровательна, а к миссис Дайк и малявке он всегда питал самые лучшие чувства. Пресли нисколько не сомневался, что хорошо проведет с ними время.

Но поскольку в Боннвиль на почту в тот день никто не собирался, а Пресли хотелось во что бы тогало отослать свою рукопись без проволочек, приходилось ехать самому. Он решил отправиться в путь пораньше и, сделав небольшой крюк, заглянуть по дороге в Кьен-Сабе на почту в Боннвиль.

Не было еще и шести, когда Пресли спустился в столовую, где его ждали яичница и кофе. День обещал быть жарким, и он решил надеть свой но вый костюм для верховой езды цвета хаки, в котором он выглядел английским офицером, хотя вместо положенных по уставу сапог на ногах у него были высокие шнурованные ботинки с большой шпорой на левой пятке. Вскоре к нему присоединился Хэррен в синем комбинезоне. Он собирался поехать взглянуть, как ведутся работы по прокладке оросительного канала.

– Ну, как пшеница? – спросил Пресли.

– Отлично! – ответил Хэррен, помешивая кофе.– Отцу, как всегда, везет. Ведь, в сущности, все до последнего акра засеяно пшеницей, и повсюду она колосок

к колоску. Позавчера я был на втором секторе. Если ничего не случится, то мы снимем там не меньше тридцати мешков с акра. Каттер уверяет, что в четвертом секторе в некоторых местах можно будет снять по сорок два – сорок три мешка с акра. Хувен тоже привозил показать несколько отличных колосьев. Зерно еще только начинает наливаться. Есть колосья, в которых я насчитал до двадцати зерен. Это, выходит, чуть не сорок бушелей с акра. Поистине всем урожаям урожай.

– Тебе ничего не надо отсылать? – спросил Пресли, вставая.– А то я еду в город на почту.

Хэррен помотал головой и вышел, а Пресли отправился в конюшню седлать свою лошадь.

Проезжая мимо дома по направлению к выездной аллее, он с удивлением увидел Магнуса, стоявшего на нижней ступеньке веранды.

– Доброе утро! – окликнул его Пресли.– Что так рано?

– Доброе утро, Прес, голубчик!

Магнус подошел и, положив руку на холку лошади, пошел рядом.

– Едешь в город? – спросил он.

– Да, сэр. Не будет ли у вас каких-нибудь поручений?

Магнус достал из кармана конверт, запечатанный сургучом.

– Не мог бы ты зайти в редакцию «Меркурия»,– сказал он,– увидеться с мистером Дженслингером и лично передать ему этот пакет. Здесь бумаги, но они стоят много денег, так что будь осторожен. Несколько лет назад, когда мои отношения с мистером Дженслингером были лучше, мы с ним вели вместе кое-какие дела. Теперь же, когда мы принадлежим к враждебным лагерям, я решил дела закончить и порвать с этим человеком всякие отношения. Недавно мы закончили все расчеты. Это последние бумаги. Пожалуйста, Пресли, передай их ему лично. Понимаешь?

Пресли пустил лошадь легким галопом, свернул на шоссе и поехал на север мимо огромной водонапорной башни и шеренги тополей на ранчо Бродерсона. Проезжая мимо заведения Карахера, он увидел на пороге владельца и помахал ему рукой; тот помахал в ответ.

Постепенно Пресли изменил свое мнение о Карахере. К своему великому изумлению, он узнал, что Карахер знаком с сочинениями Милля и Бакунина, хотя черпал свои познания не из книг, а из отрывков и цитат, приводимых в анархистских журналах, на которые неизменно подписывался. Не раз им случалось поговорить по душам, и из уст самого Карахера Пресли услышал страшную историю смерти его жены, нечаянно убитой агентами полиции во время демонстрации забастовщиков. И это в глазах Пресли сообщало хозяину кабачка трагический ореол. Он не мог осуждать Карахера за то, что тот стал «красным». Он даже удивлялся, что тот не проводит свои теории в жизнь и не мстит за свою обиду посредством «начиненного динамитом отрезка газовой трубы». Карахер представлялся Пресли человеком яркой индивидуальности.

– Погодите, мистер Пресли,– сказал как-то Карахер. когда поэт стал возражать против его радикальных взглядов.– Вы еще не знаете, что такое железная дорога. Присмотритесь к ней получше, понаблюдайте за ее деятельностью и вы сами придете к тому же убеждению.

Было около половины восьмого, когда Пресли подъехал к Боннвилю. Деловая жизнь в городе только начиналась: он сдал на почте свою рукопись и поспешил в редакцию «Меркурия». Дженслингера, как он и предполагал, еще не было, но сторож дал ему домашний адрес редактора, и Пресли застал его за завтраком. Пресли сухо поздоровался с Дженслингером и наотрез отказался от предложенного ему виски. Вручив пакет Магнуса, он удалился.

Ему вдруг пришло в голову, что нехорошо явиться в Кьен-Сабе в день рождения Хилмы с пустыми руками; выйдя от Дженслингера, он направил лошадь в центр города и остановился перед ювелирным магазином как раз в ту минуту, когда приказчик открывал ставни.

В ювелирном магазине он купил брошку для Хилмы, а в табачном киоске при гостинице – коробку превосходных сигар, слишком поздно сообразив, что хозяин Кьен-Сабе курить их ни в коем случае не станет, поскольку курил он в пику всем только сигары черного, дерущего горло табака с примесью каких-то трав, которые в Гвадалахаре продавали три штуки за пять центов.

Пресли приехал в Кьен-Сабе с опозданием против назначенного времени почти на полчаса, но, как он и ожидал, никто еще не был готов. Линейка стояла под деревом возле дома, лошади были накрыты белой сеткой от мух, а Вакка дремал на козлах. Хилма и Сидни готовили бутерброды на заднем крыльце. При виде его Сидни так и запрыгала от радости, растрогав Пресли чуть ли не до слез. Миссис Дайк нигде не было видно, а Энникстер брился у себя в спальне. Намыленное лицо его появилось в окне; он взмахнул рукой, в которой держал бритву, приглашая Пресли в дом.

– Заходи! – крикнул он.– У нас еще никто не готов. А ты что это спозаранку?

Пресли вошел в спальню, твердо ступая по застланному циновкой полу и позванивая своей огромной шпорой. Энникстер был в одной рубашке – без воротничка, жилета и пиджака; голубые шелковые подтяжки свисали по бокам, волосы были взъерошенм вихор на макушке торчал упрямее, чем всегда.

– Очень рад тебя видеть, дружище,– сказал Энникстер.– Нет уж, давай без рукопожатий, а то я весь в мыле. Бери стул, садись. Я сейчас.

– Мне казалось, что в приглашении указывалось десять,– заметил Пресли, усаживаясь на край кровати

– Написать-то я написал, да…

– Да не всякому написанному верь? – пошутил Пресли.

Энникстер добродушно хмыкнул, повернулся и стал править бритву. Пресли неодобрительно посмотрел на его подтяжки.

– И почему это,– заметил он,– стоит человеку жениться, и он тут же покупает себе голубые подтяжки, да еще шелковые! Вдумайся-ка! Жеребец Энникстер в шелковых подтяжках небесно-голубого цвета! Тебе куда больше пошел бы ремень, утыканный гвоздиками.

– Болван! – сказал Энникстер, считавший крепкое слово самым надежным аргументом.– Ты лучше,– сказал он, держа бритву на отлете и головой показывая отражению Пресли в зеркале, куда смотреть,– оглядись по сторонам. Недурна комнатка, а? Мы ведь весь дом обставили заново. Все покрасили – видал?

– Да, это я уже заметил,– ответил Пресли, еще раз окидывая комнату взглядом. Он воздержался от критики. Энникстер так по-детски гордился новым убранством своего жилища, что грешно было бы вывести его из блаженного заблуждения. Пресли смотрел на всю эту роскошь массового производства, на нарядную бронзовую кровать с веселеньким пологом, на умывальник фабричной работы с фаянсовым кувшином и тазом в зеленых и красных ослепительно-ярких тонах, на литографии в плетеных соломенных рамах, изображающие символические женские фигуры; на нелепые белые с золотом стульчики на паучьих ножках, на шар из шелковой китайской бумаги, свисавший с газового рожка, на метелки пампасской травы, в художественном беспорядке раскиданные по стене, и среди всего этого две немыслимые картины, писанные маслом, в багетных рамах до того золотых, что больно было смотреть.

– А как тебе мои картины, Прес? – спросил Энникстер с некоторой робостью.– Я ведь в них не разбираюсь. А писал их трехпалый китаец из Монтерея и продал мне за тридцать долларов вместе с рамами. Мне кажется, что за одни рамы стоило бы тридцать долларов отдать.

– Безусловно,– подтвердил Пресли; ему не терпелось переменить тему.– Жеребец! – сказал он,– я слыхал, что ты приютил миссис Дайк и малявку. Знаешь, по-моему, это очень хороший поступок.

– Э, чепуха, Прес! – пробормотал Энникстер, снова принимаясь за бритье.

– Ты меня не проведешь, дружище,– продолжал Пресли.– Я ведь уверен, что ты устраиваешь этот пикник не только ради своей жены, ты делаешь это для миссис Дайк и малявки, хочешь развлечь их не множко, повеселить.

– Да ну тебя!

– И это очень хорошо с твоей стороны, я рад за тебя не меньше, чем за них. Было время, когда ты бросил бы их на произвол судьбы и думать о них забыл бы.

Я не хочу вмешиваться не в свое дело, но должен сказать, что ты изменился к лучшему и, мне кажется, я знаю почему. Она…– Пресли перехватил взгляд приятеля и прибавил серьезно: – Она очень хорошая женщина, Жеребец.

Энникстер резко обернулся, было видно, что он покраснел под мыльной пеной.

– Прес,– воскликнул он,– она сделала из меня человека! Что я был раньше – машина какая-то, и если кто-то – все равно кто, мужчина, женщина или ребенок

вставал мне поперек дороги, я прямо так по ним и ступал, и мне даже в голову не приходило, что можно и о других подумать, не только о себе. Но стоило мне понять, что я люблю ее, я как в раю очутился, и с той минуты проникся добрыми чувствами ко всем окружающим, и мне захотелось каждому помочь. И я понял, что человек не может жить только для себя, так же, как не может жить один. Он должен думать о других. Если Господь наградил его разумом, пусть думает о тех, кто разумом обделен, а не гонит их взашей только потому, что они глупее его; а есть у него деньги,– пусть помогает тем, у кого нет ни гроша за душой а если у него есть дом, он должен подумать о том, кто остался без крова. С тех пор как я полюбил Хилму, я на многое стал смотреть иными глазами; дайте мне только привести свои дела в порядок, и я начну помогать людям и буду этим заниматься до конца своих дней. Это, конечно, не ахти какое религиозное учение, но лучшего я не знаю, и сам Генри Уорд Бичер этим ограничивается. И все это благодаря Хилме, потому что мы любим друг друга.

Пресли вскочил, одной рукой обнял Энникстера за плечи, а другой крепко сжал ему руку. Этот несуразный человек в болтающихся шелковых подтяжках с намыленным подбородком и с глазами, полными слез, внезапно показался ему воплощением истинного благородства. По сравнению с этим неукротимым стрем лением творить добро и помогать людям, собственны» его весьма расплывчатые планы и радужные замыслы переустройства общества показались Пресли ничтожными, а сам он, со всей своей утонченностью, поэтичностью, высокой культурой и образованием, выглядел жалким кустарем, затеявшим перекроить вселенную.

– Молодчина! – воскликнул он, не придумав ничего более подходящего.– Какой же ты молодчина! Право! Да, кстати, я принес тебе сигары, вот возьми.

Энникстер уставился на Пресли, затем поставил коробку на край умывальника.

– Вот болван! – сказал он.– Что это ты вздумал?

– Да так, шутки ради.

– Это что, из тех зловонных штук, которые один курит, а трое падают? Иначе ты бы их скорей всего себе оставил.

– Ну зачем так уж в благодарностях рассыпаться…– начал Пресли.

– Заткнись! – крикнул Энникстер, исчерпав тем самым вопрос.

Затем Энникстер снова принялся за бритье, а Пресли закурил сигарету.

– Что-нибудь слышно из Вашингтона? – спросил он.

– Ничего хорошего,– буркнул Энникстер.– Эге! – воскликнул он вдруг, настораживаясь.– Кто это в такой спешке?

До них донесся стук копыт несущейся во весь опор лошади. Топот доносился со стороны дороги, которая вела от миссии к Кьен-Сабе. Он приближался со страшной быстротой. И было в нем нечто такое, что заставило Пресли вскочить на ноги. Энникстер распахнул окно.

– Не беглец ли? – воскликнул Пресли.

Энникстер, у которого на уме только и было что железная дорога и угроза его ранчо, схватился за карман, где лежал револьвер.

– Что там такое, Вакка? – крикнул он.

Вакка, повернувшись на козлах, поглядел на дорогу. Затем мигом соскочил с козел и подбежал к окну.

– Дайк! – закричал он.– Это же Дайк! Дайк!

Не успел он это выкрикнуть, как копыта загрохотали совсем рядом и кто-то прокричал мощным, гулким басом:

– Энникстер! Энникстер! Энникстер!

То был голос Дайка, в следующий момент лошадь мы несла и его самого на лужайку перед домом.

– Боже мой! – воскликнул Пресли.

Дайк осадил загнанную лошадь, не успел он соскочить, как она рухнула на землю, дрожа всем телом. Энникстер выпрыгнул в окно, Пресли последовал за ним.

Перед ними стоял Дайк, с непокрытой головой, с револьвером в руке,– исхудалый страшный человек с длинной бородой, впалыми щеками, ввалившимися глазами. Его одежда, изорванная колючим кустарником, сквозь заросли которого он то продирался, то прятался в них вот уже несколько недель, превратилась в лохмотья, голенища сапог изодрались в лоскутки, испачканные кровью оттого, что он так яростно шпорил лошадь.

– Энникстер! – крикнул он еще раз, дико вращая запавшими глазами.– Энникстер! Энникстер!

– Здесь я, здесь! – отозвался Энникстер.

Дайк повернулся, нацеливая на него револьвер:

– Дай мне лошадь, лошадь мне дай! Слышишь? Скорее! Дай лошадь или я застрелю тебя!

– Спокойно! Спокойно, тебе говорят! Ты что, меня не знаешь? Тут же все свои.

Дайк опустил револьвер.

– Знаю, знаю! – сказал он, с трудом переводя дыхание.– Только все из головы вылетело. Я не в себе, мистер Энникстер. Спасаюсь бегством. Ведь их от меня не больше чем десять минут отделяют.

– Давай сюда! – крикнул Энникстер, бросаясь к конюшне; подтяжки его развязались на бегу.– Да вот же лошадь!

– Это моя-то? – воскликнул Пресли.– Да она не проскачет и мили.

Но Энникстер был уже далеко, отдавая распоряжения.

– Чалую! – орал он. – Выводи ее, Билли! Где конюх? Выводи чалую. Да седлайте же!

В сумасшедшей спешке Пресли, Энникстер, конюх Билли, сам Дайк с побелевшими губами и дрожащими пальцами метались вокруг чалой кобылы, подтягивая подпруги, стягивая ремни, застегивая пряжки.

– Есть хочешь? – Энникстер уперся лбом в седло, затягивая подпруги.– Хочешь есть? Деньги нужны? А револьвер?

– Воды! – сказал Дайк.– Они караулили у каждого источника в горах. Хотели меня жаждой уморить.

– Вон кран. Живей!

– Я добрался до речки Керн, но они заставили меня повернуть назад,– говорил он, взахлеб глотая воду.

– Не трать времени на разговоры!

– Что с моей матушкой и с малявкой?

– Я взял на себя заботу о них. Они живут у меня.

– Здесь?

– Да, но тебе нельзя их видеть, Богом клянусь, нельзя! Ты успеешь удрать! Да где же задний ремень от подпруги? Билли! Черт тебя возьми, ты что хочешь,

чтоб его пристрелили, прежде чем он удерет! Ну давай, Дайк, садись в седло! Эта кобыла сама падет, а тебя не выдаст!

– Давай тебе Бог, Энникстер! А как малявка? Здорова ли? Как матушка? Передай им…

– Знаю, передам! Прес, посмотри – путь свободен? Ты можешь отпустить поводья, Дайк. Это лучшая лошадь во всей округе. Не держи ее, Билли! Ну что ж,

Дайк, прощай! Положись на меня. Ладно, ладно! Да хранит тебя Бог! Пускай ее! Скачи!

Пришпоренная, заразившаяся возбуждением окружавших ее людей, кобыла в два скачка вынеслась ва загона, потом спружинившись, вытянув шею и низко пригнув голову, мигом промахнула выездную аллею и, очутившись на дороге, скрылась в облаках пыли.

Вакка ловко, как обезьяна, вскарабкался на самую пышку артезианского колодца. Он окинул взглядом окрестности.

– Ну что? – спросил Энникстер, задрав голову. Все напряженно прислушивались.

– Вижу! Вижу его! – крикнул Вакка.– Мчится сломя голову. На Гвадалахару.

– Погляди в другую сторону – туда, где монастырь. Не видать ли там чего?

И, словно в ответ, оттуда донеслись остервенелые крики;

– Там верховые, трое или четверо. С ними собаки. Скачут прямо сюда. Даже собачий лай слышен. А вон – ой-ой-ой! – На нижней дороге еще один отряд, те тоже

скачут в сторону Гвадалахары. У всех винтовки. Вон как стволы на солнце сверкают. И еще – Бог ты мой! – еще три человека верхами скачут вниз с горы, что рядом с лос-муэртовскими пастбищами. Тоже на Гвадалахару. А в Боннвиле бьют в колокол, который на здании суда. Смотри-ка ты – вся округа всполошилась.

Не успел Вакка слезть на землю, как две вислоухие малорослые ищейки тигровой масти с языками на сторону показались на дороге перед домом. Они были серы от пыли, морды опущены – они тщательно обнюхивали землю. У ворот, там где Дайк свернул к хозяйскому дому, они на миг остановились в замешательстве. Одна пустилась было к конюшне, но другая молниеносно перебежала дорогу, взяла вдруг свежий след, ведший в сторону Гвадалахары. Ищейка задрала морду вверх, и Пресли сразу зажал уши.

Только бы не слышать этого несносного лая! Громкого и гулкого! В нем звучало торжество охотника, напавшего на след жертвы, долгий, хриплый, грубый клик, зловещий и нетерпеливый – сигнал тревоги, таивший угрозу страшного конца. И тут же к собачьему лаю прибавился конский топот. Пятеро всадников, не сводящих глаз с собак, с винтовками поперек седла, на взмыленных конях с развевающимися гривами, промчались мимо, сверкнув копытами и оставив за собой густой запах конского пота.

– Это шайка Дилани! – крикнул Энникстер.– Я видел его.

– А другой – это Кристиен,– сказал Вакка.– Двоюродный брат Бермана; с ними двое полицейских. А тот, что в белой шляпе с опущенными полями,– шериф из Висейлии.

– Черт подери, они ж его вот-вот догонят! – воскликнул Энникстер.

Обернувшись, они увидели Хилму и миссис Дайк на пороге домика, в котором последняя проживала. Обе растерянно выглядывали из дверей, не понимая, что происходит. А на крыльце хозяйского дома одна, всеми забытая в суматохе, стояла маленькая Сидни, побледневшая, с серьезными, широко распахнутыми глазами. Она все видела и все поняла. Но не проронила ни слова. Склонив набок голову, она вслушивалась в затихающий лай.

Дайк пересек железнодорожные пути вблизи товар ной станции Гвадалахары, на каких-нибудь пять минут опередив своих преследователей. Счастье, казалось, изменило ему. На станции, обычно безлюдной, сейчас сошлась бригада товарного поезда, стоявшего на запасном пути, а на главном пути, совсем недалеко и повернутый в ту же сторону, высился отцепленный паровоз; оба, и машинист и кочегар, видели, как лошадь перемахнула через пути и, без сомнения, узнали Дайка.

Начиная с того утра, когда, мучимый жаждой, он рискнул приблизиться к источнику, дававшему начало Бродерсонову ручью на территории Кьен-Сабе, и чуть не угодил в руки подкарауливших его там полицейских, у него не было ни минуты подумать, что же делать дальше. Поздно было сожалеть о том, что он, пытаясь сбить погоню со следа, повернул назад, в надежде проникнуть в горы восточнее Боннвиля. Сейчас Дилани почти настигал его, и все его мысли были сосредоточены на том, как бы оторваться немного от этого отряда. Теперь уже не могло быть и речи о том, чтоб укрыться где-нибудь и переждать погоню; они вытеснили его с гор, где можно было схорониться за любой скалой, в густонаселенную местность, где за каждым углом можно было нарваться на врага. Теперь дело шло о жизни и смерти! Или ему удастся бежать, или его пристрелят. Он твердо знал, что живым не дастся, однако вступать с преследователями в бой и подставлять лоб под пулю не собирался, пока оставалась надежда спастись бегством. Он думал лишь о том, как бы уйти от погони.

За недели, проведенные в бегах, все чувства его обострились. Свернув на Верхнюю дорогу за Гвадалахарой, он сразу же увидел трех всадников, скакавших ему наперерез со стороны дерриковских пастбищ. Тут они перекроют ему путь. Он круто повернул кобылу. Нужно гнать на Нижнюю дорогу, которая пересекает Лос-Муэртос, и он должен добраться до нее раньше отряда Дилани с его собаками. Дайк послал лошадь в карьер. Снова перед ним замаячила станция. Привстав в стременах, он взглянул через поля в сторону Нижней дороги. Там стояло облако пыли. Повозка? Нет, скачущие лошади, и на них вооруженные всадники! Он видел даже, как вспыхивают на солнце стволы их винтовок. Они окружали его, стягиваясь к Гвадалахаре со всех сторон, не оставляя ему ни единой лазейки. Верхняя дорога, пролегавшая западнее Гвадалахары, вела прямо в Боннвиль. Этот путь ему заказан.

Значит, попал-таки в западню? Значит, пришло время вступать в бой?

Но, приближаясь к гвадалахарской станции, Дайк вдруг увидел отцепленный паровоз, стоявший под парами на главном пути, и радостное чувство охватило его – ведь он же машинист, прежде всего машинист! Когда он соскочил с лошади у самой станции, собачий лай уже доносился до него и конский топот со стороны Нижней дороги больно отдавался в голове. Увидев его, поездная бригада бросилась врассыпную, как испуганные овцы, но Дайк этого даже не заметил. Снова почувствовав землю под ногами, он с револьвером в руке бросился к одинокому паровозу.

– Вон из будки! – крикнул он.– Оба! Да побыстрей, если жить не надоело!

Машинист и кочегар скатились по железному желобу тендера, а Дайк подтянулся и заскочил в будку; бросив револьвер на пол, он привычным движением почти инстинктивно ухватился за знакомые рычаги.

Огромная машина зашипела и дернулась и,, когда Дайк пустил пар, громадные ведущие колеса зашевелились, медленно поворачиваясь на рельсах. И в этот момент раздались громкие крики. Из-за поворота дороги вылетел отряд Дилани в сопровождении собак. Всадники скакали во весь опор, припав к седлам. Дайк дал полный пар, а сам поднял револьвер. Сзади раздался ружейный выстрел. Отряд, скакавший по Нижней дороге, был даже ближе, чем Дилани. Они тоже заметили его и открыли пальбу. Первый выстрел разнес вдребезги стекло над головой Дайка.

Но вот колеса перестали буксовать. Паровоз тронулся, проследовал мимо станции и товарного поезда и, набирая скорость, вышел на открытый путь. Дым черными клубами валил из трубы и уходил высоко в небо; от мощного напора пара все ходило ходуном, но сам громадный железный зверь – новейшая и лучшая модель Болдуина – сразу же присмирел и стал послушным, стоило его огромному бьющемуся сердцу почуять, что на рычаге лежит опытная рука. Все продолжая набирать скорость, напрягая железные мускулы, паровоз с ревом рвался вперед, оглашая окрестности своим режущим ухо дыханием и застилая солнечный свет клубами густого, горячего дыма. Когда Дилани, Кристиен и висейлийский шериф доскакали до стаи ции, паровоз был уже далеко.

Увидели это и участники посси.

– Черт бы его побрал! Экое невезенье! – заорал Дилани.

Но шериф, соскочив с лошади, уже бежал к телеграфу.

– Ведь на разъезде, не доезжая Пиксли, есть стрелка, которая открывает путь в тупик? Так или нет? – крикнул он телеграфисту.

– Есть, есть!

– Передай сейчас же, чтоб ее перевели. Пустим его под откос! За мной! – повернулся он к Дилани и к остальным. Все они заскочили в будку паровоза товарного поезда.

– Именем штата Калифорнии! – крикнул шериф ошарашенному машинисту.– Немедленно отцепляй паровоз.

Шерифу принято повиноваться с первого слова. Бригаде товарного поезда не пришлось рассуждать, правильно или неправильно он поступил, завладев паровозом, и, прежде чем кто-либо успел подумать о том, чем это грозит лично ему, паровоз уже несся на всех парах по второй колее в погоне за Дайком, который успел удрать по главной довольно далеко.

– Я точно помню, что, не доезжая Пиксли, есть стрелка для перевода поезда в тупик! – орал шериф, перекрывая рев паровоза.– Ею пользуются, когда нужно пустить под откос потерявшую управление машину. Тупик в открытом поле. Там мы его, голубчика, и прихлопнем! Оружие к бою, ребята!

– Как бы нам самим не столкнуться со встречным поездом? – возразил было испуганный машинист.

– Выпрыгнем, если успеем, а нет, так разобьемся в лепешку. Эге, гляди-ка! Вот он!

Когда паровоз товарного поезда прошел поворот, им стал виден паровоз Дайка,– он опережал их на полмили и летел вперед в клубах дыма.

– До стрелки рукой подать,– сказал машинист.– Уже Пиксли видно.

Дайк, держа руку на регуляторе подачи пара и высунув голову из окошка, вел громыхающий локомотив вперед. Он снова вернулся на свое место, снова стал машинистом, снова чувствовал привычное содрогание машины под полом, слышал знакомые звуки, ноздри щекотали знакомые запахи горячего пара и дыма, ветep, знакомо свистя в ушах, бил прямо в лицо, а по обе стороны пейзаж, будто рассеченный надвое грохоущими колесами локомотива, уносился назад нескончаемым потоком бурых и зеленых красок.

Он сел и сразу же занял привычное положение; выставил локоть в окно и положил руку на рычаги управления. Вдруг инстинкт человека, уходящего от погони, так сильно обострившийся за последнее время, подсказал, что за ним гонятся, и заставил его оглянуться. Вдали он увидел еще один паровоз, который, раскачиваясь на бешеной скорости, летел вслед за ним по параллельной колее. Нет, он не ушел от погони, он все еще был в опасности. Дайк крепко сжал зубы и, открыв топку, стал яростно подбрасывать уголь. Стрелка манометра подскочила, скорость увеличилась. Бросив взгляд на телеграфные столбы, он понял, что делает не менее пятидесяти миль в час. Паровоз товарняка не был рассчитан на такую скорость. Если исключить возможность крушения, шанс на спасение у него оставался.

И вдруг машинист в нем взял верх над рыцарем с большой дороги – он перекрыл пар и до отказа повернул тормозной рычаг. Прямо перед ним вырос семафор. По всей вероятности, здесь находилась стрелка, направлявшая поезда в тупик. Крыло семафора было опущено – это был сигнал опасности, предупреждающий, что стрелка переведена.

Дайк мгновенно догадался, в чем дело. Преследователи решили пустить его под откос здесь. Перевести стрелку у них сообразительности хватило, однако они забыли, что одновременно с переводом стрелки автоматически включается и семафор. Впереди его ждала верная гибель. Дайк дал обратный ход. Ему ничего иного не оставалось, кроме как ехать назад. Дернувшись, судорожно напрягая железные мышцы, огромный паровоз резко замедлил ход; переставшие вращаться колеса продвинулись еще немного и встали. Повинуясь приказу Дайка, паровоз двинулся в обратном направлении, уходя от большей опасности навстречу меньшей: теперь два паровоза, один на второй колее, другой – на главной, неизбежно должны были встретиться и разойтись.

Дайк снял руки с рычагов и схватил револьвер. Не ред лицом смертельной опасности машинист снова и ре вратился в разбойника. Сомнений быть не могло подходил момент жестокой схватки.

Люди, гнавшиеся за ним на тяжелом, громыхающем паровозе, не отрывали глаз от облака дыма впереди, указывавшего местонахождение беглеца. Вдруг они разом загалдели:

– Он остановился! Что-то случилось! Смотрите, смотрите, как бы он не спрыгнул.

– Случилось? Как бы не так! Он назад пошел! Приготовиться! Сейчас поравняется с нами.

Машинист затормозил, но тяжелый мощный паровоз, сильно уступавший в скорости быстроходному локомотиву Дайка, повиновался не сразу. Черное облачко над рельсами быстро разрасталось.

– Он идет сюда! Нам навстречу! Что это, выстрел? Осторожно, он открыл огонь!

Велая щепка отлетела от прокопченной рамы паровозного окошка.

– Стреляйте! Стреляйте же!

Перестрелка завязалась, когда паровозы были еще на расстоянии двухсот ярдов один от другого; с обеих сторон посыпались выстрелы, и револьверная трескотня, казалось, усугубляла громыханье колес и шипенье пара.

Потом словно залп из нескольких артиллерийских орудий потряс землю. Это разминулись паровозы, а люди тем временем палили без устали из револьверов, в щепу разбивая деревянные рамы, кроша стекла, и пули цокали снова, снова и снова, ударяясь о металлическую обшивку. Высунувшиеся из окошек враги обменялись проклятиями, содрогнулись паровозы, с ревом вырвался на волю пар; все путалось, летело куда-то, кружилось, как во время шабаша на Лысой горе. Белые облака пара, клубы черного дыма из паровозных труб, колечки голубоватого дымка, вылетающие из раскаленных револьверных стволов – все это то переплеталось между собой, то расплеталось, превращаясь и марево, слепящее, одуряющее, вызывающее невыносимый шум в ушах, заставляющее тело подергиваться и вздрагивать в такт толчкам и подрагиванию взбелени пшейся машины.

С грохотом и стуком, оставляя за собой запах пороха и перегретого масла, смертоносные, огромные, безудержные,– создав на миг картину хаоса: промелькнувшие в дыму, искаженные злобой лица, выставленные из темноты руки со скрюченными пальцами,– гремящие, как гром, и быстрые, как молния, два паровоза встретились и унеслись каждый в свою сторону.