Текст книги "Баррикады на Пресне. Повесть о Зиновии Литвине-Седом"

Автор книги: Франц Таурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

4

Два дня Зиновий отбыл в общей камере вместе с уголовниками. Надо полагать, им – ворам и грабителям – поручило тюремное начальство первичную обработку новичка. Зиновий знал, что начальство натравливает уголовных на «политиков». Но надеялся, что к нему, простому рабочему парню, не может быть у них особой злобы. Как бы там ни было, решил про себя: держаться твердо, не поступаясь своим достоинством. А там, что будет…

В камеру Зиновия водворили в середине дня. Сначала вроде никто и не обратил на него внимания. Зиновий нашел свободное место на нарах и пролежал до вечера.

Когда в камере стало смеркаться, к нему подошел парень в темной жилетке, надетой поверх расшитой крестом косоворотки, примерно его лет или постарше самую малость. Зиновий заметил, что, перед тем как подойти к нему, парень перемолвился с двумя другими арестантами, и одно это уже заставило насторожиться.

– Студент? – спросил парень, присаживаясь на нары.

– Рылом не вышел, – возразил Зиновий, – С завода я, – и, опустив ноги с нар, уселся рядом с парнем в жилетке.

И парень сразу преобразился.

– Вишь ты, какое дело! У меня братан на заводе работал несчетно лет.

– И сейчас работает? – спросил Зиновий. Сразу помрачнев, парень махнул рукой.

– Отработался. Под вагонку попал… обе ноги отрезало, как не было…

– А пенсия копейки, – заметил Зиновий.

– Какая там пенсия! – И парень матерно выругался. – Нет ему пенсии. Доказали хозяйские холуи, что сам виноват…

Парень хотел что-то сказать, но, скривившись, только сплюнул на сторону и отошел обратно к своим дружкам. И там завязался какой-то, по-видимому, не совсем дружелюбный разговор.

Потом через малое время к Зиновию подошел долговязый детина в рваной шерстяной фуфайке, оглядел его с головы до ног и процедил угрожающе: – Набрехал!..

– Пес брешет, – сдержанно, но твердо ответил Зиновий.

– А ты не заедайся! – предостерег долговязый.

– И ты не заедайся, – сказал Зиновий.

– Больно ты гро-озен! – с издевкой произнес уголовник.

– Послушай, – сказал ему Зиновий. – Какого вы дьявола привязались? Взять у меня нечего. А если покуражиться, так одному, а бог поможет, так и двоим я тоже зубы посчитаю…

– А ножичком под ребро желаешь?

– Не грозись. За ножик в тюрьме надзиратели по головке не погладят; кровью харкать станешь. Так что не пугай. Скажи прямо, что тебе от меня надо?

– Скажи, пошто набрехал? Ежели не студент, за что же посадили?

– Мне от тебя таить нечего, – сказал Зиновий. – С доносом на меня не побежишь… да и кто тебе поверит…

– Мы жалобиться не станем, мы сами… А ну признавайся, за что посадили?

– За дело, – сказал Зиновий и даже усмехнулся. – Двоих филеров обидел.

– Чего ж это ты на них набросился? Или по пьяному делу?

– Товарища выручал.

– Товарища выручал! Стало быть, ты свой?

– Я сам по себе…

– Понятно… – сказал долговязый, но уже без угрозы, а с некоторым даже почтением, – А товарища-то выручил?

– Выручил.

– А сам, значит, попал?

– А сам попал.

– Ну ладно, коли правду говоришь, не тронем тебя. Но смотри, – и в голосе его снова прозвучали угрожающие нотки. – Проверим. Ежели набрехал, пеняй на себя.

5

На третий день Зиновия отвели к начальнику тюрьмы подполковнику Майснеру.

Из всех тюремщиков Москвы этот не вполне еще обрусевший немец выделялся своей мрачной жестокостью. Он искренне ненавидел всех вверенных ему арестантов и столь же искренне полагал, что всякая строгость и даже жестокость по отношению к ним не только оправданна, но и благодетельна относительно государства и общества, ибо устрашением преступника предотвращается повторение преступлений.

Появление в «своей» тюрьме политических заключенных Винокурова, Лядова, Мицкевича и других членов московского «Рабочего союза» подполковник Майснер воспринял как выражение особого к нему доверия со стороны высокого начальства.

С каждым политическим, доставленным в Таганку, он «знакомился» лично. И тут очень многое зависело, какое впечатление господин подполковник вынесет от первого знакомства.

Зиновий Литвин не понравился ему с первого взгляда. Уже одним тем, что был невозмутимо спокоен и смотрел на начальника не только без трепета, но даже и без малейшей робости. К тому же, судя по всему, предварительное знакомство с уголовниками, мера не раз уже проверенная и безотказно действенная, ничему не научило дерзкого молокососа.

Следовательно, необходимо было преподать строптивцу урок здесь, своею собственной рукой.

Тем более что к этому арестанту штабс-капитан Майснер имел вполне достаточное основание испытывать особый интерес.

В бумаге, подписанной самим Бердяевым, сказано, что Зиновий Литвин летом этого года совершил нападение на чинов секретной полиции при исполнении ими служебных обязанностей, нанес им тяжелые побои и отбил у них задержанную ими опасную политическую преступницу Марию Бойе, давно уже разыскиваемую полицией.

Далее сообщалось, что задержанный упорно отрицал свою вину, а также какое бы то ни было знакомство с Марией Бойе, отказался сообщить что-либо о ее местопребывании.

Нетрудно было догадаться, что сам Бердяев, не сумев обломать строптивца, поручает довести дело до конца именно ему – подполковнику Майснеру. Ну что ж, поручение по силам. У него и не такие становились разговорчивыми.

– По какой причине подвергнут тюремному заключению? – задал первый вопрос Майснер.

– Не могу знать, – четко ответил Зиновий, глядя прямо в глаза вопрошающему.

Подполковник Майснер, исправный служака, особо ценил четкость в ответах, и Зиновий формою ответа так ему угодил, что он даже расслабился на какое-то мгновение, но тут же спохватился и взял себя в руки.

– Вину свою знаешь?

– Никак нет, не знаю, – столь же четко, как и на первый вопрос, ответил Зиновий.

Майснер встал и не спеша вышел из-за стола. Приказал арестанту:

– Подойди ко мне!

Готовый ко всему, думая об одном, как бы не выказать своему палачу даже тени смятения или страха, Зиновий сделал три четких шага навстречу тюремщику. Да, он приготовился ко всему, Но к последнему приказанию он не был готов.

– А ну покажи, как ты ударил первого агента! – уставя глаза в глаза, раздельно, но негромко приказал Майснер. – Выполняй приказ!

Зиновий стоял не шелохнувшись.

– Тогда я тебе покажу! – сказал Майснер.

И ударил так неожиданно и сильно, что Зиновий очнулся уже лежа на полу.

– Встать! – скомандовал Майснер.

С огромным усилием преодолевая тошноту и головокружение, Зиновий поднялся на ноги.

– Подойди! – снова приказал Майснер.

На этот раз Зиновию надо было сделать всего один только шаг.

– А ну покажи, как ты ударил второго!

И был какой-то миг, когда словно кто-то крикнул: «Бей!» – и он готов был, так же как тогда, страшным ударом под вздох повергнуть наземь этого краснорожего с торчащими усами и глазами навыкате, но… столь же быстро промелькнула отрезвляющая мысль: потом забьют насмерть. За один твой удар. Нет, так дешево отдавать жизнь нельзя…

– Ну! – сцепив зубы, выдохнул Майснер и двинулся всем корпусом к Зиновию.

Не сознавая, непроизвольно, инстинктивно Зиновий весь сжался, готовя себя к страшному удару.

Но Майснер раскатисто захохотал, выставив напоказ крупные прокуренные зубы.

– На первый раз хватит с тебя…

Прошел за стол, уселся на свое место и подчеркнуто равнодушным тоном спросил:

– Ну как, будем разговаривать? Молчишь… Ну-ну, иди отдышись. И поразмысли на досуге. Скоро еще позову. Надеюсь, будешь разговорчивее.

Позвонил в колокольчик и приказал!

– Отвести в одиночку!

6

Втолкнули в полутемную камеру, дверь захлопнулась, лязгнул засов. Когда глаза привыкли к сумеркам, Зиновий оглядел новое свое пристанище. Высокая, но очень узкая – не более трех шагов в ширину – камера. Вверху, под самым потолком, квадратное окошко, крест-накрест перечеркнутое железными прутьями решетки. Стены серые, грубо оштукатуренные, шершавые. Узкая железная койка намертво закреплена на каменном полу. На койке – тощий мочальный тюфяк и выношенное, из солдатского сукна одеяло. Возле тяжелой дубовой двери с глазком посередине – зловонная параша. Воздух тяжелый, сырой и промозглый.

Сильно болела, просто раскалывалась голова. Не обидел бог силенкой толстомордого тюремного начальника. И ударил умело. Видать, набил руку на арестантах… Повстречаться бы с ним без свидетелей, один на один, в укромном месте…

И что себя попусту тешить? Где такое укромное место для тебя найдется? Это для них везде укромные места. Он и посреди площади тебя шашкой засечет, и здесь в камере замордует… Чья власть, того и воля… Эх, батя, батя! Всю жизнь державному живоглоту служил, кровь за него проливал, за отца почитал и детей своих этому же учил… Да что там батя? Давно ли сам за ум взялся? Если бы не Никита, по сию пору бы на царя-батюшку молился… И до чего же обидно. От обиды злость глаза застилает. Только руки шибко коротки у этой злости…

По неопытности Зиновий не обзавелся тюремным календарем. И когда его наконец вывели из одиночки, он уже успел потерять счет дням.

Два конвоира с винтовками с примкнутыми штыками – один впереди, другой сзади арестанта – вели его по длинному тюремному коридору.

У Зиновия вызвала усмешку сверхпредосторожность: даже будь он птицею, некуда было упорхнуть из этих каменных стен. Он не знал, что такой порядок конвоирования был установлен подполковником Майснером по достаточно важной причине: возвращаясь в камеру после «собеседования» с начальником тюрьмы, один из политических выбросился в пролет лестницы и, ударившись о каменный пол, разбился насмерть. От погибшего надеялись получить особо важные показаниями Майснеру последовало тогда строгое внушение от высокого начальства.

С тех пор политических, особенно когда они следовали в кабинет начальника тюрьмы или обратно, вели со строжайшим соблюдением всех предосторожностей.

И вот он опять, как и в первый раз, остался с Майснером один, с глазу на глаз.

– Вижу, ты хорошо отдохнул, – сказал Майснер тоном почти сочувственным. – Отлежался, отъелся на казенных даровых харчах…

И на эту подлую насмешку Зиновий не позволил себе никак отозваться.

– Было время и подумать, – продолжал Майснер, – поразмыслить… Не так ли?

– Так точно! – послушно ответил Зиновий.

– Вот и голос прорезался, – с удовлетворением отметил Майснер. – Это хорошо. Это очень хорошо! – подтвердил штабс-капитан. – Потому что очень неприятно, очень обидно, когда собеседник все время молчит. Не удостаивает ответом. Это очень обижает и… раздражает.

И после короткого молчания уже строгим, сугубо официальным тоном:

– Известна ли тебе находящаяся на нелегальном положении политическая преступница Мария Бойе?

– Никак нет, ваше высокоблагородие!

– Почему же кинулся отбивать ее?

– По дурости, ваше высокоблагородие. Ошибочка получилась. Я докладывал господину приставу…

– Что ты докладывал, мне известно, – жестко перебил его Майснер. – Приказываю мне свою глупую ложь не повторять! Я спрашиваю тебя, почему кинулся отбивать ее? Почему? Отвечай правду!

– Ваше высокоблагородие! Как перед господом…

– Господа оставь в покое! – со злобной угрозой процедил сквозь зубы штабс-капитан.

– …отродясь не видал я ее…

– А в Лефортово, на занятиях воскресной школы? «Знает, но не докажет», – промелькнуло у Зиновия, и он так же твердо ответил:

– Никак нет, ваше высокоблагородие.

Майснер встал из-за стола и, опершись длинными руками о край столешницы, словно пронзил долгим пристальным взглядом застывшего перед ним арестанта.

– Что же мне с тобой делать? – спросил как бы у самого себя. Помолчал и обратился уже к Зиновию: – Будешь говорить правду?

– Истинно, как перед…

– Молчать! – рявкнул Майснер и хватил кулаком по столу.

Вызвал конвой и приказал отвести арестанта обратно, в ту же одиночку. Потом вызвал старшего надзирателя и отдал ему еще одно распоряжение.

В этот же день, после обеда, Зиновия в первый раз за все время содержания в одиночке вывели на прогулку.

Едва он перешагнул порог двери, ведущей на внутренний прогулочный двор, и ступил на мощенную тесаным камнем площадку, кто-то накинул ему на голову крапивный мешок, кто-то другой проворно завязал вокруг горла, и началось избиение. Зиновий свалился и сжался в комок, оберегая, сколь возможно, от лютых ударов грудь, живот и голову.

Били недолго, но жестоко. Ногами, не разбирая по какому месту. После свистка дежурного надзирателя все разбежались.

Зиновия под руки отвели в одиночку. Он потребовал, чтобы вызвали старшего надзирателя.

Тот явился примерно через час.

– Требую свидания с прокурором, – заявил старшему надзирателю Зиновий.

– Ой, смотри, парень, дотребуешься… – не то жалея, не то угрожая, сказал ему старший надзиратель.

Зиновий твердо стоял на своем. Служитель правосудия навестил его на следующий день, к вечеру.

– Вы можете указать лиц, наносивших вам побои? – спросил помощник прокурора, внимательно выслушав Зиновия.

У помощника прокурора, молодого еще человека, было славное, слегка женственное лицо, и смотрел он на пострадавшего, можно сказать, участливо.

– Хотя бы одного можете указать?

– Не могу. Но должны были видеть дежурный надзиратель и конвойные, – ответил Зиновий.

– Они ничего не видели. На тюремном дворе одновременно происходили две драки…

Зиновий припомнил, что, когда ему набрасывали на голову и завязывали мешок, он действительно слышал какие-то крики в дальнем углу двора. Потом, когда били его самого, ничего уже, конечно, не слышал.

– …понимаете, одновременно две драки. И та, и другая началась, по словам надзирателя, даже раньше той, в которой вы принимали участие.

– Не я принимал участие, а меня избивали, – возразил Зиновий помощнику прокурора. – И это была не драка, а заранее подготовленное избиение.

– Я склонен верить вам. Но у вас нет ни единого свидетеля, который мог бы подтвердить правоту ваших слов. Дежурный надзиратель и конвойные разнимали дерущихся на другом конце двора. Туда же устремились все бывшие на прогулке арестанты. Никто, повторяю, никто не видел, как вас избивали.

– Занятно получается, – сказал Зиновий с горькой усмешкой. – Выходит, что побои нанес себе я сам для того только, чтобы досадить тюремному начальству.

– Я вам верю, – сказал помощник прокурора, – и доложу по начальству свое мнение. Но… – и он развел руками, – сами понимаете, у меня, как и у вас, тоже не имеется никаких доказательств.

Ровно через неделю, тоже во вторник, Зиновия Литвина снова повели на прогулку.

Все повторилось в точности, то есть как бы разыгрывалось повторно, по тем же самым нотам. И, надо полагать, теми же самыми музыкантами.

Так же на выходе набросили мешок, и, пока набрасывали и завязывали, он слышал крики, доносившиеся с другой стороны двора. Вся и разница, что на этот раз поспешили побыстрее закончить избиение, зато каждый удар был куда злее.

На сей раз свидания с прокурором Зиновий не стал требовать. Но и это не помогло. Ровно через неделю, опять во вторник, в камеру к нему снова заявился надзиратель и приказал выходить на прогулку.

Зиновий лег на койку и сказал надзирателю, что болен и на прогулку идти не может.

Надзиратель сходил за тюремным врачом, и тот без труда установил, что арестант симулирует, что он вполне здоров и может идти на прогулку.

– Бейте здесь… – сказал надзирателю Зиновий.

Лег на койку ничком, вцепился в нее обеими руками, приготовился ко всему.

Надзиратель доложил старшему, а тот начальнику тюрьмы о неповиновении арестанта Зиновия Литвина. И подполковник Майснер приказал поместить строптивца на двадцать четыре часа в холодный карцер.

7

Карцер – одно из гнуснейших изобретений изощренной человеческой жестокости, предназначенное для подавления воли человека, и особенно тягостен он тому, кто попадает в него впервые.

В Таганке было несколько карцеров. Этот, именовавшийся холодным, заслуженно считался самым мерзким. Перед очередной инспекторской проверкой приказано было побелить известкой все камеры и карцеры. А один из карцеров штабс-капитан велел и оштукатурить. И потребовал, чтобы штукатурку клали сколь возможно более толстым слоем. Приказание было исполнено по всей точности. И без того тесный карцер стал еще теснее.

Когда Зиновия впихнули туда и захлопнули за ним тяжелую дверь, ему показалось, что он находится в поставленном на торец гробу: настолько мало было его обиталище. Голова упиралась в потолок, и он не мог распрямиться во весь рост. Чуть разведя локти, он касался холодных боковых стен. А спиною упирался в еще более холодную заднюю стену.

В карцере было темно. Знакомиться со своим обиталищем можно было только ощупью. Впереди, совсем возле его лица, металлическая дверь. Стены и потолок – шершавые и холодные. Пол каменный или кирпичный. Не оставалось даже места для непременной параши. Вместо нее – нащупал ногой – дыра в полу. Из дыры тянуло холодом и вонью.

Уже стало смеркаться, когда Зиновия заперли в карцер. Близилась ночь, хотя здесь, в кромешной тьме, о смене дня и ночи можно было только догадываться.

Надзиратель, сопровождавший Зиновия, видимо, сжалился над его молодостью, шепнул, что ему определили двадцать четыре часа. До сознания Зиновия не сразу дошло, сколь великую милость оказал ему сердобольный служака, Только через несколько часов понял он, что, если бы не подали ему этой надежды и не знал бы он точного срока своего погребения в карцере, мог бы и умом тронуться. А уже потом, во время последующих своих скитаний по тюрьмам, узнал доподлинно, что такое случалось, и даже не однажды. Тягостнее всего было то, что невозможно выпрямиться и стать в полный рост. Приходилось либо сгибать шею почти под прямым углом, тогда можно выпрямить ноги и туловище; либо сложиться углом в пояснице и, опираясь на заднюю стену, расправить плечи и выпрямить шею. Наверное, некоторое облегчение получилось бы, если сесть на пол или хотя бы стать на колени, но пол был покрыт липкой грязью, и от одной мысли прикоснуться к нему потягивало на тошноту.

В первые тягостные минуты Зиновий пытался успокоить и обнадежить себя тем, что самые трудные именно эти вот первые мгновения, а дальше постепенно привыкнешь и терпеть будет легче. Надежда оказалась напрасной. Наоборот, с каждым часом, минутой, а потом и секундой утомленные кости и мышцы ныли все сильнее… С трудом удерживал себя от рвущегося из груди крика, понимая, что стоит крикнуть один лишь раз – и можно дойти до животного воя, вконец уподобиться дикому зверю…

Муки приглушили чувство голода. Когда сидел в камере, с нетерпением ожидал прихода служителя с миской похлебки или каши. И съедал принесенное почти с жадностью, хотя вкусной пищу никак нельзя было назвать. Да с чего бы ей и быть вкусной? На харчи арестанту казна отпускала шесть копеек в день. И если даже смотритель тюрьмы не запускал лапу в казенный сундук и подчиненным не давал потачки, то все равно, как ни крути, шесть копеек – это шесть копеек, разносолов на них не спроворишь.

Многим арестантам приносили с воли передачи, тюремное начальство этому не препятствовало. Зиновию никто не приносил. Он скрыл от полиции, что у него в Москве родные, хорошо понимая, что ни матери, ни братьям родственник, арестованный по политическому делу, радостей в жизни не прибавит. Поэтому и жил он полностью на казенных харчах. И должен был съедать их без остатка.

Но в эту карцерную ночь время ужина давно миновало, он и не вспомнил о еде. И хорошо, что не вспомнил. Только бы добавил себе еще страданий.

Пищу ему принесли только утром. И сразу на весь день; весь причитающийся ему суточный паек. Открылась дверь карцера, и служитель поставил прямо на пол жестяную кружку с водой и накрыл ее фунтовым ломтем хлеба. И сколь ни противно было поднимать кружку с липкого пола, заставил себя преодолеть брезгливость, поднял; хлеб съел сразу и отпил половину воды.

Когда миновали двадцать четыре часа, Зиновия волоком доставили в камеру. Оказалось, что даже жестокие побои на тюремном дворе перенести было легче.

Пришлось надзирателю сходить за врачом. Врач пришел, осмотрел обессилевшего Зиновия и, может быть, потому, что почувствовал свою причастность к беде, постигшей молодого арестанта, – приказал трое суток его не тревожить и на этот же срок перевести на больничный стол. Что означало – стакан сладкого чая и белую сайку сверх обычного тюремного пайка.

8

Сергей Васильевич Зубатов решил сделать карьеру на социализме. Он отнюдь не собирался покушаться на основы самодержавия, напротив, всю свою жизнь вплоть до последнего ее дня был одним из преданнейших и вернейших слуг престола Российского.

Его «идея», обеспечившая ему недобрую память в истории революционной борьбы российского рабочего класса, заключалась в том, чтобы, используя формы социализма и выхолостив их политическое содержание, приспособить массовое рабочее движение к целям охранительным.

Идея эта не сразу осенила Сергея Васильевича. Свою службу «царю и отечеству» он начал в качестве провокатора и довольно быстро преуспел в ней, выследив и выдав московской охранке крупную народовольческую организацию.

Способности его и рвение были замечены и отмечены. Наградами, чинами и продвижением по службе. И начав свою службу с середины восьмидесятых годов, Зубатов через несколько лет уже достиг поста помощника начальника московской охранки, а потом, потеснив своего патрона и покровителя Бердяева, Зубатов получил пост начальника Московского охранного отделения.

Служа в охранке, Зубатов убедился, что одним лишь кнутом не остановить неумолимо нарастающего рабочего движения. И пришел к мысли, ставшей затем твердым убеждением, что к кнуту необходимо как можно быстрее присовокупить и пряник.

Изо дня в день сталкиваясь с рабочими, уличенными или заподозренными в противоправительственной деятельности, Зубатов заметил, что первая обида рабочего человека – на своего хозяина, на фабриканта, заводчика и лишь у относительно немногих к обиде на хозяина присоединялась обида на царя и его правительство.

Тут уж не так сложно было добраться до мысли: укрепить в рабочих головах веру в благоволение к рабочему люду царя-батюшки. Внушить всем обиженным и недовольным, что только его монаршее заступничество может умерить алчность хозяев и облегчить их долю. А коль скоро удастся внушить такую мысль, то всех уверовавших в царское заступничество можно сплотить в массовую рабочую организацию, руководимую своими ставленниками, и, опираясь на «свою» организацию, обескровить с ее помощью организацию революционную.

Так вызрела у Сергея Васильевича Зубатова «идея» создания монархически настроенных рабочих организаций, получившая позднее наименование «полицейского социализма».

Для всякой организации, тем более для массовой, нужны вожди, хотя бы вожаки. Зубатов понимал, что в таком тонком деле не обойтись своими платными агентами, как бы хорошо они ни были замаскированы и законспирированы. Нужны были руководители из рабочих, искренне убежденные в правоте своего дела, руководители, которых знали бы рабочие, которым бы верили. Лучше бы всего из тех, кто уже пострадал в борьбе за рабочую долю. Надо было искать таких.

Зубатов вызвал к себе начальников полицейских частей города. Расспросил о задержанных в истекшем году по политическим делам. Почти у каждого пристава нашлось, чем поделиться.

Пристав Покровской части рассказал о молодом парне, отбившем задержанную подпольщицу у двух филеров.

– Как фамилия? – спросил Зубатов.

– Филеров?..

– На кой… они мне!.. – чертыхнулся Зубатов. – Парня этого как фамилия?

– Запамятовал, ваше высокоблагородие…

– Выясните и сообщите.

– Слушаюсь.

В конце того же дня Зубатову доложили, что повторно арестованному Литвину Зиновию Яковлеву административно определена мера пресечения – один год тюремного заключения. Каковое он отбывает в Таганской уголовной тюрьме с ноября прошлого года.