Текст книги "Баррикады на Пресне. Повесть о Зиновии Литвине-Седом"

Автор книги: Франц Таурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

9

Сыскала и Катенька Старовойтова дырявую кастрюлю. Тут, как нарочно, Андрей Силыч оступился на обледенелой после короткой оттепели мостовой и, упав, зашиб ногу. Старуха Захарьевна – признанная в околотке и повитуха, и врачевательница – привязала к ушибленной ноге водочную припарку и велела полежать два дня.

Катенька, не мешкая, прихватила припасенную кастрюлю и помчалась в мастерскую.

Зиновий уже начал догадываться, с какой целью волокут к нему все это старье.

– А похуже посудины у вас, барышня, не нашлось? – улыбаясь, спросил он.

На что Катенька, тоже с улыбкой, ответила:

– Если уж совсем плохая, так я ее выброшу.

– Так и быть, – смилостивился Зиновий, – для такой заказчицы сделаем! – Достал паяльник и старательно заделал все дыры в дряхлой кастрюле.

– Дольше новой служить будет, – сказал он не спускавшей с него глаз Катеньке.

– Сколько за работу? – осведомилась Катенька.

– С молодых да красивых не берем, – отшутился Зиновий.

Но Катенька так искусно притворилась рассерженной, что пришлось назвать цену и получить плату.

Всего один гривенник заплатила Катенька Старовойтова за сладкие муки. Всю дорогу от мастерской до дома шла как во сне. Господи! И зачем только она пошла. Поверила бы матери, что староват для нее, и… дело е концом. А теперь-то что же будет? Как увидела его, обмерла; он, точно он, точно только его и ждала… И дождалась, на горе себе… Не отдадут за него, нипочем не отдадут, в тюрьме, вишь, сидел… А ей теперь никого другого не надо…

Так прямо и сказала матери. Сказала, и в слезы. И сразу в три ручья.

– Тише ты, отец услышит!

– Пусть слышит! Пусть слышит! – И Катенька еще пуще залилась слезами.

– Никшни, дура! – прикрикнула Дарья Степановна. – Проклянет сгоряча либо сокола твоего прогонит… Отцу не прикажешь и слезой не припугнешь. Его надо лаской склонить…

Катенька поняла, что мать на ее стороне.

– Смотри, не выдай себя, – наставляла мать Катеньку. – Жди, когда отец сам скажет. А когда скажет, не прыгай от радости, а поклонись отцу, скажи: воля ваша, батюшка.

– А как не скажет?

– Скажет. Это уж моя забота, – успокоила Катеньку Дарья Степановна.

Зиновий и предполагать не мог, а если бы кто и сказал ему, то не поверил бы, что вокруг его скромной персоны закипали такие страсти и завязывались такие интриги.

Но постепенно обстановка прояснилась и для него.

Через несколько дней Катенька снова заглянула в мастерскую, сопровождая подругу, долговязую девицу, принесшую в починку что-то из кухонной утвари. А еще через несколько дней вместе с хозяином заявилась в мастерскую и хозяйка, Дарья Степановна, и пригласила Зиновия завтра, в воскресный день, пожаловать к ним после обедни.

На столе оказались не только обещанные пироги, но и прочая снедь и закусь. Не было за столом только хозяйской дочки, которая, как сказала Дарья Степановна, гостевала у своей подруги.

И тогда только Зиновий понял, что позвали его в гости неспроста, а чтобы основательнее с ним познакомиться, разобраться, что он за человек, потому как связаны с ним какие-то серьезные семейные надежды.

И еще понял Зиновий, что нечего обманывать самого себя, не за пирогами и не за хозяйской приязнью примел он сюда, как пытался себя уверить, а пришел единственно в надежде увидеть быстроглазую Катеньку, услышать ее звонкий голосок, обменяться с ней взглядом, перекинуться словом…

Так вот и прояснилась для Зиновия обстановка и с лица, и с изнанки…

10

Первый раз в жизни Зиновий был напуган, больше того, повергнут в смятение.

«По следу Ефима направился!» – клеймил себя он сам, отлично понимая, что несправедлив к себе.

Ефим на богатство позарился, молодость свою продал за сытую, обеспеченную жизнь, а тут не в корысти дело. Оба молоды, потянуло друг к другу, что в этом постыдного?

А Мария? Светлые мечты и надежды? Вот, только что мечты… Промелькнула мечта и исчезла… и нет ее… и ничего не было, и никогда не будет…

И здесь ничего не будет… Нет у него права на спокойную и безмятежную жизнь. Да и тошно ему от этой безмятежной жизни. Тягостно, что проходит день за днем без настоящего дела. Нет, он сам выбрал себе дорогу. И с этой дороги ему не свернуть… А тянуть за собой эту ясноглазую девочку… сломать жизнь ей, всей их семье… Нет, о такой подлости даже и помыслить стыдно…

Твердо решил, окончательно. Но как представил, что надо уходить, да что там уходить, бежать надо! Бежать и прятаться от этих простых, хороших людей, доверчиво встретивших его, как родного… как подумал только об этом, тошно и горько стало, глаза бы не глядели на белый свет…

Помощь пришла со стороны, откуда и не ждал.

Вызвали в канцелярию коломенского исправника и приказали в двадцать четыре часа покинуть Коломну. И вручили предписание следовать в город Калугу.

Что? Почему? Неизвестно. И только получив некоторую мзду, писарь приоткрыл завесу. На казенном Коломенском заводе прошли по цехам противозаконные сборища. И приказано было всех состоящих под гласным надзором полиции выслать из города.

Так началась для Зиновия Литвина полоса скитаний, о которой значительно позднее сам он так написал в своей автобиографии;

«Начался надзор полиции. Коломна, затем Калуга, затем Тамбов и дальше, а затем полулегально работаю в Москве у Густава Листа… Перебрался в Петербург, и, о ужас, большинство моих приятелей… стали кто экономистами, кто зубатовцами. Ухо пришлось держать востро. Устраиваюсь на работу у Путилова… И пошли кружки и… затем тюрьма. Меня посадили в Петропавловку, две недели спустя перевели в Кресты и оттуда в предварилку. Почти год тянулась эта отсидка… Как больной, благодаря хлопотам «невест», отправлен в Тифлис под надзор полиции. Там были туляки, инженер Рябинин и М.И. Калинин, работавший токарем в железнодорожных мастерских.

Одновременно с моим прибытием в Тифлисе появилась нелегальная литература, и «Рабочая мысль», и кое-что другое, были арестованы многие поднадзорные, М.И. Калинин и я. Просидели около пяти месяцев в Метехи. Выслали в Тамбов, а оттуда на родину, где оказалось предписание сдать в солдаты и направить в Туркестан, в распоряжение генерал-губернатора, который отправляет в Термез, в крепость, в стрелки».

Глава девятая СОЛДАТЧИНА

1

– Как стоишь, чучело! Брюхо подбери! – рявкнул унтер и рванулся было к Зиновию.

Не миновать бы увесистой зуботычины, не вступись случившийся на плацу молоденький подпоручик.

– Он же болен, – сказал подпоручик унтеру. – Неужели не видишь, едва на ногах стоит.

– Все они больны, когда с них службу требуют, – с сердцем возразил унтер. – А когда бунтовать супротив власти, они не больны!

– Отправь его в лазарет. Немедленно! – приказал подпоручик.

– Зря вы, ваше благородие, всякой сволочи потачку даете, – еще более сердито возразил унтер.

– Почему солдата, боевого товарища своего, обзываешь сволочью? – строго спросил подпоручик.

– Потому как есть зараза! – убежденно ответил унтер. – Вы, ваше благородие, спросите писаря, он вам расскажет, в каких только тюрьмах не содержался…

Подпоручик несколько смутился, но все же оставил за собою последнее слово:

– Все равно. Какие бы вины за ним ни значились, если доверено оружие, он уже не бунтовщик, а солдат. Понял? А сейчас отправь его в лазарет.

– Марш в казарму! – приказал унтер Зиновию, застывшему по команде «смирно». – Оружие почисть, сдай отделенному!

Зиновий сделал «налево кругом», взял винтовку «на плечо» и, собрав последние остатки сил, двинулся строевым шагом по направлению к казарме.

Подпоручик окинул взглядом приземистую фигуру унтера, на миг задержался на пергаментно-желтом лице и поблескивающих словно из расщелины, узких, слегка раскосых глазах.

«Экое, право, злобное существо… Все равно доконает человека»…

Подпоручик был несправедлив к унтеру. Унтер преданно исполнял службу. Сам начальник бригады вызвал к себе, самолично наставлял: прислали в крепость опасного бунтовщика, по всем тюрьмам прошел. Определяю к тебе во взвод, Истигнеев. Надеюсь на тебя, не проворонишь, пресечешь заразу.

Истигнеев не проворонит. Ежели ему такое доверие, он оправдает. Заразу под корень выведет… Уже вывел бы, кабы не их благородие. Не соображают по молодости… Скажут тоже: твой боевой товарищ! Нашли товарища. Этому ухорезу товарищ тамбовский волк!

Подпоручик догадывался, какие мысли копошатся в голове унтера, но не стал переубеждать. Непосильная задача: только слова на ветер бросать.

Вечером подпоручик пришел в лазарет навестить заболевшего солдата. Шевелилось опасение, не обошел ли унтер каким-либо способом приказание.

Опасение не подтвердилось. Зиновия Литвина поместили в лазарет, и устроен он был неплохо. В пятиместной палате лежал один. Дежурный санитар пояснил, что так приказал врач, потому что изолятор на ремонте, а в палату к другим больным вновь поступившего сразу класть не положено.

– Как вы себя чувствуете? – осведомился подпоручик, подойдя к койке Зиновия.

Зиновий дернулся, как бы пытаясь встать, подпоручик жестом остановил его.

– Виноват, ваше благородие, малость приболел.

– Вины вашей тут нет, – усмехнулся подпоручик. – Это не вина, а скорее беда. Что сказал врач?

– Велел лежать до завтра, ваше благородие.

– Может быть, вы нуждаетесь в чем-нибудь? В пище или, может быть, в книге?

– Никак нет, премного всем довольны, ваше благородие.

Подпоручик понял, что разговора сколь-нибудь доверительного не получится, и, пожелав скорого излечения, удалился.

А Зиновий подумал, что лучше уж иметь дело с ретивым унтером. Там, по крайней мере, все на виду.

2

Когда Зиновий узнал, что его сдают в солдаты, то долго не мог прийти в себя от изумления. Ко всему был готов: к тюрьме, к каторге, к многодневным изнурительным странствованиям по этапам. Но чтобы в солдаты?

А потом долго размышлял, радоваться такому повороту событий или огорчаться…

На первый взгляд, нечего было и размышлять. Ответ вроде бы напрашивался сам собою. Что лучше, быть узником, которого солдат, то есть человек с ружьем, ведет под конвоем, или самому быть с ружьем в руках.

Но это только на первый взгляд. У такого человека с ружьем истинной воли еще меньше, чем у узника, которого он ведет. Потому что ведет того, кого приказано вести, и ведет туда, куда, опять же, приказано вести. А он, всемогущий человек с ружьем, всего лишь слепое орудие в руках отдающего приказ.

И, самое главное, надо было претерпеть все унижения царской солдатской службы, все строгости жестокой военной дисциплины, соблюсти все требования которой можно, лишь смирившись до безмолвного повиновения, свойственного надежно выдрессированному животному.

На военной службе можно было куда строже взыскать за неповиновение. То, что в гражданской жизни влекло за собою тюрьму или высылку по этапу, здесь каралось приговором военного трибунала, который, как правило, знал лишь единственную меру наказания. А если уж не представится повода прибегнуть к содействию военного трибунала, можно достичь искомого результата «не мытьем, так катаньем», и легче всего достигнуть этого в местностях окраинных, наделенных от природы либо жестокой стужей, либо не менее мучительной жарой.

Вот с пониманием всех этих обстоятельств и следовало оценивать решение властей, превративших состоящего под надзором полиции коломенского мещанина Зиновия Литвина в солдата Н-ского стрелкового полка, несущего службу в горной крепости Термез, на далеких южных окраинах Российской империи.

К пониманию всех этих обстоятельств довольно скоро пришел и сам Зиновий Литвин. И поставил своей целью: как можно быстрее избавиться от солдатской службы. А пока не избавился, тянуть солдатскую лямку старательно я безропотно. Но сколь ни старался быть примерным, унтер Истигнеев – ближайший начальник Зиновия – с первого дня невзлюбил его и, казалось, только тем и был озабочен, как бы отыскать за неугодным начальству новобранцем какую-либо вину или провинность. Зиновий сразу заметил это и понял, что сам Истигнеев тут ни при чем: он, как говорится, исполнял волю. И Зиновию оставалось только одно: из кожи лезть, но не давать повода, за который можно бы зацепиться ретивому начальнику.

Но так или иначе, с унтер-офицером Истигнеевым все было ясно.

Сложнее было с подпоручиком Стебловым. Молодой офицер не только не притеснял новобранца, но даже старался оградить от злобной ретивости взводного. Это насторожило Зиновия. Требовалось и тут отыскать четкую, оправданную обстоятельствами линию поведения. Надежнее всего было бы прикинуться недалеким простаком и держать себя, как того требует военная дисциплина в обращении между солдатом и офицером.

Так он себя и держал, не отступая ни на йоту от избранной линии поведения. Не отступил даже и после того, как подпоручик Стеблов, можно сказать, спас его от злобных преследований унтера.

Зиновий хорошо помнил, что после продолжавшейся почти час строевой муштры на пыльном плацу под палящим солнцем силы его, подточенные недавно перенесенной лихорадкой, были на исходе. Он чувствовал: еще несколько минут, и он ткнется лицом в горячий песок или… за какой-то миг до этого, сделав последний выпад, проткнет штыком своего мучителя…

Подпоручик Стеблов действительно его спас. И Зиновий понимал, как обидно было тому вместо естественной человеческой признательности наткнуться на деревянные казенные слова…

Нелегко было Зиновию произносить их. Но что делать, как иначе защитить себя, если человек остался один?

3

На свое счастье, Зиновий ошибался. Отыскались настоящие люди и на этой богом забытой окраине.

Вскоре после того, как ушел подпоручик Стеблов, в палате появился бригадный врач – пожилой уже человек с обильной сединой в волосах и коротко подстриженной бороде – в сопровождении дежурного санитара.

– Кто из врачей осматривал больного? – спросил бригадный врач у санитара.

– Не осматривали. Дежурили Сергей Петрович. Не успели осмотреть. Генерал прислали за ними коляску. К себе на квартиру вызвали.

Старый врач недовольно поморщился. Надо полагать, у госпожи генеральши опять разыгралась мигрень…

– Меня зовут Алексей Федорович, – сказал бригадный врач Зиновию. – А вас как звать-величать?

– Рядовой саперной полуроты Зиновий Литвин, ваше высокоблагородие! – отчеканил Зиновий.

Алексей Федорович замахал руками:

– Отставить, отставить. Какое там высокоблагородие… Я врач… и пришел к больному…

Он отпустил санитара и присел на табуретку у изголовья койки, на которой лежал Зиновий.

– На что жалуетесь?

– Недавно перенес малярию, ваше…

– Ни-ни! – погрозил пальцем врач. – Пока пребываете на этой койке, я для вас Алексей Федорович… Надеюсь, и в дальнейшем тоже… О малярии вашей мне известно. Сейчас на что жалуетесь?

– Право, не на что жаловаться… Алексей Федорович. Только что силенок маловато… Вот и не угодил унтеру.

– Снимите рубаху, – попросил Алексей Федорович.

Вынул из кармана халата черную трубку с раструбами на обоих концах, прослушал и с груди, и со спины, потом также простукал, проверил пульс, заставил показать язык.

– На отца с матерью вам грех жаловаться, молодой человек, – с видимым удовольствием отметил Алексей Федорович. – А вот силенок вам надо поднабраться. Солдатская служба силенки требует. Поэтому мы определим вам… – Он подумал минуту-другую и закончил: – Определим вам порок сердца. Не пугайтесь, не смертельно. Но полежать придется недельку-другую… А там видно будет.

Уж так хотелось Зиновию от всего сердца поблагодарить старого врача, протянувшего ему руку помощи, но надо было и ему самому без осечек исполнять свою роль.

– Есть приказано полежать, ваше высокоблагородие, – послушно ответил он.

На сей раз Алексей Федорович не попенял ему на официальное обращение. Он вписал диагноз в лазаретную книгу и сказал дежурному санитару, как пользовать больного.

На следующий вечер бригадный врач снова зашел проведать больного солдата.

Обстоятельно осматривать не стал, ограничился тем, что прослушал пульс, после чего улыбнулся и неожиданно для Зиновия спросил:

– Вас не удивила моя снисходительность?

– Благодарен вам по гроб жизни! – взволнованно воскликнул Зиновий.

– Благодарность – достойное чувство, – сказал Алексей Федорович. – Но здесь забудьте о словах благодарности, чтобы они не вырвались у вас при чужих ушах… К тому же, – добавил старый врач после недолгого молчания, – благодарить вам надо не столько меня, сколько моего сына…

– Вашего сына? – не понял Зиновий.

– Помогая вам, я думал о том, что, может быть, кто-нибудь так же вот при случае поможет моему сыну…

– Ваш сын тоже в солдатах?

– Вам я могу сказать. Он там, где не так давно были и вы. Мой сын – в тюрьме.

Кроме Алексея Федоровича в гарнизоне служили еще два молодых врача. Оба, как сообщил Зиновию санитар, убиравший палату, «из университетских». Алексей Федорович сказал Зиновию, что обоим его молодым коллегам он может довериться, так же как и ему самому.

– Сами понимаете, – добавил старый врач, – если бы не так, то как бы смог я отыскать у вас порок сердца?

4

Зиновия как особо тяжелого больного так и оставили одного в палате. Опасное его состояние подтверждалось тем, что кроме дневных обходов каждый вечер к нему наведывался кто-либо из врачей. Чаще других приходил Сергей Петрович, из троих самый молодой – едва ли не ровесник Зиновия.

Сергей Петрович, как сразу можно было определить по его внешнему виду – крепкой плечистой фигуре, приятным чертам лица и веселому, почти озорному взгляду широко расставленных голубых глаз, – был жизнелюбцем и оптимистом.

– Империя Романовых доживает последние дни! – безапелляционно заявил он Зиновию едва ли не в первое же свое посещение,

– Хорошо, кабы по-вашему… – вроде бы согласился с ним Зиновий.

– Не верите! – вскинулся Сергей Петрович.

– Шибко хотелось бы верить, только…

– Что только?..

– Не приспело еще, однако, время… Кто куда тянет. Кто в революцию, кто в «экономисты» тянется, а кто и вовсе к Зубатову подался… Словом, не готов еще рабочий класс.

– А при чем тут рабочий класс? – искренне удивился Сергей Петрович.

– А кто же будет империю рушить? – на вопрос ответил вопросом Зиновий.

– Главный страдалец и радетель земли русской, исконный революционер, русский мужик! – торжественно провозгласил Сергей Петрович.

Зиновий понял, что перед ним – ярый народник, которого не переспоришь. И возразил не в надежде переубедить его, а лишь потому, что считал недостойным утаивать свои убеждения.

– Все правда: и что страдалец, и что радетель, и что революционер, – сказал Зиновий. – Только организованности в крестьянстве пока еще нету.

– И не надо ему вашей казенной организованности! – с горячностью воскликнул Сергей Петрович. – Мужик свою правду на своем горбу выстрадал. Века крепостного права! Веками пороли и собаками травили!

Но и Зиновий тоже вошел в раж:

– Мужика пороли и пороть будут. А он долго терпел и еще столько же терпеть будет. Покуда рабочий ему пример не подаст.

– Кто кому пример подаст?.. А Болотников, а Степан Разин, а Емельян Пугачев!

– А чем кончилось? Рухнула империя? Еще злее стала!

Сергей Петрович первый вспомнил, что они не где-нибудь, а в гарнизонном лазарете. Осторожно подошел к двери и резким толчком распахнул ее. В коридоре никого не было. Вернулся к койке Зиновия, сел поближе к изголовью и сказал, улыбаясь;

– Пока повезло. Никто не слышал… Только давайте говорить потише. Но не подумайте, что вы меня убедили. Нисколько. Говорите, злее стала? Ну и что из того? Злость вовсе не признак силы, а скорее, наоборот, признак слабости. И если сегодня вспыхнет восстание Емельяна Пугачева, империя не устоит, рухнет!

– Разве я против… – улыбнулся Зиновий, понимая, что сейчас и тут, в лазарете, спор этот вовсе ни к чему.

– О чем же мы столь горячо спорили? – тоже с улыбкой спросил Сергей Петрович.

– Упаси бог! – с притворным испугом возразил Зиновий. – Никак не положено солдату спорить с вашим благородием.

5

Третий врач Термезского гарнизона, Степан Степанович, был полной противоположностью приятеля своего и коллеги Сергея Петровича. Невысокий, слабого, можно сказать, хилого сложения, с печальным взглядом синих глаз казавшихся особенно большими на худом, почти изможденном лице.

И по характеру отличался от своего коллеги. Был немногословен, сдержан в обращении и на первый взгляд вроде бы совершенно безразличен к чужим и радостям, и бедам. Таким он показался и Зиновию. Знал, конечно, кто такой этот изолированный в отдельной палате солдат и какое у него заболевание. Но даже и виду ни разу не подал.

При обходе ставил градусник, щупал пульс, задавал обычные вопросы и этим ограничивался. Даже когда оставались в палате вдвоем, не позволял себе ни малейшего намека. Видимо, такой уж ко всему безразличный человек. Добру и злу внимает равнодушно. Такое о нем сложилось мнение у Зиновия. Как вскоре выяснилось, мнение ошибочное. Несправедливое.

Именно Степан Степанович первый сказал, что надо Зиновия избавлять от солдатчины.

– Легко сказать, избавить! – воскликнул Сергей Петрович.

– Нелегко, – согласился Степан Степанович. – И все-таки надо. Не можем же весь срок службы держать его в лазарете. А как выпишем, обязательно сорвется где-нибудь… Вынудят к этому… И тогда уж его никто не спасет.

Алексей Федорович слушал и согласно кивал головой. Он, по вполне понятным причинам, особенно сочувствовал Зиновию и искренне желал облегчения его участи. Конечно, и Сергей Петрович был не против. Стали советоваться, как лучше осуществить задуманное.

Оказалось, что Степан Степанович уже все продумал.

– Прежде всего, – сказал он, – надо Зиновия Литвина немедленно выписать из лазарета.

– Почему? – удивился Сергей Петрович.

– Пока никто не заподозрил, что мы даем ему поблажку, – ответил Степан Степанович.

– Кто это может заподозрить? – уже с некоторой амбицией воскликнул Сергей Петрович.

– Кто?.. – переспросил Степан Степанович. – Да хоть бы тот же унтер Истигнеев. Он же уверен, что никакой болезни у солдата Литвина нет и в помине.

– Тем более нельзя сейчас выписывать Литвина, – возразил Сергей Петрович. – Наоборот. Надо держать до тех пор, пока всякие сомнения у этого Истигнеева отпадут.

Степан Степанович покачал головой.

– Не отпадут. Литвин – солдат его взвода. Два месяца у него на глазах. Выносил его свирепую муштру. И вдруг… тяжелое заболевание сердца. Не может он поверить.

– Держать Литвина в лазарете, пока эта зверюга не поверит!

– Скажите лучше, пока не свалится нам на голову какая-нибудь проверка.

– Степан прав, – сказал Алексей Федорович. – Не только Истигнеев, и фельдшера, и санитары заподозрят.

– Ну хорошо, выпишем Литвина из лазарета. А дальше что?

– А дальше вот что, – невозмутимо продолжил Степан Степанович. – Не требуется особой прозорливости, чтобы догадаться, что, как только Литвин выйдет из лазарета, Истигнеев возьмется за него…

– Возьмется.

– …и через несколько дней мы снова заберем Зиновия Литвина в лазарет.

– Непонятен смысл этой…

– Заберем снова по причине обнаружившегося сильного сердцебиения. Понятно?

– Допустим. А потом?

– Подлечим в лазарете и… снова выпишем.

– Надолго?

– До следующего сердцебиения.

– И долго это будет продолжаться?

Степан Степанович усмехнулся и пожал плечами.

– Пока начальство не удостоверится, что солдат Зиновий Литвин действительно болен неизлечимо. Думаю, что трех заходов будет достаточно.