Текст книги "Спрут"

Автор книги: Фрэнк Норрис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 37 страниц)

КНИГА ВТОРАЯ
I

Дело происходило ранней весной. Сидя утром в своем кабинете в Сан-Франциско за массивным резным письменным столом полированного красного дерева, Лаймен Деррик диктовал стенографистке письма. Диктовал негромко, не повышая и не понижая голоса; предложение следовало за предложением – правильно построенные, ясные по смыслу, деловые:

«Настоящим имею часть подтвердить получение вашего письма от 14-го числа сего месяца и в ответ сообщаю…»

«При сем прилагаю чек на Ново-Орлеанский банк, который следует использовать согласно существующей между нами договоренности…»

«В ответ на ваше письмо за № 1107 касательно иска города и округа Сан-Франциско к транспортной компании «Эксельсиор» сообщаю…»

Голос его звучал ровно, сухо, невыразительно. Диктуя, он чуть покачивался взад и вперед в кожаном вращающемся кресле, положив руки на подлокотники, уставившись выпуклыми глазами на календарь, висевший на противоположной стене. Подыскивая нужное слово, он останавливался и напряженно помаргивал.

– Пока что все! – сказал он наконец.

Стенографистка молча поднялась и, сунув карандаш в узел волос на затылке, бесшумно вышла из кабинета, осторожно притворив за собой дверь.

Когда она ушла, Лаймен встал и потянулся, тремя пальцами прикрыв зевок. Он прошелся взад и вперед по кабинету, в который раз с удовольствием оглядывая с большим вкусом обставленное помещение: пушистый красный ковер, обои тускло-оливкового цвета, на стенах несколько прекрасных гравюр, портреты американских государственных деятелей и деятелей юстиции, великолепно исполненная цветная литография «Большой каньон реки Колорадо», глубокие кожаные кресла, огромный, набитый книгами шкаф, на котором стояли бюст Джеймса Лика, и огромный зеленоватый глобус, корзинка для бумаг из разноцветной соломки работы индейцев племени навахо, массивная серебряная чернильница на столе, замысловатый шкафчик для писем и бумаг со всякими хитроумными приспособлениями и ряды полок, уставленных запертыми жестяными ящичками, внушающими почтение своим солидным видом и наклейками, на которых были указаны имена клиентов и содержание дел, или описание принадлежащего кому-то недвижимого имущества.

Лаймену было за тридцать. Он похож на мать, не то что его брат Хэррен,– только гораздо смуглее ее; глаза больше и темнее, чем у Энни Деррик, и навыкате, что придавало его лицу странное выражение, немного загадочное и останавливающее внимание. Волосы черные, усы небольшие, аккуратно подстриженные, с торчащими кверху острыми кончиками, которые oн то и дело подправлял большим пальцем, отставляя мизинец. Перед этим он всякий раз делал незаметное движение рукой, высвобождая из-под рукава манжету,– жест этот вошел у него в привычку.

Одевался он весьма элегантно. Безукоризненная складка на брюках, алая роза в петлице, лакированные туфли, визитка прекрасного черного шевиота, двубортный коверкотовый жилет табачного цвета с жемчужными пуговицами; на шее черный тяжелого шелка шарф, заколотый золотой булавкой с опалом и четырьмя крохотными брильянтиками.

В кабинете было два больших окна с зеркальными стеклами. Остановившись у одного из них, Лаймен вынул сигарету из чуть выгнутого серебряного с чернью портсигара, закурил и посмотрел вниз, с интересом наблюдая за тем, что происходит на улице, решив, что можно и побездельничать минутку.

Контора его помещалась на десятом этаже дома Биржи – в красивом небоскребе белого камня, стоявшем на перекрестке Маркет-стрит и Кирни-стрит, самом величественном здании в деловой части города.

Внизу на узких улицах кипела обычная городская жизнь, Весело позванивая, бежали и останавливались Грамваи, дребезжали расшатавшиеся стекла в окнах, по булыжной мостовой громыхали телеги и экипажи, доносилось беспрерывное шаиканье многих тысяч подошв. Вокруг фонтана толпились цветочницы; корзинки, полные хризантем, фиалок, гвоздик, роз, лилий и гиацинтов, яркими пятнами выделялись на сером будничном фоне улицы.

Но, по мнению Лаймена, жизнь, кипевшая в центре города, вовсе не была ни кипучей, ни деловой. Люден здесь интересовали лишь мелочи, они занимались пустяками и не обращали внимания на вещи посерьезней. Легкомысленные и благожелательные, они позволяли надувать себя, были щедры, дружелюбны, восторженны и жили, как правило, сегодняшним днем, раз уж им посчастливилось осесть в городе, где возможности наслаждаться жизненными благами сами шли в руки,– городе суматошном, как Нью-Йорк, только без его надрыва, безмятежном, как Неаполь, но без его томности, романтичном, как Севилья, но без ее колоритности.

Лаймен отвернулся от окна, чтобы снова сесть за работу, и в этот момент на пороге появился мальчик-рассыльный.

– Человек из литографии, сэр,– доложил он.

– Что ему надо? – спросил Лаймен и тут же прибавил: – Проси!

В кабинет вошел молодой человек с огромным пакетом в руках, который он с облегчением опустил на стул.

– От литографской компании «Стандарт»,– сказал он, переведя дух.

– Что здесь?

– Право, не знаю,– ответил молодой человек.– Скорей всего, карты.

– Но я не заказывал никаких карт. Кто их послал? Напутали, наверное.

Лаймен разорвал обертку, и из кипы громадных листов белой бумаги, сложенных в восемь раз, вытащил один.

– А, понимаю! – воскликнул он.– Это действительно карты. Только их нужно было доставить не мне, а в контору, где занимаются их распространением.

Он написал на наклейке пакета адрес, по которому его следовало доставить.

– Отнесите их туда,– сказал он.– А эту одну я оставляю себе. Если увидите мистера Даррела, передайте ему, что мистер Деррик – повторяю, Деррик,– вероятно, не сможет сегодня быть у него, однако это не должно повлиять на ход дела.

Молодой человек, прихватив пакет, ушел, а Лаймен, pазложив карту на столе, некоторое время внимательно ее изучал.

Это была официальная карта железных дорог Калифорнии на 30 марта текущего года. На ней разными красками были аккуратно вычерчены принадлежащие и цельным корпорациям железные дороги штата. Желтые, зеленые и синие полоски были коротки, между собой не связаны и мало заметны. Нужно было хорошенько приглядеться, чтобы увидеть их. Зато красные нити Тихоокеанской и Юго-Западной железной дороги – ТиЮЗжд – покрывали всю карту густой запутанной сетью. Все они брали начало в Сан-Франциско и разбегались оттуда на север, восток и юг, оплетая весь штат. От Колса в верхнем углу карты до Юмы – к нижнем, от Рино, с одной стороны, до Сан-Франциско – с другой, вились и переплетались эти красные линии, настоящая система кровообращения. Сложная, разбегающаяся, вновь стягивающаяся вместе, она ветвилась, расщеплялась, расползалась вширь, давала отростки, пускала корни, выбрасывала усики, которые, как мельчайшие капилляры от аорты, тянулись к какой-нибудь деревеньке, какому-нибудь заштатному городку, проращивали их, опутывали как паутиной и подтягивали к центру, где зародилась эта система.

Сама карта была белая, и казалось, что все краски, предназначенные для того, чтобы расцветить округа, города и селенья, ушли на этот огромный, распластавшийся организм, чьи кроваво-красные артерии сходились в одной точке; можно было подумать, что сам штат окончательно обескровлен, вот и выделяются так четко на этом белесом фоне протянувшиеся куда-то в бесконечность полные животворящей крови артерии чудо-вища; набрякшая до предела опухоль, исполинский паразит, питающийся жизненными соками всей Калифорнии.

Так или иначе, на карте сверху в углу стояли имена трех новых членов Железнодорожной комиссии: Джон Мак-Ниш от первого округа, Лаймен Деррик – от второго и Джеймс Даррел – от третьего.

Кандидатура Лаймена была выставлена осенью прошлого года во время съезда демократической партии штата и поддержана клевретами политических заправил Сан-Франциско, получившими известную мзду от Комитета фермеров, возглавляемого его отцом. Лаймен был избран одновременно с Даррелом – кандидатом Пуэбло-Мохавской железной дороги и Мак-Нн-шем – ставленником ТиЮЗжд. Даррел был ярым противником ТиЮЗжд, Мак-Ниш – ее оплотом. Лаймен считался умеренным членом Комиссии; правда, вошел он в нее при поддержке фермеров и, естественно, должен будет отстаивать их интересы, но он пользовался репутацией человека уравновешенного, осмотрительного, не подверженного, как его коллеги, бурным страстям.

Махинации Остермана в конце концов увенчались успехом, и Магнус оказался бесповоротно впутанным в новую политическую интригу. Знаменитый Союз, организованный впопыхах на празднике у Энникстера, за зиму сильно окреп. В результате происков Остермана исполнительный Комитет его, возглавляемый Магнусом, слился с прежним комитетом, в который входили Бродерсон, Энникстер и сам Остерман. Как только это произошло, Остерман сложил с себя полномочия, уступив главенство Магнусу. Все шло согласно остермановскому плану – отныне Магнус был с ними. В соответствии с тем же планом, новый Комитет поставил перед собой две цели: во-первых, воспрепятствовать попыткам железной дороги захватить фермерские земли, а, во-вторых, постараться осуществить свой тайный замысел и подобрать удобных себе людей для Совета уполномоченных при Железнодорожной комиссии, которые могли бы помочь установить железнодорожный тариф на пшеницу, благоприятный для фермеров долины Сан-Хоакин. Все спорные вопросы, касающиеся земельных участков, были незамедлительно переданы в суд, и началась жестокая борьба против новых расценок на землю – двадцать и тридцать долларов за акр, вместо обещанных двух с половиной. Однако все время случались какие-то задержки; судебная волокита шла своим чередом, и Комитет пока что занялся работой по проведению своих людей в Фермерскую комиссию, как стали называть задуманный Совет уполномоченных.

Мысль выдвинуть от второго округа кандидатуру Лаймена первой явилась его брату Хэррену. И сразу же была всеми подхвачена. Лаймен, как представлялось, был создан для этой роли. Кровно заинтересованный в процветании фермерства, он в то же время, казалось, никакого отношения к фермерам не имел. Он был горожанин до мозга костей. И едва ли мог вызвать подозрение железной дороги. Хороший адвокат и коммерсант, человек проницательный и дальновидный, он был не чужд и политике, отслужив полный срок в качестве помощника окружного прокурора и даже сейчас занимал должность юрисконсульта шерифа. Но, прежде всего, он был сыном Магнуса Деррика и, следовательно, заслуживал безусловного доверия. Владельцы ранчо могли не сомневаться, что их делу он не изменит.

Кампания по выборам членов в Железнодорожную Комиссию прошла довольно-таки занятно. Начать с того, что Комитету, возглавляемому Магнусом, особенно разбираться в средствах не пришлось. Они должны были во что бы то ни стало и любой ценой одержать победу на первичных выборах, а когда съезд открылся, то оказалось, что необходимо к тому же купить голоса ряда делегатов. Из специального фонда, составленного из взносов Магнуса, Энникстера, Бродерсона и Остермана, пришлось потратить около пяти тысяч долларов.

Знали о всех этих неблаговидных действиях одни только члены Комитета. Рядовые члены Союза, не задумывавшиеся над материальной стороной дела, не сомневались в том, что кампания ведется честно.

Целую неделю, после того как состоялась эта афера, Магнус не выходил из дому и никому не показывался на глаза, ссылаясь на нездоровье, что было недалеко от истины. Стыд и отвращение к совершенному поступку мучили его чрезвычайно. Он не мог смотреть Хэррену в глаза. Обманывать жену было мучительно. Не раз принимал он решение порвать со всем этим, сложить с себя понианности председателя, предоставить другим продолжать дело. Но момент был упущен. Он дал слово. Вступил в Союз. Стал его главой. И, дезертируй он сейчас, все могло бы развалиться– развалиться именно в тот момент, когда на борьбу за фермерские Юмли требовалось мобилизовать все силы. Вопрос Был не только в том, что им пришлось ввязаться в нечистоплотную политическую игру. Фермеров задумали ограбить, отобрать у них землю. Отстранившись от неправедного дела, он мог повредить делу, на его взгляд, безусловно правому. Он безнадежно запутался в сетях. Нити неправды и нити правды, казалось, были тесно переплетены. Он ничего не понимал, был сбит с толку, потрясен, вовлечен в поток событий, который нес его один бог ведает куда. Волей-неволей пришлось смириться.

Кандидатура Лаймена, несмотря на многочисленные громовые протесты приспешников железной дороги, была принята, и он был избран членом Комиссии!

Когда стали известны результаты выборов, Магнус, Остерман, Бродерсон и Энникстер просто рты разинули. Столь легкая победа не представлялась им в самых смелых мечтах. Как случилось, что Корпорация так легко дала себя одурачить и безрассудно полезла в ловушку? Как могло это произойти?

Как бы то ни было, Остерман, радостно гикнув, подбросил в воздух шляпу. Старик Бродерсон отважился прокричать «ура». Даже Магнус довольно просиял. Члены Союза, оказавшиеся на месте, пожимали друг другу руки и даже поговаривали, что ради такого случая не грех и бутылку-другую откупорить. И только Энникстер, по своему обыкновению, брюзжал.

– Что-то очень уж легко получилось,– объявил он.– Нет, я недоволен. А какова роль Шелгрима в этом деле? Что это он свои карты прячет, черт бы его подрал?! Тут какой-то подвох, уверяю вас. За всем этим стоит какая-то крупная фигура! Кто это, я не знаю, не знаю и какую игру он ведет, но на заднем плане безусловно кто-то маячит. Если вы полагаете, что Шелгрим попался в ваши сети, то знайте, что я так не думаю. Вот вам мой сказ.

Но его подняли на смех. Хватит каркать,– говорили ему. Комиссия как-никак создана. Это, надо надеяться, он не станет отрицать? И два ее члена – Даррел и Лаймен Деррик – будут отстаивать интересы фермеров. Господи помилуй, ну что ему еще надо? Но его не свернешь – до последнего будет твердить свое! Такой уж человек Энникстер – даже утонув в реке, он, всплыв, обязательно поплывет против течения, только бы не как все.

Мало-помалу новая Комиссия приступила к работе. Первые несколько месяцев она приводила в порядок дела, доставшиеся в наследство от предшественников, и занималась составлением карты железных дорог. И вот теперь все было готово к бою. На очереди стоял пересмотр тарифа на провоз зерна из долины Сан-Хоакин до ближайшего порта.

Лаймев и Даррел обязались добиться снижения этого тарифа по всему штату не меньше чем на десять процентов.

Стенографистка принесла письма на подпись, и Лаймен отложил карту и занялся повседневной работой, одновременно размышляя над тем, не скажется ли участие в Фермерской железнодорожной комиссии на его адвокатской практике.

Однако около полудня, как раз когда Лаймен наливал себе стакан содовой воды из стоявшего у него на столе сифона, ему неожиданно помешали. Кто-то энергично постучал в дверь, тут же распахнул ее, и в кабинет вошли Магнус и Хэррен, а за ними Пресли.

– Мое почтение! – воскликнул Лаймен, вскакивая и протягивая к ним обе руки.– Вот так сюрприз! А я вас не ждал раньше вечера. Проходите, проходите и садитесь. Налить тебе содовой, отец?

Оказалось, что они приехали из Боннвиля накануне вечером по телеграмме своих адвокатов, которые сообщили, что суд в Сан-Франциско, рассматривавший так называемые «прецедентные» дела, по всей вероятности, вынесет свое решение на следующий день.

Вскоре после того как были объявлены новые расценки на землю, Корпорация через своего агента Бермана предложила фермерам взять спорные участки в аренду по номинальной цене. Это предложение было с негодованием отвергнуто, и тогда Правление дороги поручило конторе Рагглса в Боннвиле продать землю. Несмотря на чрезмерно высокие цены, покупатели нашлись сразу – без малейшего сомнения, подставные лица, действовавшие в интересах дороги или Бермана, люди, никому в округе не известные, не имеющие никакой собственности, никакого капитала – авантюристы, чьи-то прихлебатели. Наиболее видным среди них был Дилани, который заявил о своем желании купить принадлежащие железной дороге участки земли, входившие в ранчо Энникстера.

Фарс передачи этих участков в собственность фиктивным покупателям был разыгран в конторе Рагглса и всей серьезностью, и право владения гарантировалось новым владельцам Правлением дороги. Союз отказался пустить подставных владельцев на «их» земли, и Правление дороги, во исполнение выданной им гарантии, немедленно возбудило в суде Висейлии – главного города округа – ряд судебных дел о принудительном изъятии имущества.

Это была первая стычка, так сказать, проба сил,– воюющие стороны осторожно вели разведку боем, откладывая последнюю смертельную схватку до той поры, когда каждая из сторон укрепит свои позиции и как следует приготовится.

Пока в Висейлии шел суд, Берман крутился буквально всюду. После нудного и продолжительного выяснения всех обстоятельств суду понадобилось совсем немного времени, чтобы принять решение. Фермеры потерпели поражение, и все дела были немедленно переданы в Сан-Франциско в отделение Верховного суда Соединенных Штатов. И вот теперь ожидалось решение этого суда.

– Вот это да! – воскликнул Лаймен, выслушав отца.– Не ожидал от них такой прыти. Я был в суде всего лишь на прошлой неделе, и у меня сложилось впечатление, что есть еще уйма нерешенных вопросов. Тебя, наверное, это сильно беспокоит?

Магнус кивнул. Он уселся в одно из глубоких кресел, стоявших в кабинете, и поставил серый широкополый цилиндр на иол рядом. Сюртук черного сукна, который он привез в туго набитом чемодане, был совершенно измят; брюки заправлены в высокие шнурованные башмаки. Разговаривая, он потирал переносицу орлиного носа указательным пальцем.

Откинувшись на спинку кресла, он втайне любовался сыновьями. В них он видел цвет своего класса – оба умные, красивые, энергичные. Магнус очень ими гордился. Ничто не доставляло ему такого удовольствия, как общество сыновей; только в их присутствии он чувствовал себя таким веселым, подтянутым, находчивым и бодрым. Он искренне считал, что столь прекрасных представителей американской молодежи встретишь нечасто.

– Уверен, что тут выиграем мы,– заметил Хэррен, наблюдая игру пузырьков в своем стакане.– На этот раз они вникали в суть вопроса куда более тщательно, чем в Висейлийском суде. К нам не придерешься. И потом процесс вызвал очень уж много разговоров. Суд не рискнёт вынести решение в пользу железной дороги. Как-никак у нас на руках договоры, где все сказано черным по белому, а также циркулярные письма, разосланные дорогой. Не знаю, как тут можно отвертеться.

– Ну что ж, через несколько часов все будет известно,– сказал Магнус.

– Как,– удивился Лаймен.– Ты хочешь сказать, что дело назначено на сегодняшнее утро? Почему же вы не в суде?

– Идти туда было бы как-то недостойно,– ответил ему отец.– Скоро и так узнаем.

– Господи! – воскликнул вдруг Хэррен.– Только подумать, как много от этого зависит. Наш дом, Лаймен, наша усадьба, почти все ранчо Лос-Муэртос, все наше

состояние! И это как раз теперь, когда ожидается небывалый урожай пшеницы. И вопрос не только в нас. Под ударом полмиллиона акров долины Сан-Хоакин. Кое-кто из более мелких фермеров лишится всей своей земли. Если дорога это осуществит, около сотни семейств пойдет по миру. У Бродерсона не останется и тысячи акров. Подумать страшно!

– Но ведь Корпорация предлагала брать эти земли в аренду,– возразил Лаймен.– Воспользовался ли кто-нибудь из фермеров этим предложением, или они

собираются, не откладывая дела в долгий ящик, приобрести землю в собственность?

– Приобрести в собственность? По новым-то расценкам! – воскликнул Хэррен.– По двадцать и тридцать долларов за акр! Кто это может? Один из десяти и то нет! У них же очень мало земли. Что же касается аренды… арендовать землю, которая в действительности принадлежит нам – на это, слава богу, тоже мало нашлось охотников. Арендовать – значит признать право дороги на эту землю и, следовательно, навсегда лишиться своего права на нее. Никто из членов Союза на это не пойдет. Это было бы подлейшим предательством.

Он остановился на минуту, допил стакан, а затем, перебив Лаймена, который обратился было к Пресли, собираясь из вежливости вовлечь в разговор и его, сказал:

– Дело быстрыми шагами идет к развязке. Для наших фермеров вопрос сейчас стоит так: либо пан, либо пропал! Тут тебе и решение суда, и новый тариф – все достигло апогея одновременно. Вот одержим победу в суде, проведем с твоей помощью новый тариф, тогда будет на нашей улице настоящий праздник! То-то порадуются сан-хоакинские фермеры, если нам это удастся. А я в этом почти уверен.

– И кто только с нас, фермеров, шкуры не дерет: и обирают нас, и обманывают на каждом шагу, – с грустью сказал Магнус.– Суды, банки, железные дороги – все по очереди норовят облапошить, делами всевозможные предложения, одно заманчивей другого, а кончается это всегда одинаково: мы же и остаемся и дураках. Ну что ж,– прибавил он, обращаясь к Лаймену,– в одном мы все-таки своего добьемся, снизим тариф на зерно. Верно я говорю, Лаймен?

Лаймен положил ногу на ногу и откинулся пи спинку кресла.

– Я давно собирался поговорить с тобой по этому поводу, отец,– сказал он.– Да, мы снизим тариф и среднем на десять процентов по всему штату, как и обещали. Но я хочу предупредить тебя, отец, и тебя, Хэррен,– не рассчитывайте поначалу на многое. Если управляющий железной дорогой, даже после двадцати лет службы, окажется способен выработать сетку справедливых, для всех приемлемых тарифов между пунктом отправления и пунктом назначения, его впору было бы избрать президентом Соединенных Штатов. Магистральные линии железной дороги и отданные в аренду перевалочные станции, законы, касающиеся эксплуатации транспортных средств, постановления Комиссии, ведающей торговыми отношениями между штатами,– разобраться во всем этом, пожалуй, самому Вандербильду не под силу. И разве можно ожидать, чтобы Железнодорожные комиссии, в состав которых входят люди, избранные – не будем кривить душой – по тому же принципу, что и мы сами, из числа людей, не видящих разницы между стоимостью перегрузки и дифференцированными ставками, сумеют решить дело ко всеобщему удовольствию за какие-нибудь полгода? Урезать тариф – что ж, это любому дураку под силу, любой дурак сумеет написать один доллар вместо двух! Но, если вы урежете тариф на долю процента больше допустимого, дорога добьется, чтобы суд наложил запрет на вашу деятельность, доказав, что новый тариф привел к тому, что дорога несет убытки,– и что вам это даст?!

– Твоя добросовестность делает тебе честь, Лаймен,– сказал Магнус.– Я горжусь тобой. Я и ие сомневался, что ты будешь справедлив в своем подходе к железной дороге. А как же иначе? Справедливость по отношению к дороге не идет вразрез со справедливостью по отношению к фермерам. И мы вовсе не рассчитываем, что ты одним махом все перекроишь. Спешить не стоит. Мы можем и подождать.

– А вдруг следующая Железнодорожная комиссия будет состоять из ставленников железной дороги и спокойно перекроит все выработанные нами тарифы?

В глазах бывшего короля золотопромышленников, самого знаменитого во всем Эльдорадо игрока в покер сверкнул огонек.

– Ан будет поздно! К тому времени мы – все мы – успеем сколотить себе состояния.

Слова его поразили Пресли донельзя. Он никак не мог привыкнуть к этим неожиданно открывавшимся, порой не совсем светлым качествам Деррика-старшего. Магнус по природе был общественным деятелем – человеком осмотрительным, благоразумным, принципиальным,– однако случалось иной раз, что какой-нибудь неосторожной фразой он мог, вроде как сейчас, выдать свое второе «я», некую бесшабашность, никак не соответствующую его убеждениям и принципам.

Вообще-то, в душе Магнус оставался одним из тех, кто первыми кинулись копать золото в Калифорнии в сорок девятом году. В нем до сих пор жил дух авантюры. «К тому времени мы все сколотим себе состояния!» Вот именно: «После нас хоть потоп!» Несмотря на тягу к общественной деятельности, на готовность биться за правду и справедливость, на уважение закона, он оставался игроком, всегда готовым играть по крупному, ставить на карту состояние в расчете выиграть миллион. Его устами говорил дух Запада, дух истинного калифорнийца. Возиться со всякими мелочами, терпеливо ждать, добиваться своего усердием, праведным путем – нет, это было не для него. В нем, несмотря ни на что, крепко сидел золотоискатель. То ли дело разбогатеть за одну ночь, как это делали они. Так же смотрел Магнус и на сельское хозяйство,– да и не он один. Равным образом относились к земле многие фермеры его склада. Они ее не любили. Не были привязаны к ней. И работали на своих ранчо совершенно так же, как четверть века назад на золотых приисках. Холить свои сельскохозяйственные угодья, приумножать богатства чудесной долины Сан-Хоакин они почитали скаредным, мелочным, что разве евреям пристало. Взять от земли все, выжать из нее все соки, истощить ее – вот была их система. Когда же вконец изнуренная земля откажется родить, можно будет вложить средств, во что-нибудь другое: к тому времени они все уже успеют «сколотить себе состояния». Что им? «После нас хоть потоп!»

Лаймен, однако, почувствовал себя неловко и решил переменить тему. Он встал и начал высвобождать манжеты.

– Да, вот что,– сказал он,– я хочу пригласить всех вас сегодня пообедать у меня в клубе. Это совсем недалеко отсюда. Вы можете с таким же успехом ожидать

решения суда там, а мне хочется показать клуб вам. Я только недавно в него вступил.

Четверо мужчин уселись за небольшой столик у круглого окна в большой гостиной, и сразу же обна-. ружилось, как велика популярность Лаймена во всех слоях общества. Чуть ли не каждый входящий в помещение раскланивался с ним, а некоторые так даже подходили к столику пожать ему руку. Казалось, он был здесь в дружеских отношениях буквально со всеми и со всеми он был одинаково любезен и приветлив.

– Взгляни на этого типа,– шепнул он Магнусу, указывая глазами на пожилого, крикливо одетого мужчину с воспаленными веками и длинными волосами,

с которых на воротник бархатной куртки насыпалась перхоть.– Это Хартрат – художник, абсолютно аморальная личность. Как он попал сюда, остается для меня тайной.

Тем не менее, когда художник подошел к ним поздороваться, Лаймен встретил его с распростертыми объятиями, как лучшего друга.

– Какого же черта ты перед ним рассыпаешься? – поинтересовался Хэррен, когда Хартрат отошел.

Ответ Лаймена был весьма расплывчат. Дело в том, что старший сын Магнуса был съедаем честолюбием. Он мечтал о политической карьере, и для осуществления этой мечты популярность была непременным условием. Он считал необходимым приобретать расположение каждого человека, имеющего право голоса; будь то негодяй или уважаемый человек, он считал нужным быть с ним в приятельских отношениях. Он лез из кожи, чтобы приобрести известность во всех слоях общества; старался оказывать услуги влиятельным лицам. Раз познакомившись с человеком, он навсегда запоминал его лицо и фамилию и со всеми был на дружеской ноге. Его замыслы шли далеко. Он никогда не стал бы размениваться на пустяки, напоминая в этом отношении Магнуса. Муниципальная служба его не привлекала. Он метил выше, и планы его были рассчитаны лет на двадцать вперед. Он и так уже был видным адвокатом, юрисконсультом шерифа, состоял членом Железнодорожной комиссии, занимал пост помощника окружного прокурора и при желании мог бы стать прокурором. Вот только будет ли ему выгодно занять этот пост? Продвинется ли он вперед к намеченной цели или отклонится в сторону от нее? Дело в том, Лаймен хотел быть кем-то повыше прокурора, мэра, сенатора штата, выше даже члена конгресса Соединенных Штатов. А хотел он стать тем, кем отец его был лишь по прозвищу, преуспеть там, где Магнус потерпел поражение,– то есть губернатором штата. Крепко стиснув зубы, ни с чем не считаясь и отметая помехи, он, подобно коралловому полипу, медленно, но уверенно полз к своей цели.

После обеда Лаймен велел подать сигары и ликер, и они снова прошли в большую гостиную. Но их прежнее место у круглого окна оказалось занятым. За столиком сидел и курил длинную тонкую сигару мужчина средних лет, с проседью, с тронутыми сединой усами, в сюртуке и белом жилете. Что-то в его облике выдавало отставного морского офицера. При виде этого человека Пресли оживился.

– Да ведь это никак мистер Сидерквист? – понизив голос, сказал он.

– Сидерквист? – отозвался Лаймен Деррик.– Ну, конечно, он. Мы с ним хорошо знакомы. Надо и тебе с ним познакомиться, отец. Это типичный американец. Ручаюсь, что от разговора с ним ты получил бы большое удовольствие. Он возглавлял огромный металлургический завод «Атлас». Правда, этот завод недавно не то чтобы обанкротился, а просто закрылся. Перестал давать хорошую прибыль, и мистер Сидерквист, естестственно, решил прикрыть его. Помимо «Атласа» у него деньги вложены и в другие предприятия. Человек он богатый. Настоящий капиталист.

Лаймен подвел Магнуса, Хэррена и Пресли к столику, за которым сидел Сидерквист, и представил их ему.

– Мистер Магнус Деррик? Как же, как же! – сказал Сидерквист, пожимая руку Губернатору.– Слышал о вас много хорошего, сэр.– И, повернувшись к Пресли, прибавил: – А, и Пресли тут? Здравствуй, голубчик! Как подвигается великое – или нет, величайшее произведение,– твоя поэма?

– То есть вовсе не подвигается, сэр,– в некотором смущении ответил Пресли, когда все уселись.– По правде говоря, я уже почти отказался от намерения написать ее. Столько интересного, я бы сказал, жизненно важного происходит сейчас в Лос-Муэртос, что о ней я с каждым днем думаю все меньше и меньше.

– Могу себе представить,– сказал промышленник и продолжал, поворачиваясь к Магнусу: – Я с большим интересом слежу за вашей борьбой с Шелгримом, мистер

Деррик.– Он поднял стакан, наполненный виски с содовой.– Желаю вам удачи!

Сидерквист не успел еще поставить стакан, как к столу без приглашения подошел художник Хартрат под предлогом, что ему нужно поговорить с Лайменом. Хартрат, по-видимому, считал, что у Лаймена хорошие связи в городском управлении. Дело в том, что для Миллионной выставки, сопровождавшейся Праздникол цветов, о которой только и говорили в эти дни в Сан-Франциско и на организацию которой предстояло собрать миллион долларов, требовалось несколько скульптур, и Хартман хотел, чтобы Лайман оказал протекции его другу – скульптору, претендовавшему на пост главного художника этого начинания. Хартрат говорил о Выставке и Празднике цветов с большим воодушевлением, отчаянно жестикулируя и моргая воспаленными веками.