Текст книги "Баррикады на Пресне. Повесть о Зиновии Литвине-Седом"

Автор книги: Франц Таурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

Глава вторая ВЫВЕСТИ В ЛЮДИ

1

Понятие о справедливости было у Якова Литвина свое – какое и подобает иметь верноподданному николаевскому солдату, выслужившему верой и правдой унтер-офицерские лычки.

Когда, еще будучи на службе, прочел он в оставленном кем-то в цейхгаузе засаленном номере «Северной пчелы» подробную корреспонденцию о кровавых событиях в селе Бездна Казанской губернии – о расстреле безоружных крестьян, то сильно разволновался и очень долго размышлял об этом происшествии.

Ни командиров, приказавших стрелять в безоружных крестьян, ни тем более солдат, выполнивших команду, он ни в чем не винил. И те и другие исправно несли службу. Не хотелось винить и крестьян, – тоже ведь не от хорошей жизни собрались скопом на площади и супротивничали властям.

По зрелому размышлению отыскал истинного виновника всех несчастий. Смутьян и зачинщик грамотей Антон Петров – вот кто всех бед причина. Вот если бы начальство не проморгало, не промедлило, а сразу прихватило за жабры смутьяна и бунтовщика и другим в назидание поступило по всей строгости закона, повесило бы его на той самой площади, то и не пришлось бы потом для наведения порядка вовсе не столь уж виноватых людей казнить сотнями…

Точно так же, много лет спустя, – когда уже снял военный мундир и ходил всего-навсего в вахтерах на коломенском заводе, – безоговорочно осудил злоумышленников, посягнувших на венценосную особу. И тут начальство спохватилось после взрыва бомбы на Екатерининском канале, оборвавшем жизнь царя-освободителя. Пятерых повесили, меж них, был слух, даже генеральскую дочь.

Но все равно начальники были повинны в том, что не уберегли государя императора. А после драки начали руками махать. Только и пишут в газетах: там повесили, в другом месте повесили. Вешать тех надо было, кто злоумышлял на венценосца, а не после времени зло срывать…

Отец всегда радел за трезвость, честность и справедливость. Это были те три кита, на которых зиждилось все его мироощущение и мировосприятие. Так и растил детей, которых (хвала господу!) было более чем достаточно. И не огорчался тому, что их много.

«Бог дал, а нам с матерью и добру научить и вырастить», – неизменно говорил он после каждого прибавления в семействе.

Учили каждодневно, жизненным своим примером. Сами не только никогда в жизни, ни при каких обстоятельствах на чужую копейку не польстились, но и не позавидовали ни разу чужому благополучию, хотя позавидовать было чему, вряд ли кто из окружающих жил более скудно.

Убеждение, что каждая копейка, каждый грош должны быть заработаны честным трудом, внедрялось постоянно, в случае необходимости решительно и круто.

Однажды в субботу вечером Ефим, возвратясь домой из своей мастерской в Уланском переулке, подошел к отцу и показал лежащий на почерневшей от металла и машинного масла ладони блестящий серебряный полтинник.

– Где взял? – спросил отец, сурово насупив седые клочковатые брови.

– Нашел…

– Где нашел?

– В мастерской… на полу… – и, словно съежившись под строгим взглядом отца, забормотал торопливо: – Он чего-то доставал из кармана и выронил… я не сразу увидел… потом, гляжу, лежит… я и взял…

– Не взял, а украл! – прикрикнул отец и стремительно, не примеряясь, отвесил сыну такую затрещину, что тот отлетел в угол комнаты.

– Сейчас же иди и отдай, паршивец! – приказал отец, притопнув ногой.

– Я не знаю…

– Чего ты не знаешь?

– Не знаю, где живет… Отец, насупясь, задумался.

– Чей полтинник? – спросил он наконец.

– Подмастера нашего…

– Не просто украл, у мастера украл… Ну смотри, если выгонит из мастерской, шкуру спущу.

Сын хотел было сказать, что можно же выкинуть проклятый полтинник на помойку, если уж больше он ни на что не годится, но поостерегся. И хорошо, что поостерегся, не то получил бы еще одну затрещину.

Впрочем, затрещина его не миновала. Получил ее Ефим от подмастера сразу после того, как вручил ему полтинник.

– За что?..

– Не хватай чужое.

Ефим только зубами скрипнул от боли. И первый раз в жизни непочтительно подумал об отце. Научил тоже… Зашвырнуть бы этот полтинник в пруд, а еще лучше истратить на Сухаревке… Там найдется, на что потратиться…

Таким образом, история эта для Ефима обернулась другим концом. Не только не помогла ему утвердиться на стезе честности, а скорее – наоборот.

Но всем остальным наука сгодилась. Во всяком случае, затрещина, отпущенная Ефиму отцом, запомнилась крепко.

Сложнее всего получалось с обучением справедливости. Сложность заключалась в том, что и самому отцу, если по правде сказать, не все в этом деле было ясно и понятно.

Кто честен, тот и беден. Не нами придумано, а сказано правильно. Тут за примером ходить недалеко… Опять, поглядеть с другой стороны: найдешь ли такого богатого, чтобы не сплутовал? Может, кто и видывал, а нам не встречалось… А жить-то кому все-таки лучше: богатому или бедному?.. Однако, богатому. Выходит, кто честен – тому хуже. Где же она, эта самая справедливость?..

Говорят, на том свете каждому зачтется, и все хорошее, и все плохое… И каждому воздастся по справедливости… Так это на т о м свете. А на э т о м, значит, и не надейся?.. Выходит, нечего на этом свете и время вести; надо поторапливаться на тот свет, на справедливый?.. Однако что-то никто не торопится…

Вот то-то и оно-то… Нет желающих поторопиться и разузнать. Потому как туда уйти можно, и очень даже запросто, а вот оттуда не возвернешься… Так что никак ту тамошнюю справедливость не потрогаешь. И живи как знаешь: хочешь верь, не хочешь – не верь. Вот и приходится верить: все-таки тогда хоть немного, хоть самую малость, а все жить легче…

Вот какой этот третий кит: ненадежный, увертливый… И хоть у самого твердой веры нет, надо, чтобы у детей, у малых сих – которым еще вся жизнь впереди, – была вера. Им, несмышленым, вера эта вроде узды. Не будет веры, ни от какого греха не удержишь. А как ее, веру эту, в детскую душу вложить?..

Об этом и думал длинными ночами, когда вышагивал, припадая на раненую ногу, от штабеля к штабелю, либо обогреваясь у печурки в бревенчатой сторожке.

Ночи длинные, мысли тревожные так и бередят душу старого солдата…

Смерть как не хочется, чтобы и детей такая же бедность всю жизнь провожала. А как от нее убежать, если плутовства и подлости душа не принимает?

Чтобы до хорошего жалованья достигнуть, надо чин выслужить. А чин неученому не дадут. По себе знать должен. Хоть заслуги, хоть медали – выше унтера не подымешься, грамотешка не та. А кто в корпусе обучен, тот с первого дня службы офицер, и ему сразу чин и, стало быть, хорошее жалованье… И в гражданской службе так: кто учен – тому и чин и жалованье двадцатого числа, а кто неучен – тому ломовая работа-поденка и получка по субботам…

Не нами сказано: ученье – свет, неученье – тьма. Верно сказано. Только как к тому свету пробиться?.. Этакую ораву помог бы господь одеть-обуть да накормить хоть вполсыта. Где уж тут на ученье замахиваться?.. Господи, да хоть бы одного, меньшого… хоть бы одного в люди вывести… По всему видать, из этого мальца толк выйдет. Неужто и одного на крыло не поставим…

И как-то в субботний, свободный от дежурства вечер поделился с женой своей заветной мечтой.

– Думаю меньшого осенью в приходскую отдать…

– Дорого, поди, платить за ученье, – сказала, сокрушаясь, мать.

Яков покачал головой:

– В приходской за обучение денег не берут. Расход, конечно, будет. Одежку, обувку справить придется. Ну и книжки, тетрадки там, карандаши и прочее…

– Осилим ли?.. – засомневалась мать. – А ну как отдадим, да потом забирать из школы придется… горе-то какое мальчику…

– Это уж известно, – согласился Яков. – Взялся за гуж, не говори, что не дюж… А осилим либо нет, от нас с тобой зависит. Должны мы хоть одного в люди вывести.

2

В школу Зиновий пошел с радостью. После их тесной комнатушки, в которую почти никогда не заглядывало солнце, просторный, с высокими окнами класс показался ему дворцом. Немного смущало то, что даже среди небогато одетых сверстников (в школе учились преимущественно дети из бедных семей, родители более состоятельные определяли своих отпрысков в гимназии, реальные и коммерческие училища) сам он был одет и обут куда неказистее всех остальных.

Но на это никто особого внимания не обращал, и постепенно мальчик обвыкся и перестал стесняться своего, можно сказать, сиротского вида. Стыднее было обнаружить скудость своего харча; На большой перемене ученики подкреплялись кто чем богат. Некоторые даже чванились, выставляя напоказ кусок колбасы или душистую домашнюю котлету. Зиновию нечем было покозыриться. Ломоть хлеба, посыпанный крупной солью и завернутый в холщовую тряпицу, – вот и все, что могла положить ему мать в его школьную сумку. Иногда, нечасто, вдобавок к ломтю хлеба огурец или кусок селедки. Старался свой скудный завтрак съедать украдкой, так, чтобы никому не мозолить глаза. А то увидят, станут еще подкармливать из жалости. А кусочничать у чужих мальчику строго-настрого запретили и отец, и мать.

Как-то утром мать дала ему на завтрак заботливо сбереженный кусок пирога. Пирог был черствый, но все равно вкусный. Зиновий съел половину, остальное хотел завернуть в холстинку.

– Доешь здесь, – сказала мать.

– Я не хочу, – слукавил мальчик.

Уж какое там: «не хочу»… – три бы таких куска съел не передохнув; но очень уж хотелось показаться на большой перемене с куском пирога в руках.

– Не хочешь – уберу, – сказала мать и положила кусок пирога на полку.

– Я с собой хотел взять, – признался Зиновий.

– Не надо, – сказала мать. – Тебе не велено кусочничать. А тут все увидят, что пирог чужой, и все будут знать, что ты кусочник.

И, как обычно, положила в его матерчатую сумку ломоть хлеба с солью.

Учиться было нетрудно. Читал он достаточно бегло, учитель даже сказал слишком бойко, потому что он торопился и, не успевая перевести дух, иногда в спешке захлебывался.

Устному счету его отец тоже обучил. Даже научил решать в уме немудреные задачки.

– У меня в цейхгаузе, – говорил отец, усаживаясь после обеда на ступеньках крыльца, – на полке двенадцать седел. Пять из них без стремян. Сколько коней можно заседлать враз?

– Семь коней, – отвечал мальчик, не задумываясь; он уже знал, что без стремян не поедешь, значит, и седлать ни к чему.

Учитель даже призадумался было, ознакомившись с познаниями дотошного ученика. Может быть, определить его сразу во второй класс? Но взглянув еще раз на тощую, тщедушную фигурку, оставил свое намерение. Пусть остается в первом, тем более что и по годам самый младший в классе. А чтобы не скучал, нашел ему занятие: посадил за одну парту самого тупого ученика, толстого увальня Никодима, единственного сына владельца мелочной лавочки во Втором Коптельском переулке, который за все время обучения никак не мог запомнить ни одной буквы.

Посадил и сказал Никодиму:

– Вот он будет тебе помогать. Даю тебе месяц сроку. Если за месяц не выучишь буквы, скажу отцу, что ленишься.

Это была страшная угроза. Отцу-лавочнику нужен был грамотный сын, которому без опаски можно передать наследство. И Никодим знал, что пощады не будет; сколько бы он ни упирался, отец вобьет в него охоту к ученью, рук не пожалеет.

Через месяц Никодим, будучи спрошен, показал заметные успехи: выучил крепко-накрепко все до единой гласные буквы и даже около десятка согласных. Урок был выполнен не сполна, но видно было, что достигнут предел возможного. Поэтому учитель принял во внимание прилежанье Никодима и сказал ему, что пока отца тревожить не будет, и дал ему еще месяц сроку.

Никодим, уже приготовившийся к жестокой порке и последние дни ходивший как в воду опущенный, воспрянул духом и в первый раз спросил Зиновия дружелюбно:

– Как думаешь, за месяц осилю?

– Конечно, осилишь, – заверил Зиновий. – Ты только постарайся, а я тебе помогу.

Он, судя по всему, не менее самого Никодима стремился к тому, чтобы на этот раз урок был выполнен безупречно.

Никодим удвоил старания. И на что уж он был туп, но понял, что, не окажись рядом такой подмоги, как этот щупленький чернявый хлопчик, не раз уже прошлась бы но его упитанной спине жгучая отцовская плеть.

– Все буквы выучим к сроку, я тебе двугривенный дам, – сказал он как-то Зиновию.

– Мне не надо, – отказался Зиновий.

Никодим даже губастый рот раскрыл и глаза выпучил от изумления.

– Как не надо?..

– Не надо. Я не возьму, – подтвердил Зиновий.

Никодим не стал настаивать, но на другой день принес в школу два расстегая с красной рыбой и один дал Зиновию.

Тот хотел было отказаться, но не смог. До чего же вкусно пах этот пирог… Такого свежего ему есть не доводилось. Потому и не утерпел.

Вечером признался матери. Та сказала отцу.

– Куски подбираешь?.. – осведомился отец с недоброй усмешкой.

– Он сам просил меня, – ответил Зиновий.

– С чего же он так раздобрился?

Зиновий рассказал, как учитель посадил к нему толстого Никодима, как велел заниматься с ним, как Никодим сулил двугривенный и, наконец, как было дело с пирогом.

Отец долго думал, потом не то спросил, не то сам себе ответил:

– Выходит, вроде как заработал…

3

Школа была истинным отдыхом для души. Может быть, еще и потому, что дома было худо. Старшие братья не хотели смириться с «несправедливостью» отцовского решения. Все по очереди, подрастая, один за другим уходили «в люди» искать свой кусок хлеба, а этого любимчика отправили в школу. Мало того что сейчас отлынивает от работы, когда вырастет да выучится, придется перед ним шапку ломать.

Выместить свою обиду и досаду в открытую не решались. Отец по-прежнему был крут и скор на расправу и своеволия никому бы в доме не спустил. Но, как говорится, не толчком, так щелчком. Во-первых, отца, считай, половину суток и дома нету, да и когда дома, – глаз одна пара, сразу за всеми не уследишь…

Словом, были и щелчки, и швырки. Да не в них дело. Куда обиднее было недоброжелательство, которое так и сочилось из старших братьев. Мать не раз пыталась усовестить обидчиков. Помогало, но ненадолго…

Надо ли дивиться, что в школу бежал с радостью, из школы домой плелся нехотя.

Конечно, сыскались и в школе свои горести. Самого маленького и щуплого только ленивый не ткнет в бок. К тому же, если и одет непригляднее всех, всегда найдутся желающие просмеять и вышутить. Но Зиновий, уже в семье привыкнув быть меньшим, не обижался и в школе, когда перепадало от старших. И от него довольно быстро отступились.

И все-таки в нем многое переменилось – стал более живым и общительным, уже не чуждался шумных игр и возни на переменах, а нередко и сам выступал зачинщиком и заводилой. И еще обнаружился у него артистический талант, а точнее сказать, склонность к лицедейству.

Теперь, когда он осмелел за широкими плечами Никодима, так и подмывало передразнить какого-нибудь нескладеху.

Когда сам строен и ловок, очень легко передразнить любого увальня. Что он и делал. Но все это так весело и беззлобно, что всерьез редко кто обижался. Над его ужимками хохотал весь класс, и те, кого он передразнивал, смеялись вместе со всеми.

Но любая ужимка, повторенная в третий, пятый, десятый раз, в конце концов надоедает и не вызывает не только хохота, но даже и снисходительной усмешки.

И тогда шутник Зиновий отважился на дерзкую затею. Он принялся передразнивать учителей.

Первым удостоился его «внимания» отец Дамиан. По-видимому, из-за своей характерной – в медвежью развалочку – походки, которую и повторять, и передразнивать было сподручно.

И теперь, когда отец Дамиан выходил из класса, следом за ним, косолапя и переваливаясь с ноги на ногу, шествовал Зиновий, вобравший голову в плечи и выпятивший сколь возможно свой тощенький животик. Мальчишки давились от смеха, фыркали в кулаки, а когда дверь за отцом Дамианом закрывалась, раздавался взрыв хохота.

Глава третья КОРЕНЬ УЧЕНИЯ ГОРЕК

1

И в эту злосчастную пятницу мать не преминула опять предупредить отца:

– Оденься потеплее. Погода не по времени холодная.

– По времени лето, значит, и погода летняя, – отшучивался отец.

А на дворе действительно стояло начало августа, только занепогодило октябрю впору. Все небо затянули тяжелые тучи, почти без перерыва шли надоедные холодные дожди.

Не к месту и не вовремя пошутил отец. И вовсе не весело обернулась его шутка.

Едва добрался он до своего дровяного склада и укрылся в своей сторожке, как с севера, со стороны Бутырского хутора, подул резкими порывами злой студеный ветер; к ночи пригнал дождь, затяжной и стылый.

Сидеть бы уж, не вылезать из сторожки – так нельзя: службу справлять в любую погоду положено. Еще чаще обычного обегал всю складскую территорию, потому как в такую непогодь лихому человеку самое раздолье.

А склад не маленький: в длину сажен полтораста и в ширину не менее сотни. Пока с косой ногой проковыляешь вдоль ограды – нет ли где пролома или лаза, считай, полчаса ушло.

Уже после первого обхода плащишко насквозь пробило, а после второго – промок как есть до нитки. Всю ночь жался к печурке и никак не мог согреться.

Домой с дежурства надо бы на конке, да как на грех денег не взял с собой. Все карманы обшарил, хоть бы какая медяшка где завалялась. А занимать непривычен, да и у кого займешь в субботу утром, перед самой получкой…

Одному богу ведомо, как до дому добрался. Мать глянула и ужаснулась: глаза блестят, лицо жаром пышет, ровно из парной бани прямо с полка выскочил.

Едва не вырвалось: «Да что же ты не послушал! Говорила тебе…» Но присохли слова во рту, до укоров ли тут…

Раздела, натерла, заставила выпить полстакана водки с перцем, потом горячего чаю… Укрыла потеплее, села рядом… В комнате никого, кроме них.

– Ну вот и все, женушка, отвоевался… – сказал Яков и горячей морщинистой рукой дотянулся до мягкой, ещо гладкой руки и бережно погладил ее.

– Побойся бога! Что ты говоришь… что ты говоришь, Яша!.. – И по щекам одна за другой побежали слезы.

– Не убивайся, всему свой час… Понятно, сам виноват… Ты уж прости мою дурость…

– Нет! Нет! – уже в голос закричала мать.

– Не убивайся… – повторил Яков. И, помолчав немного, продолжал спокойно: – Вот ведь что худо, старшего не увижу… Ты ему скажи: отец велел, чтобы из семьи не уходил, чтобы помог матери малышей поднять. Так и скажи: отец велел… И пусть при мне… пока я в доме, обещание тебе даст не нарушать отцовской воли… Слышишь ты меня?..

– Слышу, слышу, Яшенька… Сам, что надо, скажешь… Пройдет эта окаянная хворь у тебя, пройдет… Глянь-ко в окошко, прошла непогодь, вот-вот солнышко выглянет… и хворь твою как рукой снимет.

Он чуть приметно шевельнул головой.

– Не перечь мне, – сказал старик. (Именно в этот миг лучик солнца, заглянувший в их комнатенку, – в эту осеннюю пору только в полдень и могло заглянуть к ним солнце, да и то ненадолго – упал на его лицо, и она тут только увидела: лежит перед нею старик, так за одну ночь его перевернуло.) – Не перечь… Сам слышу: ее время пришло… Ее не уговоришь, не отпугнешь, не прогонишь… На малого бы глянуть в последний раз… Долго что-то его нету…

– Придет, сейчас придет, батюшка, – успокаивала она, не заметив сама, что первый раз назвала мужа, как когда-то в детстве называла отца своего.

Судьба не осмелилась отказать старому солдату в предсмертной просьбе. Зиновий успел прийти. И один из всех детей выслушал последний отцовский наказ.

– Подойди к отцу, – сказала мать Зиновию, когда мальчик, веселый и оживленный, вбежал в комнату, торопясь поделиться какой-то своей радостью. – Подойди к отцу, сынок, – повторила. – Худо ему… занемог он у нас».

Зиновий, не понимая еще ничего, но уже чувствуя детским сердцем подступающую беду, осторожно подошел к постели.

Отец не шевельнулся, только глаза перевел на него. Потом чуть приметно пошевелил пальцами лежащей поверх одеяла руки, словно подманивая мальчика к себе.

– Ближе подойди, – сказала мать Зиновию. Он подошел вплотную к изголовью.

Отец хотел коснуться головы мальчика, но не хватило сил поднять отяжелевшую руку. Зиновий понял и опустился на колени, отец положил руку ему на голову.

– Про совесть не забывай… живи по совести… – помолчал и, собрав последние силы, заговорил быстрее, торопясь высказать все, что надо сказать детям: – Ничего не бойся, кроме позора… Вырастешь, мать не бросай… А пока учись, сколь ни трудно будет, учись… учись…

2

Старший брат Ефим – он теперь в семье главным добытчиком был – не осмеливался пойти в открытую против последней воли отца, хотя и пытался убедить мать в том, что нет никакого смысла продолжать обучение Зиновия.

– Возьмите в рассуждение, мамаша, – доказывал Ефим, – зачем ему эта школа? Закончит он ее. А дальше что?.. Вы отдадите его в гимназию?.. Нет! Все равно – учеником в мастерскую. Так лучше в тринадцать лет, чем в пятнадцать. Успеет профессию получить… Пока я в Москве и при деле.

Наверное, в глубине души мать была согласна со своим первенцем. Какая уж там гимназия?.. Не тот достаток, да и не та семья… И очень бы хорошо мальчику поучиться ремеслу у старшего брата. Сам-то в этой же мастерской в люди вышел. Одеваться стал чисто, не подумаешь, что простой слесарь, а вроде бы приказчик или конторщик какой… Надо быть, и при деньгах…

Но были ли у сына деньги и какие, мать не знала. К этому он никого не подпускал. В семье не знали даже, каков его заработок. Он каждый месяц давал матери на хозяйство ровно столько же, сколько раньше приносил в получку отец. Молча доставал из кармана загодя приготовленную пачечку и передавал матери. Мать, не пересчитывая – знала заранее, сколько будет в сыновней пачечке, – кивком головы благодарила сына и клала деньги в сундучок, стоявший под ее кроватью.

Ефим рассчитал точно. Он как бы подравнялся с отцом. Как кормилец семьи, стал вровень с ним. И тем самым как бы ушел из-под родительского догляда.

И все-таки мать решительно воспротивилась, когда он предложил забрать Зиновия из школы. И Ефим понял, не надо настаивать, она не уступит.