Текст книги "Баррикады на Пресне. Повесть о Зиновии Литвине-Седом"

Автор книги: Франц Таурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

3

Так бы оно и было, если бы не…

Подходил к концу последний летний месяц. Зиновий готовился в школу, заботливо укладывая в сумку тетради, карандаши, чернилку-непроливашку и прочие письменные принадлежности, и каждое утро нетерпеливо подсчитывал, сколько же осталось еще до первого школьного дня.

В один из последних дней августа Липпа пришел с работы раньше обычного. Постоял какую-то минуту возле порога, потом, не замечая настороженных взглядов матери и братишки с сестренкой, прошел нетвердой походкой прямо к родительской постели и, как был, в рабочей одежде и сапогах, рухнул на нее. – Что с тобой?.. – спросила мать. Она уже поняла, что он смертельно пьян. Это ее напугало. Не потому, что пьян, а отчего пьян? Все сыновья прошли в свое время строгую отцовскую выучку, и никто в семье спиртного в рот не брал. Значит, приключилась беда и не малая… Какая же?

– Что с тобой, сын?

Липа, лежавший ничком на постели, уткнувшись головой в подушку, с трудом повернул к матери лицо и не внЯтно пробормотал:

– Пропадаю за этого… прохвоста… Откупился братец. А мне за него мантулить… служить, как медному котелку…

– Что стряслось? Толком скажи, – упрашивала мать.

– Толком! – истошно закричал сын, оторвав голову от подушки. Потом снова ткнулся в нее лицом и захрипел, с трудом проталкивая слова: – Забрали… в солдаты забрали…

Правая рука его до полу свесилась с кровати. Он сжал пальцы в кулак и что было сил хватил кулаком по полу.

Мать уже все поняла.

Год назад пришел срок призываться старшему – Ефиму. Но у него, ко всеобщему удивлению, отыскалась какая-то болезнь, о которой до того ни сам он, ни тем более кто другой даже и не подозревали.

Точнее сказать, болезнь у него отыскали врачи. Хозяин механической и слесарной мастерской в Уланском переулке хорошо ладил с приставом полицейской части. И по его просьбе пристав сообщил воинскому начальнику, что Ефима Литвина «в интересах пользы дела» следовало бы отставить от призыва. Воинский начальник уважил представление полицейского начальника, и у подлежащего призыву новобранца обнаружилась внезапно болезнь, категорически препятствующая прохождению воинской службы.

Хозяин механической и слесарной мастерской отнюдь не но доброте душевной вызволил Ефима от солдатчины. Была у него своя корысть. Первое дело – мастер, как говорится, золотые руки, самую тонкую работу ему, только ему. Второе – примерного и трезвого поведения; к хозяину почтителен, но и себе цену знает. И третье – может, самое первостатейное – дочка хозяйская, девица на выданье, глаз положила на доброго молодца и, можно сказать, сохнет по нему.

Словом, хозяин начал уже присматриваться к молодому механику как к будущему зятю. Парень умом не обижен и дело знает. Такому вполне можно со временем и мастерскую доверить…

Если бы Ефима забрали в прошлом году, то теперь второй брат остался бы единственным кормильцем в семье Литвиных и ему, по закону, вышла бы льгота от призыва на военную службу. Теперь же льготы ему не полагалось.

Потому и гневался он на старшего брата. Укрывшись от воинской службы, Ефим тем самым вольно или невольно обрек на солдатчину своего погодка.

Матери понятна была причина озлобления сына. По-своему он был прав, и не могла она осудить его. Но и Ефим был ей таким же сыном. Все одно как два пальца на одной руке, который ни ушиби, одинаково больно…

Подошла к постели, присела у изголовья, поправила голову сына на подушке, сказала тихо, жалеючи:

– Не гневись на брата… Сам знаешь, не по своей воле остался он…

А еще через несколько дней погожим сентябрьским утром проводили новобранца в солдаты.

Мать пришла с Николаевского вокзала, посидела в уголке пригорюнившись и сказала:

– Вот и еще убыло в нашем гнезде…

– Не о том печалитесь, мамаша, – с усмешкой возразил ей Ефим. – Я вот думаю совсем про другое: о том, что, сколько есть ртов в нашей семье, все теперь на мою шею…

– Девочки тоже принесли мне позавчера свою получку.

– Велика ли получка? – полюбопытствовал Ефим.

– Пока невелика, – ответила мать.

– Не обижайтесь на меня, мамаша, – сказал Ефим уже вполне серьезно, – если то, что я скажу, будет вам не по сердцу. Потом может быть поздно.

Мать сразу поняла, о чем речь.

– Почему же поздно-то? – она невесело усмехнулась.

– Потому что прозеваем хорошее место.

– Такое уж хорошее?

– Хорошее! – упрямо повторил Ефим. – Посудите, мамаша, сами. Вчера хозяин велел мне присмотреть ученика. Дал три дня сроку. Но лучше и трех дней не тянуть. Разговор слышали в мастерской. Вполне может кто-нибудь из наших же дорогу перейти. А место завидное. Сам обучать буду. Через год в подмастерья выведу. Будет получку приносить побольше, чем обе сестрицы вместе принесут.

– Разве в получке дело… – понурилась мать. – В люди хотели вывести… И отец перед смертью наказывал…

– Простите, мамаша, – вежливо, но холодно возразил Ефим, – только очень обидно мне вас слушать. Это выходит, меня вы уже за человека не считаете?.. А я ведь скоро… старшим мастером буду. Это мне твердо обещано. А придет время, бог даст, и… хозяином мастерской!

– Дай бог тебе, Фима, – сказала мать. – Спасибо ему, господу небесному!.. Один ты у нас в семье удачливый. Так ведь не каждому так…

– Еще раз простите, мамаша, – уже несколько теплее произнес Ефим. – Или я непонятно сказал, или вы плохо меня слушали. Я сказал: сам обучать буду. Это значит, все, что я знаю, будет он знать. А дальше все от него. Захочет, человеком станет. Хотя и школу не кончив…

Мать посмотрела на своего умного и рассудительного сына и согласно покачала головой:

– Все ты правильно говоришь, Фимушка. Где уж мне с тобой спорить… Кругом ты прав… Только все равно горько: что Яша наказал, не исполняем…

4

Видит бог, нелегко было ей на это решиться… Сказать и то сил нету… Ударить легче… Проклятущая жизнь какая!.. А все-таки приходится!

– Отец у нас добрый был, – сказала мать Зиновию, – он тебе учиться велел… А я, видно, не такая добрая. Велю тебе ученье бросать.

Зиновий смотрел на мать округлившимися глазами. Ничего не понимал. Может, шутит мать? Но разглядел слезинки между потяжелевшими веками. Какие уж тут шутки!.. И тогда сразу догадался, откуда ветер дует.

– Мама, не слушай его, не слушай! – взмолился Зиновий. – Он из зависти… Он давно грозился… Не слушай его, мама!

Мать молчала, и мальчик снова принялся умолять ее:

– Мне ведь ничего не надо. Только чтобы переночевать прийти. Я ни одного кусочка дома не съем…

Мать молчала, смотрела куда-то мимо него ничего не видящими глазами.

Ну как же, как же ему ее убедить?..

– Мама! Мне ничего не надо. Как будто меня нету… Как будто я ушел… или умер…

Мать резко вскинула голову.

– Нет, сынок. Не понял ты меня. Я от тебя помощи жду. Понял теперь?

Теперь Зиновий понял. Ученье – дело долгое, не год и не два. Много лет пройдет, пока выучится он. А у матери сил на эти многие годы не хватит. Надо, чтобы через год-другой он сам себя кормил. Хотя бы сам себя, а лучше бы и матери подсобить. Потому и просит его мать…

И еще понял Зиновий, что куда как не легко ей переступать сыну дорогу в другую, светлую жизнь. И что вовсе не в том дело, что у нее доброты меньше, чем у отца… Не меньше, чем отцу, хотелось ей вывести его из этой тесной и душной каморки… ох как хотелось!

– И куда же мне теперь? – спросил Зиновий у матери, хотя наперед знал ее ответ.

– Пойдешь в слесарную мастерскую, Ефим сказал, через год в подмастерья выучит.

Зиновий чуть было снова не взмолился, чтобы отдали его куда угодно, только не к брату. Но потом подумал, что, может быть, так и лучше. И не потому лучше, что у родного легче, а потому, что Ефим жадный и будет учить так, чтобы скорее выучить, чтобы скорее копейку в дом нес…

5

За три года, проведенные в школе, Зиновий получил не многим больше тычков и щипков, нежели за первые три дня в мастерской. Охотников потешиться над новичком нашлось предостаточно. Кроме Зиновия в мастерской оказалось трое учеников-подростков, все года на два-три постарше его. Да и молодые подмастерья не упускали подходящего случая послать швырок в затылок новенького.

Слесарная и механическая мастерская братьев Челобитьевых размещалась в полуподвальном этаже большого доходного дома, в четырех просторных и приземистых помещениях, соединенных узкими, плохо освещенными проходами.

Хозяин – Харитон Матвеич Челобитьев, после смерти брата унаследовавший полные права владения, – крупный мужчина апоплексического склада, редко заглядывал в цехи, передоверив всю полноту власти старшему мастеру, человеку тоже уже пожилому. Звали старшего мастера, как и хозяина, Харитоном, правда, не Матвеичем, а Кузьмичем, и по этой причине среди окрестных жителей мастерская была известна под названием «Два Харитона».

Но судя по всему, в самом скором времени мастерской предстояло остаться при одном Харитоне. Старший мастер присмотрел себе домик с садиком в Черкизове и собирался удалиться на покой. В мастерской считалось делом решенным, что преемником его станет молодой Литвин. Были среди мастеров и постарше, и поопытнее Ефима, но… Как уже известно, имелась у хозяина дочь Олимпиада, девица на выданье. Этим обстоятельством все дело и решалось.

Молва не ошиблась. Старый Харитон удалился в свое Черкизово прочищать свежим загородным воздухом прокопченные в мастерской легкие, а на его месте старшего мастера утвердился молодой Ефим.

Но Зиновию легче от этого не стало. Скорее, наоборот. Старшему мастеру сам бог велел оделять учеников подзатыльниками. Какая без этого наука?.. И откуда появится у озорников должное прилежание?..

Остальные мастера и подмастерья быстро поняли, что меньшой брат не в чести и что, стало быть, никакой защиты от старшего ему не будет. Словом, такой же он ученик, как и остальные, и никаких ему поблажек. А сверх того, можно еще на нем и зло сорвать, какое накопилось на старшего мастера. Так что доставалось Зиновию не меньше, а больше, нежели прочим его сверстникам.

И на работе приходилось задерживаться дольше. После того как все уходили, старший мастер оставался, осматривал сделанное за день и определял каждому урок на завтра. Зиновия вместе с остальными не отпускал, а заставлял дожидаться, и не просто дожидаться, а ставил к верстаку и давал работу.

Зиновий долгое время подчинялся безропотно, но наконец не вытерпел и осмелился возразить против такой явной несправедливости.

К великому изумлению Зиновия, Ефим не ударил его, даже не обругал.

Посмотрел внимательно на съежившегося под его колючим взглядом братишку и спросил:

– Сколько, по-твоему, лет мастеру Василию Лукичу?

– Не знаю, – ответил Зиновий.

– А мастеру Петру Мокеичу?

– Не знаю…

– Каждому по полсотни, – ответил сам Ефим. – И тут же спросил: – А мне сколько?

– Двадцать пять, – подумав, ответил Зиновий.

– Не двадцать пять, а двадцать пятый, – поправил Ефим и продолжал наставительно: – А старшим мастером меня, а не кого из них поставили!.. Как думаешь, почему?

Зиновий молчал, и Ефим снова ответил сам:

– Потому, что дело знаю. – Посмотрел на Зиновия и добавил: – И тебя выучу. Понял?.. Уж если я взялся учить, то выучу!

6

Издавна живет в народе пословица: «Корень учения горек, зато плод его сладок».

Каким обернется плод, Зиновию пока неизвестно, а вот что «корень учения горек», тому подтверждение каждый День и каждый час.

Тяжелую руку Ефима Литвина почувствовали и другие ученики. Он и их принялся обучать всерьез. До того они только назывались учениками, никто их ничему не учил. Все их дело – «поднять да бросить», да еще «беги, куда пошлют», А все ученье в том состояло, что гляди, как мастер или подмастер делает, и запоминай.

Новый старший мастер круто поломал такой порядок. Завел новый: всем ученикам – учиться.

Харитон Матвеич как-то спросил у Ефима, чего ради завел он эту канитель с мальчишками?

– Чистая выгода, – ответил Ефим и пояснил: – Через два года они у меня каждый за мастера работать будут.

– Не пойму, – сказал Харитон Матвеич, – или работать некому?.. Если надо мастеров добавить, открой двери и крикни погромче. Сей минут примчатся…

– Им и платить как мастерам, – возразил Ефим хозяину. – А эти годика по четыре в подмастерьях ходить будут. Чистая выгода, – повторил он еще раз.

На том и закончился разговор.

Начал он с обучения слесарному ремеслу.

– В работе по металлу слесарное дело всему голова, – сказал он ребятам. – Без слесаря не будет ни токаря, ни литейщика, ни механика.

Первое учебное задание на первый взгляд было совсем нехитрым. Каждому выдали плитку – чугунную отливку размером в ладонь и толщиной в два пальца. Молотком и зубилом надо было снять тонкий слой металла со всех шести граней плитки, а потом так опилить и зашлифовать рваные поверхности, чтобы плитка стала совершенно ровной и строго прямоугольной.

Зиновий принялся за дело старательно и первую часть работы выполнил быстрее своего напарника, хотя и изловчился угодить молотком мимо зубила и посасывал теперь время от времени почерневший ноготь на большом пальце левой руки.

– Ишь ты, какой прыткий!.. – сказал Ефим, осмотрев обезображенную плитку. – Давай и дальше так же…

Похвала воодушевила Зиновия, и он с удвоенным рвением набросился на плитку, даже не подумав, что излишняя прыть тут вовсе ни к чему.

Зиновий изо всех сил налегал на тяжелый напильник, но тот плохо слушался его. Руки были еще слабы, не могли твердо держать инструмент, и он перекатывался с ребра на ребро опиливаемой грани, и вместо плоской грань становилась горбатой.

Обливаясь потом, из последних силенок жал он на напильник, серые опилки сыпались на верстак и на пол, и плитка становилась все меньше и меньше. Когда-то она была величиной с папиросную коробку, потом со спичечный коробок. Не один раз относил он злополучную плитку Ефиму, но тот, проверив грани угольником, находил перекос и возвращал работу обратно.

На третий день плитка съежилась до размеров кусочка пиленого сахара, и ее уже при всем желании совершенно невозможно стало зажать в тисы.

Ефим взглянул на серый кусочек металла, подбросил его на ладони, потом спрятал в ящик стола, жестко усмехнулся и сказал:

– Запорол плитку, растяпа!

Потом совершенно неожиданно для Зиновия отвесил ему затрещину, правда, легонько, без особого зла, а больше для порядка. Но подавая Зиновию вторую чугунную отливку, сказал вполне серьезно:

– Крепко запомни, что скажу. Запорешь вторую, получишь две затрещины. Понял?

Наученный горьким опытом, Зиновий теперь уже не порол горячку, не наваливался на напильник, не суетился и не ленился лишний раз свериться с угольником. И оказалось, что не так уж глупа пословица: «Тише едешь, дальше будешь». Получалось, что если не торопыжиться, то дело подается скорее. И когда принес начисто опиленную плитку на проверку, то, сколько ни вертел Ефим угольником, придраться было не к чему.

– Ну что ж, – сказал Ефим, – наука впрок пошла…

Открыл ящик стола и положил туда плитку, в соседство к трем ранее законченным. Но поковку молотка слесарного выдать Зиновию не успел. Прибежали за ним из литейной. Что-то там стряслось.

Зиновий остался в инструменталке один, перед выдвинутым ящиком стола, в котором, поблескивая отшлифованными гранями, лежали четыре плитки. Одна из них, вот эта – крайняя справа, только что сданная им. Зиновий достал ее и тщательно, можно сказать, придирчиво оглядел со всех сторон. А потом еще и угольником – который Ефим оставил на столе – проверил.

Да он и так видит, что его плитка обработана ничуть не хуже, чем любая другая из этих трех… Зиновий протянул руку и взял одну из плиток. Ничего особенного!.. У него еще чище зашлифовано. Потом почти машинально приложил угольник и глазам своим не поверил. Просвет!.. Коснулся другой грани – тоже!.. Проверил вторую, третью – все три с перекосом. Вот так! У них принял, а ему – родному брату – затрещину!..

Вернулся Ефим, выдал Зиновию поковку. Зиновий слова брату не сказал, только, когда принимал поковку и чертеж с размерами, отвел глаза в сторону.

А вечером, дома, все подробно рассказал матери. И не удержался: заплакал от снова пережитой, незаслуженной обиды.

Мать дождалась Ефима, хотя в этот вечер вернулся он домой очень поздно, и поговорила с ним не как со старшим мастером, а как со старшим сыном, которому она, мать, поручила сына младшего.

Ефим терпеливо выслушал все, сказал с кривой ухмылкой:

– Не переживайте, мамаша. Скажите своему любимчику, больше я его пальцем не трону…

И верно, не тронул. Ни на следующий день, ни после. Только дня через два, перед самым концом работы, напарник Зиновия, разноглазый Перфишка (один глаз у него рыжевато-карий, другой вовсе зеленый), ни с того ни с сего стал задираться. И довел, наконец, Зиновия до того, что тот ответил тычком на тычок.

– А, ты драться! – воскликнул разноглазый Перфишка. – Думаешь, брат у тебя, так тебе все можно!..

Перфишка был года на два постарше и на полголовы выше. Он и один бы легко справился с Зиновием. Но как только Перфишка оттеснил Зиновия в узкий переход между слесарной и литейкой, к ним подскочили ожидавшие тут двое остальных учеников и втроем набросились на остолбеневшего Зиновия.

Он не кричал, не звал на помощь, отбивался сам, как мог. Если бы он не сопротивлялся, дело скорее всего ограничилось бы несколькими зуботычинами; теперь же нападающие вошли в раж. Могли бы забить до полусмерти, но Зиновий изловчился и сумел вырваться из тесного перехода обратно в слесарку.

На его счастье, двое подмастерьев по какой-то надобности еще задержались в цехе.

– Это вы что же, трое на одного?.. – окликнул дерущихся один из подмастерьев.

– Не встревай, Никита, – оговорил его второй, – наверно, за дело учат…

Никита, однако, разглядел, что тут уже не драка, а самое настоящее избиение, и скомандовал:

– А ну кончай!

И так как драка продолжалась, подошел к копошащимся, загнал, всех четверых в угол и спросил, нахмурив брови:

– По какой причине драка?

– Это он начал… – сказал Перфишка, размазывая рукавом кровь, обильно бегущую из носа.

– Неправда, он сам первый… – закричал Зиновий, испугавшийся, как бы его не посчитали зачинщиком.

– Недосуг мне разбираться, кто первый, кто второй, – сказал Никита. – А еще раз увижу, кто дерется, ноги повыдергаю!..

– Кто это тебя так, сынок? – спросила мать, разглядывая синяки и ссадины на запухшем лице Зиновия.

– Упал на лестнице, – ответил Зиновий, старательно пряча глаза от матери.

Мать только вздохнула и покачала головой.

Больше ребята не били Зиновия. А с разноглазым Перфншкой, которому он разбил нос, они даже подружились. Подзатыльники от мастеров и подмастерьев перепадали иногда, но не так часто, и к этому можно было притерпеться. Обиднее было то, что Ефим забыл про обещание, данное матери, и от него затрещины доставались чаще, чем от других.

Только и было хорошего, что за год прилично обучился слесарному делу. Не только молотком и зубилом, напильником и сверлом орудовал умело, но выучился также паять и лудить. Надо сказать, что у Зиновия была легкая рука и природная смекалка. Он быстрее других учеников схватывал даже на лету брошенное слово, проворнее перенимал рабочую ухватку. И оттого мастера охотнее брали его в подручные, нежели кого другого. Таким образом, он учился быстрее и узнавал больше, чем остальные его сверстники, и гораздо раньше их овладел ремеслом.

Зиновий видел, что в слесарном деле не уступает любому подмастеру, а что касается паяльных работ, в которых он особенно преуспел, то тут он мог и с мастером потягаться. И если по справедливости, то пора бы уж и платить ему, как подмастеру, а не заставлять работать полный рабочий день за скудный ученический обед, то есть, по сути дела, задаром.

Но о жалованье нечего было и заикаться. Срок обучения три года. И стало быть, еще больше полутора годов дожидаться, пока признают работником. Мог бы, конечно, Ефим (так думалось Зиновию) похлопотать у хозяина, но как хлопотать за одного, к тому же родного брата, остальные-то еще не тянут вровень с ним…

Как-то поделился с матерью своими размышлениями и сомнениями.

Мать выслушала его и спросила:

– А верно ли, что так уж все превзошел? Почему же три года сроку положено, если вот одного году хватило?..

– Почему три года? – переспросил Зиновий. – А плохо ли дармового работника иметь? Да ты, если сомневаешься, спроси у Ефима, могу ли слесарить?

Мать покачала головой:

– Чего же спрашивать? Разве обманывать станешь?.. – Еще подумала немного и сказала: – Стало быть, учили хорошо, коли так быстро выучили. Тебе-то разве хуже?

Мать словно и не хотела понимать, что тревожит сына. Заработок ему нужен, чтобы в дом принести, чтобы матери работы убавить. Легко ли ей в ее годы ходить по людям стирать да полы мыть… Стряпать-то вовсе редко зовут: купцы своих поваров завели, а кто победнее, те сами управляются. Все поприжимистее стали. Жизнь кругом подорожала: в лавках и на хлеб, и на мясо цену набавили. И не только на харчи, за комнатешку платили два рубля в месяц, а с Нового года – четыре…

Очень нужна матери каждая копейка… Но если по совести сказать, не одна эта причина отвращала Зиновия от мастерской в Уланском переулке. Надоело, смертельно надоело безропотно сносить тычки и подзатыльники. Уже не маленький, пятнадцатый год пошел, а по росту и развороту в плечах и больше дать можно… Трудно удержаться, чтобы сдачи не дать… Но тогда выгонят, ославят, и нигде работы не сыщешь.

Лучше уж самому уйти подобру-поздорову.