Текст книги "Спрут"

Автор книги: Фрэнк Норрис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 37 страниц)

– Я никогда не думал об искусстве в этом плане,– повторил Пресли.– В ваших словах большая доля правды.

– Подобные сведения,– продолжал Шелгрим,– я предпочитаю получать из первых рук. Предпочитаю прислушаться к тому, что имеет сказать великий французский художник, нежели к тому, что вы повторяете вслед за ним.

Его речь, громкая и выразительная вначале, когда мысль, которую он хотел высказать, только еще родилась в голове, постепенно тускнела, выдыхалась, словно он утратил интерес к теме, а последняя фраза и вовсе затерялась где-то в бороде и усах. К тому же выяснилось, что временами он чуть-чуть шепелявит.

– Я написал эту поэму,– сказал Пресли,– в момент сильного потрясения. Я живу,– вернее, жил,– на ранчо Лос-Муэртос, в округе Туларе, ранчо Магнуса

Деррика.

– На ранчо, принадлежащем железной дороге и сданном в аренду мистеру Магнусу Деррику,– заметил Шелгрим.

Пресли беспомощно развел руками.

– И я полагаю,– внушительно сказал Президент ТиЮЗжд, уставив проницательный взгляд на Пресли,– полагаю, вы считаете меня отъявленным негодяем.

– Я думаю,– отвечал Пресли,– я убежден…

Он запнулся, подыскивая нужные слова.

– Поверьте, молодой человек! – воскликнул Шелгрим, стукнув толстым указательным пальцем по столу, чтобы подчеркнуть свои слова.– Поверьте для начала в то, что железные дороги строятся сами собой. Где есть спрос, там рано или поздно возникнет предложение. Мистер Деррик… разве он выращивает свою пшеницу? Пшеница растет сама по себе. Какова его роль в этом? Разве он дает ей силы расти? А какова моя роль? Разве я строю железные дороги? Молодой человек, когда вы рассуждаете о пшенице и железных дорогах, но упускайте из виду тот факт, что вы имеете дело со стихийными силами, а не с людьми. Пшеница – продукт. Чтобы кормить людей, ее нужно куда-то перевезти. Это спрос. Пшеница – один фактор, железная дорога – другой; и есть закон, которому они подчинены,– закон спроса и предложения. Люди играют тут незначительную роль. Возможны осложнения, могут сложиться обстоятельства неблагоприятные,– и даже пагубные,– для отдельной личности, но пшеницу все равно надо перевозить, чтобы кормить людей; это так же неизбежно, как то, что она будет расти. Если вы хотите возложить вину за случившееся в Лос-Муэртос на какого-то отдельного человека, то вы делаете ошибку. Вините условия, а не людей.

– Но… но…– промямлил Пресли,– вы же стоите во главе, дорога находится под вашим контролем.

– Вы еще очень молоды. Под моим контролем! Да разве я могу остановить ее? Я могу привести себя к банкротству, уж если на то пошло. Но если подходить к

дороге как к коммерческому предприятию, то от меня очень мало что зависит. Я не могу подчинить ее своей воле. Это сила, возникающая при определенных условиях, и ни я, ни кто-либо другой не волен остановить ее или осуществлять над ней контроль. Разве может ваш мистер Деррик приказать пшенице, чтобы она росла? Он может сжечь свой урожай, отдать его даром, продать по центу за бушель – так же, как я, могу привести себя к банкротству,– но пшеница все равно будет расти. Кто может остановить ее рост? Точно так же не могу остановить дорогу и я.

Пресли вышел на улицу потрясенный, не в состоянии собраться с мыслями. Совсем иной подход, иной взгляд на вещи как громом поразил его. Просто так отмести их он не мог. В них слышалась правда. Выходит, что никого нельзя винить в трагических событиях, происшедших у оросительного канала? Определенные силы, определенные условия, закон спроса и предложения: вот значит, кто враг? Нет, они не враги, потому что природа не зла. Просто совершенно безучастна в своем стремлении к назначенной цели. Значит, природа – это всего лишь гигантская машина, циклопическая сила, страшная и неумолимая, левиафан с железным сердцем, не знающим ни сострадания, ни пощады, ни снисхождения, с олимпийским спокойствием давящий попавшуюся ему на пути человеческую песчинку; и не дрогнет, не скрипнет от сознания своей причастности к гибели живого существа этот огромный механизм, состоящий из колес и шестеренок.

Он вернулся в клуб, расстроенный и встревоженный, и поужинал в одиночестве. Он был задумчив, подавлен и совершенно запутался в своих черных мыслях. Однако, когда он собрался встать из-за стола, одно обстоятельство заставило его встрепенуться и на время забыть обо всем остальном.

Его столик стоял у окна, и, поднося к губам чашечку послеобеденного кофе, он бросил взгляд на улицу. И ему померещилось что-то знакомое в фигуре прошедшей мимо молодой женщины. Неужто Минна Хувен? Молодая женщина свернула за угол и исчезла из вида, но Пресли, взволнованный необычайным сходством, в один миг выскочил из-за стола, надел шляпу и выбежал на улицу, где уже зажглись фонари.

Но как он ни искал, ему не удалось обнаружить следов незнакомки, которую он принял за дочь злосчастного немца. Бросив поиски, он вернулся в клуб, почти к этому времени опустевший, выкурил несколько сигарет, заглянул в библиотеку, где безуспешно попытался заняться серьезным чтением, и, наконец, совершенно расстроенный, усталый и измученный, почти больной, лег спать.

Тем не менее он не ошибся. Девушка, которую он мельком увидел в окно, и впрямь была Минна Хувен.

За неделю до этого, когда Минна после целого дня бесплодных поисков работы вернулась в меблированные комнаты на Кастро-стрит, ей было сказано, что мать с Хильдой оттуда съехали. Это так ее потрясло, что в первый момент она потеряла дар речи. Боннвиль был самым большим городом, который ей до сих пор довелось видеть, и теперь она не знала, что ей делать, куда бежать и как понимать исчезновение матери и Хильды. Она была в курсе того, что хозяйка собирается вот-вот отказать им от квартиры, однако они упросили ее разрешить им остаться еще на один день в надежде, что Минна найдет работу,– о чем Минна и напомнила хозяйке, но та paзразилась таким потоком брани, что девушка окончательно растерялась и больше уж не возражала.

– Извините меня,– залепетала она.– Извините! Я же понимаю – мы вам задолжали, но скажите, куда девалась моя мама. А то как я без нее.

– Я тут ни при чем! – закричала женщина.– Мне-то откуда знать?

В действительности же дело обстояло так: после того, как хозяйка припугнула миссис Хувен полицией, та решила убраться подальше от этих мест, у хозяйки же она оставила для Минны нацарапанную на клочке промокашки записку, которую эта любезная особа немедленно потеряла. А свое смущение по этому поводу постаралась скрыть грубостью и притворной обидой.

– Буду я из-за всякой шушеры беспокоиться! – орала она Минне прямо в лицо.– Не знаю я, куда твоя мать подевалась. Я только с честными людьми дело

имею. От меня слова плохого не услышит никто, плати только за комнату. А как начнут вилять, по неделе плату задерживать, тогда все! Так что проваливай отсюда! Я тебя не знаю и знать не хочу. Не хочу, чтоб про мой дом болтали, будто тут проживают девки с Маркет-стрит. А ну, пошла вон! А то полицейского кликну.

Минна выбежала на улицу. Голова у нее шла кругом. Было около пяти часов. В кармане оставалось тридцать пять центов – все ее состояние. Что же теперь?

И сразу страх перед городом – слепой и безотчетный, знакомый одним лишь бездомным, напал на нее.

Уже первые несколько дней поисков работы показали ей, чего ждать от нового мира, в который забросила ее судьба. Что с ней теперь будет? Что ей делать? Куда идти? Страшные вопросы, ответа на которые не находилось. Притом ее мучил страх не только за себя. Где мать и сестренка Хильда? Что с ними? Ведь они же совсем не приспособлены к жизни. Их ждала гибель. И ее тоже. Но мало-помалу она взяла себя в руки. Мысль, что ей будет нечего есть, что голод грозит ее матери и Хильде, казалась неправдоподобной. До этого не дойдет, конечно же нет! Как это они ни с того ни с сего станут голодать. Со временем что-нибудь подвернется, обязательно подвернется, надо только подождать. Только где ей провести эту ночь, как пережить ближайшие несколько дней. Вот о чем нужно думать сейчас.

Особенно подкосила ее внезапность свалившейся на нее беды. За все свои девятнадцать лет она ни разу не столкнулась с необходимостью самой добывать себе пропитание. Кормильцем семьи всегда был отец, забота о ней лежала на нем. И вдруг отца не стало, вслед за тем исчезла и мать. И оказалось, что помощи ей ждать неоткуда. И какой-то пугающий голос грозно вопрошал: «Каким образом ты намереваешься себя прокормить?» Жизнь подступила к ней вплотную; Минне пришлось взглянуть прямо в ее жесткое каменное лицо, в ее тусклые глаза.

Близился вечер. Чтобы укрыться от нескромных глаз,– а они, как ей начало казаться, следили за ней отовсюду,– Минна приняла озабоченный вид и быстро зашагала в направлении деловой части города.

Одета она была вполне пристойно: синяя шерстяная юбка с синим же бархатным поясом, еще не потерявшие вида туфли, доставшиеся ей от матери, розовая английская блузка, жакет и соломенная шляпка. Внешность у нее была оригинальная и весьма привлекательная. Даже после всего пережитого не померкли ее светлые зеленоватые глаза, не поблекли пунцовые губы. Все таким же свежим оставалось фарфоровое личико. По-прежнему гладкими и блестящими были иссиня-черные волосы. Ее прелестная, очень женственная фигура тоже еще не утратила горделивой осанки. И даже в эти горькие минуты она не могла не замечать загоравшихся интересом взглядов, которыми ее встречали,– а часто и провожали,– мужчины. Только замечала она их скорей подсознательно. Настоящая Минна, измученная, напуганная, одолеваемая всевозможными страхами, шла все дальше и дальше, бормоча себе под нос:

– Что мне делать? Господи, что мне теперь делать?

Наконец она вышла на Кирни-стрит и шла по ней, пока этот хорошо освещенный, чистый торговый район не остался позади, а она не очутилась на Барбари-Кост – в прибрежной части Сан-Франциско, где питейные заведения перемежались с домами терпимости, где царил норок. Чтобы поскорей оттуда убраться, она свернула в какую-то улицу и тут же попала в трущобы «Китайского квартала», откуда выбралась лишь полчаса спустя, когда уже совсем стемнело, натерпевшись на всю жизнь страха, с сильно бьющимся сердцем.

На перекрестке Калифорния-стрит и Дюпон-стрит она задержалась, обдумывая, как быть дальше.

«Надо что-то делать,– говорила она себе,– надо что-то делать!..»

Она очень устала, и ее осенила мысль, что можно зайти в католическую церковь, около которой она как раз находилась, посидеть там и отдохнуть. Так она и поступила. Вечерняя служба уже подходила к концу. Но еще долго после ухода священника и прислуживающих мальчиков сидела она в тускло освещенной,гулкой церкви, стараясь найти выход из своего отчаянного положения.

Часа через два ее разбудил церковный сторож. Ему нужно запереть церковь на ночь, дольше сидеть здесь нельзя… Дрожа от холодного ночного воздуха, одеревеневшая от долгого сидения в одной позе, сонная, растерянная, испуганная, она снова очутилась на тротуаре. Есть с каждой минутой хотелось все больше и больше, и, не в силах совладать с голодом, она в конце концов купила на пять центов фруктов и жадно их съела. Потом побрела, сама не зная куда.

В темном переулке, упиравшемся в Кирни-стрит, неподалеку от площади, она наткнулась на освещенную вывеску с надписью: «Ночлежка, 15 и 25 центов за койку».

Пятнадцать центов! Может ли она позволить себе такую трату? Ведь это ровно половина от того, что она имеет; ровно пятнадцать центов будет отделять ее в этом случае от последней нужды. К тому же ее отпугивал неприглядный вид строения. Оно было темно, мрачно, грязно, весь облик его невольно наводил на мысль о нераскрытых преступлениях и тайных злодеяниях. Минут двадцать, а то и больше не решалась она войти, несколько раз обошла вокруг квартала. Наконец набралась духу. Усталость, какой ей еще никогда не приходилось испытывать, свинцом навалилась на плечи, сковала ноги. Во что бы то ни стало она должна поспать. Не может же она всю ночь бродить по улицам.

Войдя в дверь, над которой висела вывеска, она по грязной лестнице поднялась наверх. На площадке какой-то человек в синей клетчатой блузе заправлял лампу, стоявшую на конторке. Минна обратилась к нему:

– Я хотела бы,– начала она дрожащим голосом,– получить комнату… койку на ночь. Если можно, за пятнадцать центов…

– Мы пускаем только мужчин,– сказал человек, поднимая на нее глаза.

– А? – сказала Минна,– я… я не знала.

Она тупо уставилась на него, а он так же тупо смотрел на нее. Это продолжалось несколько секунд.

– Я… я не знала,– повторила Минна.

– Да, только мужчин,– повторил человек, заправлявший лампу.

Медленно спустилась она по лестнице и снова очутилась на улице.

На одной из этих улиц, с каждым часом пустевших, затихавших, все более удручающих, где все говорило о том, сколь горька и беспросветна жизнь людей, которым не на что жить, провела Минна Хувен свою первую бездомную ночь, напрягая все силы, чтобы удержаться на поверхности неспокойного житейского моря, в которое бросила ее судьба.

Наступило утро, и снова ей захотелось есть. Минна решила вернуться в центр и часам к десяти добралась туда. Она зашла в небольшой парк, где было полно нянек, гулявших с детьми. Целая стайка их направилась к скамейке, на которой сидела Минна, и, поставив тут же свои колясочки, няньки уселись рядом, продолжая начатый разговор. Минна прислушалась. Оказалось, что подруга одной няни неожиданно ушла с работы, поставив свою госпожу в затруднительное положение, чего та, по ее мнению, вполне заслужила.

Минна решила вмешаться в разговор.

– Я тоже няня,– солгала она, не моргнув глазом,– и сейчас без работы. Как вы думаете, не могла бы я устроиться на то место?

Девушки повернулись и холодно посмотрели на нее – деревенщина, что с нее возьмешь!

– Отчего же,– сказала одна из них.– А рекомендации у тебя есть?

– Рекомендации? – повторила Минна, глядя на нее с недоумением. Она не знала, что это такое.

– Миссис Филд не из тех, кто станет требовать рекомендацию,– сказала другая.– Не вредная, как некоторые. Она кого угодно возьмет.

– Тогда я схожу к ней,– сказала Минна.– Дайте мне, пожалуйста, адрес.

Адрес ей дали.

– Лорен? – пробормотала она.– Это где-то за городом?

– Да, по ту сторону Залива.

– Залива?

– Гм! А ты что, из деревни приехала?

– Да… А как я… как я туда доберусь? Это далеко?

– Сядешь на паром в конце Маркет-стрит, ну, а дальше поедешь поездом. Нет, это не очень далеко. Там спросишь. Любой тебе скажет.

Это было уже что-то, однако, дойдя до парома, Минна выяснила, что поездка туда и обратно будет стоить двадцать центов, и, если она прокатится зря, всего десять центов будет отделять ее от печальной развязки. Но как бы то ни было, впервые за все это время появилась какая-то надежда. Она решила съездить.

С бортов паромов, с боков трамваев, пригородных поездов и паровозов на нее смотрели огромные буквы «ТиЮЗжд», вызывая воспоминания о гибели отца, о беспощадной, неодолимой силе, по чьей милости она оказалась в столь бедственном положении. Куда бы ни обращался ее взгляд, он натыкался на них. Они встречались на каждом шагу. Ей казалось, что длинные щупальца чудовища тянутся к ней со всех сторон.

С каждой минутой голод давал себя чувствовать все сильнее. Мысли были целиком заняты едой. На пароме она с любопытством всматривалась в лица пассажиров, думая лишь о том, давно ли завтракал этот человек, скоро ли он будет обедать.

Сойдя с поезда в Лорене, Минна обнаружила, что это еще не успевший войти в моду пригород, один из тех, которые во множестве окружают все большие американские города. Вдоль полотна железной дороги были раскиданы коттеджи и небольшие виллы,– объекты спекуляции предприимчивых подрядчиков,– а возле переезда возвышались огромные деревянные щиты с объявлениями, где саженными буквами восхвалялись преимущества покупки загородных земельных участков.

Минна без особого труда отыскала нужный ей дом – красивый маленький коттедж, стоявший в глубине участка и прятавшийся в тени пальм, дубов и неизбежных эвкалиптов. При виде его на душе у нее потеплело. Как хорошо было бы найти здесь уголок для себя, знать, что здесь твой дом, что тебе больше не страшны жуткие городские улицы, не грозит ощущение мучительного голода. Как бы она работала, как старалась бы угодить, как терпеливо сносила бы все попреки, была преданной, честной! И потом она ведь не обманывала, говоря, что умеет ухаживать за детьми – забота о сестренке Хильде всегда лежала на ней. Она прекрасно смотрела за ней.

С сильно бьющимся сердцем, затаив дыхание, нажала она кнопку звонка у входной двери.

Отворила дверь сама хозяйка – пожилая дама с приятным, добродушным лицом. Минна объяснила, зачем пришла.

– Но я уже наняла няню,– сказала дама.

– Да? – прошептала Минна, изо всех сил стараясь скрыть свое отчаяние.– А я думала, может быть…

Она повернулась, чтобы уйти.

– Очень жаль,– сказала дама. И, подумав, спросила: – А вы не отказались бы смотреть за тремя детьми и в свободные часы выполнять легкую работу по хозяйству?

– Не отказалась бы, сударыня.

– Моя сестра – она живет в Норт-Беркли, тут неподалеку – ищет служанку. У вас есть опыт? Хорошие рекомендации?

– Да, сударыня.

– Хорошо, я сейчас дам вам адрес. Как я уже сказала, она живет в Норт-Беркли.

Дама ушла в дом и через минуту вернулась с листком бумаги в руке.

– Вот адрес. Будьте осторожны, дитя мое, не размажьте чернила – они еще не высохли. Сходите к ней.

– А это далеко? Я дойду пешком?

– О нет! Поезжайте на трамвае. Остановка шесть кварталов отсюда.

Когда Минна добралась до Норт-Беркли, у нее не оставалось ни гроша. В довершение всех бед она села в трамвай, идущий в обратном направлении и, хотя ошибка оказалась легко исправимой, ей пришлось потратить на это последние пять центов. Сейчас она узнает, осуществится ли ее последняя надежда. Но и эта надежда быстро рухнула. Место тоже оказалось занятым, и Минна отошла от дверей с сознанием, что все ее усилия ни к чему не привели, что развязка близится: ей предстоит последняя – смертельная – схватка с жизнью, в которую она вступает, лишенная даже жалкой опоры, не имея ни цента.

Она снова пошла вперед, не зная куда и зачем идет, и вдруг почувствовала, что силы окончательно покинули ее, голова сильно кружилась. Она понимала, что ей не совладать со своей слабостью – голод окончательно изнурил ее. Неужели это конец? Смертельный ужас овладел ею.

– Я должна, я должна что-то сделать! Что угодно! Я должна раздобыть себе что-нибудь поесть.

Слишком поздно ей пришла в голову мысль, что она могла заложить в ломбарде свой жакет, но она находилась далеко от центра города и ломбардов – добраться туда было невозможно.

Она побрела дальше. Минул час. Она не представляла себе, где находится, окончательно запуталась, то и дело сворачивала за угол, шла какими-то переулками,– куда угодно, лишь бы двигаться; ей казалось, что стоит ей остановиться, и голод тут же набросится на нее с новой силой.

Наконец она забрела в какой-то сквер. Здесь было красиво: густо росли деревья, посыпанные песком извилистые дорожки манили углубиться в приятную тень. Сквозь деревья, за просторной лужайкой, поросшей побуревшей на жарком солнце травой, она увидела высокие здания и флагшток с развевающимся флагом. Что-то в этом парке говорило о его общественном и просветительном назначении, а по табличкам, прикрепленным к некоторым деревьям и извещавшим, что рвать цветы здесь не разрешается, Минна догадалась, что попала на территорию Калифорнийского университета. Она прошла дальше. Дорожка в конце концов привела ее в рощу исполинских вечнозеленых дубов, нижние ветви которых чуть не касались земли. Кругом зеленела трава, цвели цветы, было много тени. Более очаровательного уголка Минне не приходилось видеть. Рядом рос необъятный дуб, ствол которого окружала деревянная скамейка; и здесь, наконец, уставшая до полусмерти, доведенная до отчаяния, потерянная и несчастная, Минна Хувен присела, чтобы подумать, как же ей быть дальше.

Однако едва она села, муки голода усилились, стали нестерпимы. Поесть, отдохнуть, найти приют на ночь – только об этом могла она сейчас думать; и желание это охватило ее с такой силой, что она до хруста сжала в кулачки свои бедные ослабевшие руки, из глаз ее потоком хлынули слезы, а из груди, сдавливая горло, которое и без того саднило, все рвались и рвались безысходные рыдания.

Но спустя несколько минут Минна заметила, что по дорожке мимо скамейки, где она сидела, уже раза два прошлась взад и вперед какая-то женщина, с виду лет тридцати, и, присмотревшись повнимательней, вспомнила, что видела ее на пароме, когда плыла сюда из города.

Женщина была туго затянута в корсет, в шелковом платье, на голове у нее была нарядная вычурная шляпа. Минна пришла к убеждению, что женщина эта наблюдает за ней, но не успела она решить, как ей поступить, незнакомка, к большому удивлению, подошла к скамейке.

– Вот это совпадение так совпадение,– воскликнула она, садясь рядом.– Вы ведь та самая девушка, которая сидела напротив меня на пароме? До чего же удивительно, что я опять наткнулась на вас. Вы у меня целый день из головы не шли.

Вблизи было видно, что женщина сильно накрашена; вокруг нее распространялся запах дешевых духов. Больше ничего примечательного в ней не было, только невольно бросались в глаза жесткая складка у рта и устало опущенные веки, что как-то не вязалось с излишне самоуверенной манерой держать себя.

– Сдается мне,– продолжала женщина,– что у вас какие-то неприятности. Я, еще когда увидела вас на пароме, так подумала, ну а теперь и вовсе убедилась. Права я? Вы попали в беду? Вы ведь, наверное, из деревни приехали?

Обрадованная тем, что встретила сочувствующую душу, Минна призналась, что действительно находится в трудном положении; да, она приехала из деревни, а здесь в городе они с матерью потеряли друг друга, и что теперь будет, неизвестно…

– Я ищу работу,– закончила она,– но покамест мне ничего не удалось найти. Я никогда прежде не бывала в большом городе.

– Просто поразительное совпадение,– сказала женщина, выслушав ее.– Меня как толкнуло что-то, когда я вас увидела. Видите ли, мне как раз нужна молодая девушка вроде вас. Сама-то я по большей части живу совсем одна, и мне уж давно хочется найти хорошую, веселую, неглупую девушку, которая, так сказать, делила бы со мной компанию. Понимаете? В вас есть что-то приятное. Я это сразу заметила, еще тогда на пароме. Как вы на это смотрите?

В конце недели, когда Пресли возвращался под вечер в свой клуб, он неожиданно столкнулся с Минной, которая стояла на углу.

– Ну вот! – радостно воскликнул он, подходя к ней.– А я уж думал, что никогда вас не найду. Честное слово! По всему Сан-Франциско искал. Боялся, что вам тут придется туго, и хотел помочь. Как ваша матушка и Хильда? Где вы живете? Хорошо устроились?

– Я не знаю, где мама,– ответила Минна.– Мы потеряли друг друга, и я никак не могу ее найти.

Острый взгляд Пресли не мог не отметить дорогие кружева, которыми было отделано шелковое платье Минны, бархатную оторочку подола, серебряную пряжку на поясе. Она была причесана по-новому; широкополую, чуть сдвинутую набок шляпу украшали позолоченная пряжка и голубой плюшевый помпон. Он внимательно посмотрел на девушку.

– Но… но как же вам удалось устроиться? – спросил он.

Минна презрительно фыркнула.

– Как? – сказала она.– Пойдя по скользкой дорожке. Пришлось выбирать – или это, или голодная смерть.

Бледный и расстроенный, вернулся Пресли в свой клуб. Случилось худшее из того, что он мог предположить. Его помощь опоздала. Он опять оказался не способен сделать то, что хотел. Суеверный страх охватил его, он решил, что проклят судьбой, обречен на вечные неудачи. Вот до чего дошла… доведена была Минна, а он, не зная, на что решиться, замешкался и не сумел предотвратить беду. Неужели этому кошмару не будет конца? Неужели страшное воспоминание о том, что случилось, будет до конца дней преследовать его? Неужели далеко идущие последствия сражения у оросительного канала так и будут подстерегать его на жизненном пути? Когда же можно будет поставить на этом точку, постараться забыть? Есть ли в мире такое место, куда не дотянутся щупальца чудовища?

Страхи одолевали его, он чувствовал себя прескверно. Ему хотелось уехать отсюда, оказаться подальше от всех этих горестей, не видеть страданий, облегчить которые он был не в силах. Он упрекал себя в трусости. Испытывал к себе глубокое отвращение.

Презирая себя за то, что согласился принять участие в такой пустой затее, как званый обед у Сидерквистов, он начал одеваться.

Пресли пришел с опозданием на полчаса и не успел снять пальто, как на пороге гостиной появилась миссис Сидерквист. Она была в нарядном вечернем платье.

– Пресли, милый! – воскликнула она, спеша ему навстречу,– шелка, окутывавшие ее полную фигуру, громко шуршали.– Я ужасно рада тебя видеть! Бедненький мой, дорогой поэт, как ты похудел, от тебя ничего не осталось. Тебе нужен обед получше того, что готовит наш повар, поэтому тебя накормят в другом месте.

– Неужели я что-то напутал? – воскликнул Пресли.– Мне казалось, что мистер Сидерквист говорил о пятнице?

– Нет, нет, нет! – вскричала она,– напутал не ты, а он! Чтобы ты – светский молодой человек – допустил подобный промах! Абсурд! Это мистер Сидерквист забыл, что мы сегодня обедаем в гостях. Когда он сказал мне, что пригласил тебя на обед, я ему задала жару! Но я категорически запретила отправлять тебе телеграмму. Я просто послала записочку хозяйке того дома, куда мы с тобой сейчас поедем, и попросила позволения привезти тебя с собой. Узнав, кто ты, она пришла в восторг. Так что, как видишь, все в порядке. Сидерквист и девочки уехали раньше, а тебе, мой милый поэт, придется сопровождать старую даму! Кажется, подали карету! Allons! En voiture![23]23
   Пошли! Занимайте места! (фр.)


[Закрыть]

Усевшись в прохладную, пахнущую кожей карету, миссис Сидерквист воскликнула:

– Да, я забыла сообщить, у кого ты будешь обедать. А это, между прочим, персона весьма важная! Только вообрази – ты проникнешь в лагерь своего злейшего врага. Побываешь на обеде у Джерарда, одного из вице-президентов твоей bete noire[24]24
   Предмет ненависти (фр.).


[Закрыть] – Тихоокеанской и Юго-Западной железной дороги!

Пресли вздрогнул и так стиснул кулаки, что его белые лайковые перчатки чуть не треснули по швам. Он что-то пробормотал в ответ, но миссис Сидерквист так расщебеталась, что не заметила его состояния.

– Их дочь Онория на будущей неделе уезжает в Европу. Мать берет ее с собой в путешествие. По этому случаю миссис Джерард и устраивает сегодня обед для

самых близких друзей.– Будут,– совсем запросто – мы, ты и еще несколько человек. Ты знаком с Онорией? Красавица! И в придачу колоссально богата! У нее миллионы! А сколько их – и не счесть! Tiens! Nous voici[25]25
   Вот мы и приехали (фр.).


[Закрыть]

Карета остановилась у подъезда роскошного особняка, и Пресли вслед за миссис Сидерквист поднялся по ступеням к массивной входной двери. Он плохо соображал, не помнил, как отдал лакею шляпу и пальто, как вошел вслед за миссис Сидерквист в комнату со стеклянным потолком, со стенами, увешенными картинами,– без сомнения, картинную галерею,– как были названы их имена, лишь только они приблизились к двери, полускрытой тяжелыми синими портьерами, которая вела в следующую комнату.

Он переступил порог, стараясь взять себя в руки, чтобы с честью выдержать церемонию представления.

Комната была очень большая с невероятно высоким потолком. Вдоль стен шли гладкие прямоугольные колонны розового с прожилками мрамора; они увенчивались позолоченными коринфскими капителями, на которых покоился потолок. Смыкался со стенами потолок не под прямым углом, а образуя изгиб, отчего создавалось впечатление купола над головой. Сам потолок представлял собой огромную картину, на которой были изображены нимфы, богини, белые голубки и горлицы, золотые колесницы и многое другое; все это плавало в пухлых облаках и переплеталось гирляндами роз; рамой же этой картине служило великое множество сцепленных между собой золоченых горельефов. Стены между колоннами были затянуты шелком с рисунком в стиле Людовика XV,– в стиле, отличавшемся тонким вкусом и очаровательной простотой. Камин являл собой истинное чудо. Он высился до самого потолка; высеченные из черного мрамора согбенные Атланты сгибались под тяжестью этого сооружения. Камин был сложен из темно-красного с белыми прожилками мрамора и был так же строг и элегантен по стилю, как шелк на стенах. Камин украшал бронзовый щит с выгравированной монограммой, не поддающейся расшифровке, и девизом на латинском языке. Высокие бронзовые подставки для дров стояли по обе стороны очага.

Окна были густо задрапированы кружевом цвета крэм, с живописно вплетенным в него фамильным вензелем, и шторами из плотной темной парчи. Напротив камина имелось еще одно окно, выходившее в оранжерею, и через него в комнату лился удивительно красивый мягкий свет. Оно было очень велико, в готическом стиле, сплошь из цветного стекла; середину этого витража занимали фигуры двух рыцарей – Парсифаля и Лоэнгрина, героев немецкого средневекового эпоса, один из них держал в руке знамя, другой – лебедя. Витраж был настоящим произведением искусства – он сверкал и переливался сотнями цветов и оттенков: опаловых, пурпурных, темно-красных, туманно-розовых, ярко-синих, ржавых и темно-темно-фиолетовых, и сочетание их производило поразительный эффект.

Мягкий, как мох, ковер под ногами, разбросанные по всему полу шкуры (одна из них – огромного белого медведя) и небольшие коврики шелковистого бархата. Угол комнаты занимал высокий шкаф черного дерева эпохи Возрождения, с инкрустациями из серебра и слоновой кости, а посредине ее стоял огромный стол фламандского дуба – черный и массивный. В воздухе веяло сандалом. Из оранжереи доносился плеск фонтана. Электрические лампочки в колпачках из матового стекла на стенном бордюре меж золотых капителей приятным мягким светом освещали эту чудесную комнату.

Навстречу им уже шла миссис Джерард.

– Это, без сомнения, мистер Пресли! Молодой американский поэт, которым мы все так гордимся. Я боялась, что вы не приедете. Мне доставляет истинное на

слаждение приветствовать вас в моем доме.

Появился ливрейный лакей.

– Обед подан, мадам,– доложил он.

Покинув меблированные комнаты на Кастро-стрит, миссис Хувен задержалась на углу ближайшей улицы и стала ждать, когда появится Минна. Маленькая Хильда, которой едва исполнилось шесть, не отходила от матери.

Миссис Хувен было не так уж много лет, но тяжелый труд преждевременно состарил ее. От былой красоты не осталось и следа. Да она и забыла, что значит заниматься собой. На ней была помятая черная шляпка с пропыленными, когда-то розовыми цветами, на плечах – клетчатый шерстяной платок. В этот злополучный день миссис Хувен по воле судьбы оказалась еще в горшем положении, чем ее дочь. Кошелек с жалкой горсткой десяти– и пятицентовых монеток лежал в ее сундучке, а сундучком завладела хозяйка. Минну отделяли от голода оказавшиеся у нее в кармане тридцать пять центов. К миссис Хувен и маленькой Хильде нищета подступила в то самое мгновение, когда их выгнали на улицу.