Текст книги "Баррикады на Пресне. Повесть о Зиновии Литвине-Седом"

Автор книги: Франц Таурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

9

Куда и зачем везут, Зиновию не сказали. Забранное частой решеткой оконце заиндевело, и рассмотреть что-нибудь сквозь него было невозможно. Ехали не так долго, менее часа, и, когда тюремная карета остановилась, Зиновий понял, что из города его не вывезли. Решил, скорее всего, переводят в Бутырскую тюрьму. И обрадовался: подальше от Майснера.

Когда вывели из кареты, узнал памятное ему крыльцо. Снова он понадобился охранному отделению. Неужели сам всемогущий Бердяев в третий раз удостоит его личной беседы. С чего бы такое внимание скромной его пер-* соне?

Но за столом в большом кабинете под поясным портретом государя императора сидел не Бердяев, а другой, впрочем, тоже в мундире с погонами полковника.

Вместе с Зиновием в кабинет вошли конвоиры. Движением руки сидевший за столом отпустил их. Когда конвойные вышли, полковник заглянул в лежащую перед ним бумагу, потом спросил:

– Зиновий Литвин?

– Так точно, ваше высокоблагородие! – ответил Зиновий.

– Моя фамилия Зубатов, зовут меня Сергей Васильевич, – представился полковник и вслед за этим пригласил с радушным жестом: – Садитесь, Зиновий Яковлевич!

Зиновий сперва ушам своим не поверил; потом, повинуясь повторному жесту Зубатова, подошел и сел в стоящее возле стола полумягкое кресло.

– Вы, я вижу, удивлены, Зиновий Яковлевич? – спросил полковник, пряча улыбку в аккуратно подкрученных усиках.

Зиновий не нашел сразу пригодного ответа и решил, что надежнее промолчать.

Полковник понимающе и даже слегка сокрушенно покачал головой, показав Зиновию тщательно расчесанный пробор.

– К сожалению, наше почтенное и, смею утверждать, весьма полезное учреждение вызывает к себе этакое… – полковник сделал рукою какой-то неопределенный жест, – некоторое, я бы сказал, огорчительное недоверие… Вот, я вижу, и у вас тоже, – продолжал Зубатов. – Остерегаетесь. Вас можно понять, вы бывали здесь при полковнике Бердяеве. Должен вам признаться, что, весьма уважая служебное рвение моего предшественника, я в то же время всегда полагал методы, применяемые им… несколько… устаревшими. Но времена меняются. И теперь наше учреждение, все наше ведомство основывает свою деятельность совсем на иных принципах. Вот учитывая именно это, скажите чистосердечно, можете ли вы в сию минуту отнестись с полным доверием ко мне и возглавляемому мною учреждению?

– Как прикажете, ваше высокоблагородие, – послушно ответил Зиновий.

Он давно уже понял, что неспроста матерый волк пытается укрыться под овечьей шкурой. В таких обстоятельствах разумнее всего было казаться предельно простодушным.

– Приказать я, конечно, могу, – усмехнулся Зубатов. – Но я бы желал, чтобы доверие было не по приказу, а вполне искренним. Как говорится, от чистого сердца. Я объясню, почему это так важно. Я вас пригласил…

На этих словах уже Зиновий с трудом удержался от усмешки, но пересилил себя и продолжал внимательно и преданно смотреть в рот полковнику.

– …чтобы поговорить с вами обстоятельно и откровенно. Но откровенность, полагаю, вы с этим согласитесь, возможна лишь при полном взаимном доверии. Не так ли?

– Так точно, ваше высокоблагородие.

– Так вот, Зиновий Яковлевич, – продолжал полковник сугубо доверительным тоном, – для начала условимся. Первое – разговор наш, независимо от того, придем ли мы к взаимному согласию или нет, останется строго между нами. Второе – разговор мы ведем без чинов, на равных, и посему благоволите именовать меня просто Сергеем Васильевичем, так же как и я вас Зиновием Яковлевичем.

– Никак невозможно, ваше высокоблагородие. Как же я осмелюсь?

Улыбка не сходила с холеного, чисто выбритого лица полковника, но уже заметно было, что под улыбкой прячется раздражение, которое хозяин кабинета старается всеми силами сдержать и не выказать. Заметив это, Зиновий удостоверился, что избрал правильную линию поведения, и твердо решил держаться ее и дальше, ни в коем случае не поддаваясь ни на какие посулы сладкоречивого полковника.

– Сдается мне, – сказал полковник, – что вы хитрее, нежели я полагал. Советую не забывать, что хитрить полезно лишь в меру. И ничуть не больше. А то можно и пересолить…

– Вы, ваше высокоблагородие, приказали говорить откровенно. Вот и я, как есть, начистоту…

Но Зубатов, похоже, даже и не слышал этих слов. Углубившись в свои мысли, он отсутствующим взором смотрел куда-то мимо сидящего перед ним арестанта.

После довольно продолжительного молчания начальник охранного отделения сказал:

– Ваша защитная реакция в известной степени оправданна. Вам неизвестно, о чем пойдет речь. Потому вы и не решаетесь раскрыться. Поступим так: я изложу вам суть дела. Затем вы получите достаточное время для того, чтобы подумать, так сказать, взвесить мои слова. Затем мы встретимся снова, чтобы после откровенного разговора прийти к окончательному решению. Устраивает вас?

– Как вам будет угодно, ваше высокоблагородие, – почтительно ответил Зиновий.

И снова заметил, с каким трудом подавил полковник готовое прорваться раздражение.

– Вы состоите в подпольной организации…

– Никак нет, ваше высокоблагородие, – решительно перебил полковника Зиновий.

Зубатов в сердцах махнул рукой.

– Оставьте! Не о том сейчас разговор. Вы недовольны существующим положением. И вы правы. Я тоже им недоволен. Я скажу вам больше, открою тайну: создавшимся положением недоволен сам государь. Алчность фабрикантов и заводчиков, думающих о том лишь, чтобы получить как можно больше прибыли, тревожит государя и правительство. Рабочие, равно как и фабриканты, подданные его величества. Государю угодно, чтобы все его подданные благоденствовали. Чтобы каждый посильным трудом, честным мог обеспечить себе и семейству своему безбедное существование. Такова монаршая воля государя императора…

Зиновий слушал и думал, что эти же мысли, пусть выраженные другими словами, втолковывал ему отец. И повстречайся на жизненном пути этот полковник-златоуст двумя-тремя годами раньше, кто знает, куда бы повело Зиновия Литвина?

Но это если бы двумя-тремя годами раньше, а теперь поздно байки рассказывать про доброго царя.

– Революционное движение не облегчит положения рабочих, – изрек как непререкаемую истину Зубатов. – По той простой причине, что оно направлено против царя и правительства. Против тех, кто по самой природе своей являются естественными и единственными, – полковник подчеркнул это слово, – защитниками рабочих от алчности хозяев-капиталистов…

Зубатов, превратно истолковав внимательное молчание собеседника, продолжал разливаться соловьем:

– Надо понять и умом, и сердцем простую истину: в борьбе рабочих с капиталистами царь и его правительство на стороне рабочих. Капиталистов – сотни, а рабочих – миллионы. Не может благоденствовать держава, в которой миллионы страждут. Иными словами, у правительства и у рабочих общий интерес. Поэтому, чтобы улучшить свое положение, рабочие должны подняться не против царя, а в защиту царя. Это вам понятно?

– Никак нет, ваше высокоблагородие. Царь сам и казнит, и милует. От кого же его защищать?

– Уместный вопрос. Отвечу со всей, прямотой. От смутьянов, от бунтовщиков, от злодеев, покушающихся на самоё священную особу государя императора. Прошу заметить, Зиновий Яковлевич, среди извергов, многократно покушавшихся на государя, никогда не было ни одного рабочего…

Зиновий мог бы напомнить полковнику про Степана Халтурина, но, конечно, уместнее было промолчать.

– …Но, к великому огорчению, в различные революционные союзы, кружки, сообщества смутьянам-бунтовщикам удалось вовлечь немало рабочих. Обязательно надо вырвать их из-под влияния агитаторов-смутьянов. И знаете, как это лучше всего проделать?

Зиновий не знал, как лучше это проделать, и потому промолчал.

Но зато хорошо знал полковник.

– Рабочие должны сплотиться в свою, истинно рабочую организацию. Без всяких марксистских, социалистических и иных агитаторов. Рабочим есть против кого бороться и есть за что бороться. Против хозяев-капиталистов, за свои рабочие интересы. Повысить оплату труда, укоротить рабочий день, добиться отмены штрафов, обеспечить инвалидов и престарелых. И в этой борьбе рабочих за свои права царь будет на стороне рабочих. Теперь, надо полагать, вы поняли, Зиновий Яковлевич, для чего я все это вам рассказываю?

– Не могу знать, ваше высокоблагородие, – смущенно, как бы стыдясь своей несообразительности, ответил Зиновий.

– Я вам объясню, – сказал Зубатов и продолжал тоном почти торжественным. – Я рассказал вам все это для того, чтобы вы прониклись доверием ко мне, доверием к возглавляемому мною учреждению, доверием к правительству! Мы создаем истинно рабочую организацию. И вам, Зиновий Яковлевич, уготовано в ней место одного из ее руководителей, по-рабочему сказать – вожаков. У вас есть для этого все необходимое: вы молоды, энергичны и смелы, истинно преданы рабочему делу.

«Хорошо у тебя получается, – промелькнуло у Зиновия, – шибко складно. Вы меня били, и я же вам служи…»

– …Так вот, уважаемый Зиновий Яковлевич, жду ответа, могу ли я располагать на ваше согласие?

Зиновий очень естественно испугался. Даже отшатнулся от стола.

– Что вы, ваше высокоблагородие! Какой из меня руководитель? Не по Сеньке шапка. Две зимы в школу ходил. Только что читать, писать обучился…

– Я и не рассчитывал получить немедленное ваше согласие, – сказал Зубатов. – Теперь, как мы условились, вы подумаете. А через несколько дней мы снова с вами встретимся.

10

На следующий день после свидания с Зубатовым Зиновия снова повели на прогулку. Он не противился: в конце концов, карцер нисколько не слаще. Усмехнулся только про себя: видно, не терпится начальнику охранки, торопится поскорее «убедить» несговорчивого арестанта.

Но Зиновий ошибся. На этот раз не стали бить. Больше того, надзиратель неотлучно находился возле него. А когда в обед ему кроме обычной похлебки принесли еще сайку и кружку сладкого чая, Зиновий понял, что Сергей Васильевич Зубатов уже числит его по своему ведомству.

Сайку Зиновий съел и чай выпил с большим удовольствием. А после трапезы задумался.

Начальник охранки сказал: «Через несколько дней». На второй встрече уже не отвертишься. Придется отвечать: либо нет, либо да. А что, если… если поиграть в эту игру?

Очень заманчиво. Крепко можно насолить Сергею Васильевичу. Прямо под корень подрубить всю его затею. Как только сколотит он свою организацию, встать перед народом, поклониться в ноги и повиниться. Рассказать все, как есть… И больше веры полицейскому начальнику никогда и ни от кого не будет… Очень заманчиво перехитрить господина полковника…

Но тут же сам себе возразил: не тебе его перехитрить… Не хитрец ты, а дурень… Сколачивать-то его казенную организацию тебе самому придется. Значит, придется людей уговаривать, как тебя самого вчера полковник уговаривал. С какой же ты рожей выйдешь на люди, коли ты, выходит, каждого из них уже самолично обманул? И обманом втянул в это грязное дело… Нет, на скаку коней не перепрягают…

День уходил за днем, ночь за ночью, а Зиновия никуда не вызывали. Каждый день выводили на прогулку и оберегали от напастей; кормили по больничному рациону, и если бы так весь отмеренный ему годичный срок, то лучшего вроде и желать нечего.

Начала даже закрадываться надежда, что начальник охранки забыл и про него, и про свою затею. Только не позволил он себе расслабляться этой надеждой. Не из той породы Сергей Васильевич Зубатов. Это он сразу понял. Как и понял, что не из бескорыстной преданности престолу придумал он свою полицейскую организацию, Наверно, уже припас себе генеральские эполеты…

Вызвали через неделю, уже под вечер. Быстро доставили в охранку. Тут же провели в кабинет к начальнику,

Зубатов снова предложил сесть, но уже не называл по имени-отчеству.

– Прошу садиться, – и все.

Зиновий осторожно присел на самый краешек кресла.

– Чем порадуете? – спросил Зубатов.

Зиновий молчал, всем своим видом выражал полное недоумение и непонимание.

– Жду, когда подтвердите мне обещанное вами согласие, – строго напомнил Зубатов.

– Какое согласие? – не понял Зиновий. – Невдомек мне, ваше высокоблагородие.

По-видимому, Зубатову уже надоело канителиться с несговорчивым арестантом. Только профессиональная привычка доводить дело до конца заставляла его возиться с этим молокососом. Но и затрачивать на него лишнее время и лишние усилия тоже было ни к чему.

– Последний раз спрашиваю, согласен или нет? – процедил Зубатов и так сцепил челюсти, что желваки заиграли на скулах.

– Не пойму, ваше высокоблагородие, – машинально ответил Зиновий, хорошо понимая, что за этим ответом уже никак не укроешься.

– Мерзавец! – Зубатов пристукнул по столу массивными кулаками. – Меня вздумал за нос водить!

Встал и, обойдя стол, приблизился к Зиновию.

Зиновий тоже поспешно встал. И хотя приготовился к удару, не успел даже головы отвести в сторону, с такой быстротой и силой ударил Зубатов.

Зиновий качнулся, едва устояв на ногах, и тут же получил еще более сильный удар с другой руки. Начальник охранного отделения полковник Зубатов дробил зубы профессионально.

Утерев ладонью кровь, бегущую по подбородку, Зиновий произнес с тихим укором:

– Эх, ваше высокоблагородие! Такие хорошие слова говорили, такую заботу о нашем брате имели, а чуть что не по-вашему, сразу в морду…

И так выразительно посмотрел на своего мучителя, что Зубатова царапнула мысль, а не поторопился ли он с кулаками?.. Отыгрывать обратно было уже поздно. Но никчемная мысль сбила настрой, и третьего удара не последовало. Вернулся за стол, вызвал дежурного и приказал отправить арестанта обратно в Таганку.

И снова потянулись тюремные дни и ночи. Но уже без поблажек и послаблений. Зато притеснений и издевательств – через край. Майснер понял, что минутное благоволение Зубатова окончилось, и обратил на Зиновия Литвина свое особое внимание. И начиная с того дня не был арестант Зиновий Литвин обделен ни побоями, ни карцером.

Здесь же, в мрачной майснеровской тюрьме, узнал Зиновий цену братской дружбе товарищей по общему делу. Случалось, и от побоев выручали, а после тяжелой болезни, постигшей Зиновия перед самым началом весны, выходили и на ноги поставили.

Отбыв свой срок, Зиновий вышел за ворота Таганки в ненастный осенний день 1897 года.

Дул порывистый северный ветер, швыряя в лицо хлопья мокрого снега. Ноги в дырявых опорках вязли в грязи. Надвигался вечер, и не было места, где приклонить голову.

Горько и стыдно было являться к родной матери в таком виде. Но не замерзать же под забором, как бродячей собаке.

Мать, как увидела его, побелела, ни кровинки в лице, и сказала только:

– Сын, да ты совсем седой…

В Таганской тюрьме Зиновий пережил второе рождение. Остался в детских и юношеских годах переступивший порог тюрьмы, веселый, ершистый парень Зиновий Литвин. Родился и вызрел профессиональный революционер.

Глава восьмая СКИТАНИЯ

1

Две недели выхаживала мать Зиновия. Перво-наперво отмыла его дочиста. Зиновий отнекивался, порывался в баню идти; мать не пустила.

– Не хочу, чтобы видели тебя таким битым и мученым.

Вместе с дочерьми наносила воды полную кадку. Согрела три ведра. Усадила Зиновия в жестяное корыто, которое для большой стирки, и оттерла мыльной мочалкой до гладкой кожи. Только битые места поберегла.

Дала ему чистое, хотя и порядком поношенное, отцово белье: рубаха вовсе впору пришлась, кальсоны только оказались малость длинноваты.

– Подрасту, пока отлежусь у тебя, – пошутил Зиновий.

После того как, преодолев горечь стыда, он перешагнул родимый порог и обнял припавшую к нему мать, как-то сразу отошел сердцем, был весел, незлобив, ласков не только с матерью, но и с сестрами, особенно с младшею – Рейзой. Старшая сестра, судя по всему, не очень была рада, что в доме появился арестант, к тому же изукрашенный синяками и ссадинами. Но ничего не сказала, только одарила неприветливым взглядом. И первые дин явно сторонилась блудного брата. Но Зиновий как будто и не замечал ее холодного к нему отношения, был неизменно ровен и приветлив, и постепенно лед растаял.

И как-то вечером сестры сами подошли к нему, уселись на лавку возле изголовья его постели.

Старшая – полная, круглолицая Эсфирь – спросила:

– А за что тебя, брат, в тюрьму посадили?

На этот вроде бы простой вопрос не так-то просто было ответить.

– И признаться совестно? – продолжала допытываться Эсфирь, в больших ее темных глазах таилось молчаливое осуждение.

– Совеститься мне нечего, – сказал Зиновий. – Ничего постыдного я не совершил.

– В тюрьму разве за хорошие дела сажают? – все так же требовательно спрашивала сестра.

А худенькая, чуточку косоглазая Рейза, ни слова не произнося, смотрела на брата ласково и жалеючи.

– Тут видишь, сестра, какая штука, – медленно заговорил Зиновий, – смотря что считать хорошим, а что плохим делом. Или, по-другому сказать, что тебе или мне хорошо, то хозяину моему или твоему плохо. И наоборот. Что нам плохо, для них хорошо.

– Темно говоришь, брат, – возразила Эсфирь. – То, что плохо: обманывать, воровать, убивать, – всем плохо, и мне, и моей хозяйке, и каждому человеку.

– Скажи мне, – совсем вроде не в лад разговору задал вопрос Зиновий, – сколько ты получаешь за каждую сорочку?

Эсфирь задумалась, подсчитала, шепча про себя, и, наконец, произнесла:

– Наверно, копеек до тридцать обойдется…

– А хозяйка твоя получит с заказчика тоже по тридцать копеек за сорочку?

– Ну уж нет! – снова вмешалась в разговор Рейза. – За такую работу, как у сестры, хозяйка возьмет не меньше рубля.

– Вот видишь! – весело воскликнул Зиновий. – Ты сработала на рубль, а получила тридцать копеек, хозяйка твоя ничего не сработала, а получила семь гривен. Кому хорошо, а кому плохо? Вот, стало быть, и выходит: что рабочему хорошо, то хозяину плохо, а что рабочему плохо, то хозяину хорошо…

– Обожди, брат, – перебила его Эсфирь, которой, по-видимому, не так понравились все эти подсчеты, как ее младшей сестре, – ты перевел разговор на другое. А мне не ответил. Я спросила, за что тебя посадили в тюрьму?

– За это самое, – весело ответил Зиновий. – За то, что стараюсь сам понять и другим объяснить, как хозяева нашим трудом жиреют.

– А это зачем тебе?

– Это зачем? – повторил Зиновий. – Вот зачем. Когда все рабочие люди поймут, почему богатеют хозяева, тогда и конец хозяйской власти. Хозяев сотни, а рабочих миллионы. Рабочих людей в тысячу раз больше, чем хозяев со всеми их прислужниками: приставами и жандармами. Пока они нами командуют. Потому что глаза еще не у всех открылись… Понятно теперь, сестра, за что я в тюрьму попал?..

Эсфирь подняла на брата глаза, но ничего не сказала. Ответила Рейза:

– За смутьянство. Так и Ефим говорил.

– Кому он так говорил? – полюбопытствовал Зиновий.

– Всем нам говорил, – пояснила Рейза. – Летом приходил, полушалок маме принес на именины. Мама плачет, тебя жалеет. А он говорит, не плачьте, мамаша. Посадили, – значит, заслужил.

– Ефим может так сказать, – заметил Зиновий после некоторого молчания. – Он теперь к хозяевам прикипел.

– Ты его осуждаешь? – спросила Эсфирь,

– Осуждаю.

– За что? Он своим трудом вышел в люди.

– Как он вышел, это всем известно.

– Что ты хочешь сказать?

– Ты жену его видела? – спросил Зиновий вместо ответа.

Эсфирь покачала головой.

– Сходи и посмотри. Тогда поймешь. Продал Ефим за сытую жизнь свою молодость и свою совесть.

Как ни хорошо было попасть снова в родную семью, оставаться в ней насовсем или хотя бы надолго никак нельзя было.

И когда Зиновий почувствовал, что окреп и набрался сил, сказал матери:

– Мне пора, мама…

– Уходишь, сын?

– Ухожу. Приходится уходить. Жить у вас мне нельзя. На всех вас беду наведу.

– А так, чтобы не навести беду, не можешь?

– Не могу, мама.

– Это, значит, опять вскорости в тюрьму?

– Стараться буду, чтобы не вскорости. Но зарекаться нельзя. Там уж как выйдет.

– Господи, господи! – прошептала мать.

Ни оспаривать, пи уговаривать, ни жалобить не стала, знала, ни к чему…

– Ефима я не хвалю, – сказала мать после довольно продолжительного молчания. – На богатство польстился, самого себя позабыл… Ну разве нельзя так прожить, чтобы и по совести и без страху?

– Нельзя, мама. Не пришло еще такое время. Вот и стараемся, чтобы скорее пришло…

– Господи, господи… – снова прошептала мать и слезы смахнула. – И у всех ведь матери есть. Матерям-го какое, горе, какая тягость…

2

Больше двух недель отлеживался Зиновий во флигельке купца Воскобойникова на Балканах. Окреп телом, отошел душой. Вернулись силы, потянуло к людям, к товарищам, к делу. Через страшный тюремный год пронес надежду отыскать Марию.

Нетерпение перехлестывало через край. Так и подмывало надеть шапку, пальтишко (мать почистила, подлатала его, приладила теплый воротник из крашеной заячьей шкурки) и бежать. А куда бежать? Явочная квартира у доктора Орлова в Бутырках провалена. Другие ему неизвестны. В трактир у Курского? Может быть, и трактир под наблюдением. И здесь сидеть сколько можно? Сюда-то к нему никто не придет, разве, в конце концов, какой шпик заявится?

Зиновий подробно объяснил Рейзе, как отыскать квартиру Никиты Голодного, и послал ее к нему. Пусть передаст привет от Зиновия Литвина и спросит у Никиты Мироновича, когда и куда прийти, чтобы увидеться с ним.

Сестра безотказно согласилась, но идти надо было вечером и попозже: в раннюю пору дома его не застать.

Мать всполошилась.

– Куда идти-то?

– Не шибко далеко. Угол Покровского бульвара и Воронцова поля.

– Худое место, – сказала мать. – Хитров рынок рядом. А там ночлежки и вся рвань…

– Пошли вместе, – сказала Эсфирь.

Вернулись они часа через два. Вернулись ни с чем. Никиты Мироновича там не оказалось. Квартирная его хозяйка сказала, что летом еще два раза приходили к нему из участка и уводили с собой. Подолгу не держали, дня по два, по три. Но после второго разу съехал Никита Миронович, а куда съехал, не сказал.

Плохо спалось Зиновию в эту ночь. Оборвалась единственная ниточка, связывающая его с большим миром. Единственная из безопасных. Можно было пойти, конечно, в трактир к Курскому вокзалу, можно было пойти в воскресную школу в Сыромятниках и, наконец, можно было заглянуть во «Фруктовую торговлю».

После продолжительных размышлений окончательно отбросил и торговлю, и воскресную школу. Мог и сам попасться, и их «засветить». Менее опасно показаться в трактире. Тут, в крайнем случае, мог подвести только самого себя. Решил завтра же наведаться в трактир – и в обеденное время, и вечером.