Текст книги "Баррикады на Пресне. Повесть о Зиновии Литвине-Седом"

Автор книги: Франц Таурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

7

Как решил, так и сделал. Доработал неделю до конца, а в субботу перед уходом домой отдал весь свой инструмент разноглазому Перфишке и сказал:

– Если в понедельник не приду, отнеси в инструменталку.

– А ежели спросят про тебя, чего сказать?

– Не спросят…

– А сам куда?

– Не знаю… Куда глаза глядят.

Кажется, Перфишка тогда ему не поверил. А Зиновий сказал ему сущую правду. Никакого нового места себе он не присмотрел, да и когда было его присматривать?..

В понедельник никуда не пошел. Остался дома помочь матери. Она сильно занемогла, а надо было стираное по домам разнести. Вот Зиновий и разносил.

На следующий день отправился искать работу. Как вышел за ворота, ноги сами понесли по знакомой дороге. И только когда оказался на Сухаревке, опомнился: сегодня ему вовсе нет нужды идти в Уланский… Потолкался на Сухаревке и вышел на Сретенку. Медленно пошел по ней в сторону Лубянки, старательно озираясь по обе стороны улицы. На углу Лукова переулка увидел самодельную вывеску «Слесарных и жестяных дел мастер», укрепленную над входом в полуподвал небольшого двухэтажного дома.

Зиновий спустился по кирпичным, покрытым наледью ступеням и, толкнув заиндевевшую дверь, вошел в мастерскую. В продолговатом помещении, скудно освещенном двумя висячими керосиновыми лампами (два прижавшихся под потолком окна, заледеневшие сверху донизу, света почти не пропускали), стояли по углам четыре верстака. Посреди помещения на кирпичном полу громоздилась куча металлического и жестяного хлама. Склонясь над ней, человек в брезентовом фартуке, надетом поверх стеганой фуфайки, отыскивал там что-то. Второй, молодой и вихрастый, в короткой поддевке, обрабатывал напильником какую-то зажатую в тисах поковку.

– Тебе чего надо? – хмуро спросил старший, глянув на Зиновия исподлобья.

– Возьмите меня на работу, – попросил Зиновий. Мастер оторвался от железной кучи, молча с ног до головы оглядел просителя.

Отозвался вихрастый, стоявший за верстаком.

– Ишь, работничек нашелся! Кой тебе годик?

– Пятнадцать… – соврал Зиновий.

– Что с тебя проку, – сказал мастер. – Подместь да в казенку сбегать есть кому.

– Я все умею, – торопливо Заверил Зиновий, – и слесарить, и паять, и лудить…

– Где это так всему обучился?

– В мастерской… в Уланском переулке.

– Эва! – снова ввязался в разговор вихрастый. – Это, знать, тот самый стрекулист, которого прогнали из «Двух Харитонов»…

– И вовсе не прогнали, я сам ушел, – запротестовал, обидясь, Зиновий.

– Сам, значит, ушел, – повторил мастер. – Вовсе хорошо. Как, стало быть, тебя выучили, так ты и пятки смазал. Нет… нам таких перелетов не надо.

Зиновий сконфуженно молчал, не знал, что сказать в свое оправдание.

– А ну давай, закрой дверь с той стороны! – прикрикнул вихрастый.

Спустился переулком на Трубную улицу, оттуда вышел на Самотеку, потом добрался до Божедомки, но, чего искал, нигде не нашел. Попадались по пути слесарные и механические мастерские, но, как только выяснялось, что ушел, не отбыв полностью ученического срока, сразу выставляли за дверь.

Вечером вернулся в давно опостылевшую комнатушку на Балканах усталый, промерзший и злой.

Каждый день спозаранку, как на работу, выходил Зиновий на поиски работы. За несколько дней обошел четыре Мещанских улицы, Переяславки, Большую и Малую, и все переулки меж них. Потом ударился в другую сторону, за площадь Трех вокзалов. Через Басманную и Разгуляй добрался до Лефортова. Там узнал, что за рекой Яузой, в Анненгофской роще, выстроен Нефтяной завод и туда принимают рабочих, берут и малолеток.

Толкнулся туда. Повезло. Приняли и никаких бумаг не потребовали. Определили подручным к дежурному слесарю. Работа сменная: неделю – в день, другую – в ночь. Расчет по субботам, полтора рубля в получку.

Глава четвертая ПЕРВЫЙ УЧИТЕЛЬ ЖИЗНИ

1

– Это несправедливо! – выкрикнул Зиновий и даже кулаком по столу пристукнул, так что сидевшие за ближайшими столиками оглянулись на него.

– Занятный ты парень, Зиновий, – усмехнулся его собеседник, рослый бритоголовый человек, с руками, потемневшими от металла и машинного масла, – по-твоему, значит…

Но бритоголовый не докончил начатой фразы…

– Кто в сем вертепе ищет справедливости? – полюбопытствовал долговязый, аскетически-тощий человек с огненно-рыжими волосами, невесть откуда появившийся возле них.

Голос его, высокий и хрипловатый от натуги, перекрыл шум трактирного застолья. По-видимому, долговязого здесь хорошо знали и ждали от него каких-то решительных действий, потому что разговоры за столиками поутихли и все внимание обратилось на его персону.

– Это ты, молодой вьюнош, взыскуешь справедливости?..

Он склонился над Зиновием и, схватив его за плечи костистыми цепкими руками, бережным, почтительным поцелуем коснулся его вихрастой макушки.

К долговязому подбежал половой в темной жилетке с полотенцем на руке и стал его совестить:

– Негоже себя ведете! Скандалите и, обратно, за чая не рассчитались. Не по совести это.

– И этот справедливости ищет! – обрадованно закричал долговязый. – Нет, ты смотри, что делается, а? – И сразу переменил тон, строго спросил полового: – Ты что, меня не знаешь? Не знаешь Никиту Голодного? Когда я у тебя в долгах ходил? Сегодня задолжал, завтра принесу…

– Хозяин приказали вам в долг не давать, – вежливо, но твердо возразил половой. – Они так сказали, ежли не отдаст сразу денег, гони в шею…

– Меня?.. В шею?..

– Приказано, – оправдался половой и стал теснить долговязого от стола.

Никита попытался сопротивляться, но где было ему, хилому, тягаться с дюжим половым.

– Ратуйте, люди добрые! – отчаянно закричал Никита, упираясь сколь было сил.

Зиновий наскоро простился со своим собеседником и, догнав, спросил полового:

– Сколько он задолжал?

– Со вчерашним пять гривен, – ответил половой. Зиновий достал из кармана деньги, отсчитал и отдал половому. Никита смотрел на него изумленно.

– Вона ты какой… – протянул он, потом повернулся к половому: – Шляпу принеси!

Тот проворно принес поярковую, изрядно засаленную шляпу. Никита надел ее, и, как только взлохмаченные огненные космы укрылись под шляпою, лицо его из отчаянно-дерзкого стало вдруг печальным.

Было ему, наверное, лет пятьдесят, никак не более, а может быть, и того меньше, хотя морщин и рытвин на бритом лице было густо насечено. Но глаза смотрели незамутненно, и их чистый взгляд словно оспаривал груз лет, засвидетельствованный морщинами.

Теперь Зиновий вспомнил, где он видел этого человека. В прошлом году в Анненгофской роще. Зиновий работал уже не на Нефтяном заводе, а на заводе Вейхельта, но рабочие свои тайные собрания чаще всего проводили в Анненгофской роще.

Этот человек стоял на высоком пне и бросал в толпу горячие и злые слова, вызывавшие бурные ответные возгласы.

– Милостью нашей жиреют кровососы! Терпеливы мы сверх меры! Смирные, как овцы! А смирного только ленивый не бьет!

Зиновий не заметил, откуда подошли к полянке эти трое «чужих», все чем-то похожие друг на друга, рослые, плечистые, с коротко остриженными бородами округ сытых лиц. Увидел их, когда они, протискиваясь сквозь толпу, уже почти вплотную приблизились к Никите. Первый достигший его попытался, ухватись за полу поддевки, стащить Никиту с высокого пня. Зиновий и еще несколько стоявших возле него молодых парней ринулись на выручку. Но обошлось и без них. Толпа молча смяла чужаков и вышвырнула их прочь, как волна прибоя вышвыривает на отмель сухой плавник и клочья водорослей.

– Теперь, Никита, уходить надо. За подмогой уползли… Пошли, брат, – сказал кто-то из гужоновцев, и минуту спустя на пне уже пыхтел самовар, а на поляне кучками расположились люди вокруг разостланных на траве скатертей, а то и просто развернутых газетных листов, уставленных посудой и разной снедью.

Когда на поляну явился пристав полицейской части с дюжиной городовых, делать ему здесь было явно нечего.

Пристава встретили вроде бы с почтением, пригласили откушать рабочий хлеб-соль.

– Благодарствую… – буркнул пристав, и все полицейское воинство убралось восвояси.

Сцены эти мгновенно всплыли в памяти Зиновия. После того дня он Голодного больше ни разу не видел. И вот где довелось встретиться.

– Слушай, парень, – сказал Никита Голодный, – помоги мне добраться до дому. Вот понатужился зря, когда волочил меня по чайной этот буйвол…

– Не тревожьтесь, – успокоил его Зиновий. – Сейчас я за извозчиком сбегаю. Куда везти-то?

– Не надо, – отмахнулся Никита Миронович. – Вовсе рядом живу. На Воронцовом поле…

Можно бы и согласиться. Но вид у него был нехорош. Дышал тяжело, глаза запали, лицо серое, и даже губы побледнели.

– Не противьтесь. Я сейчас…

Усадил его на приступочек крыльца и проворно сбегал за извозчиком.

2

По Воронцову полю спустились до Покровского бульвара. Остановились у ворот углового дома.

– Заходи, если не шибко торопишься, – пригласил Зиновия Голодный.

Зиновий и сам бы напросился, да не знал, как это сделать. Ему еще тогда, в Анненгофской роще, пришелся по душе этот человек, и он не раз вспоминал о нем.

Квартировал Никита Голодный в полуподвальном этаже, в крохотной комнатенке с «ходом через хозяйку».

Квартирная хозяйка – чистенькая шустрая старушка – встретила и квартиранта, и его спутника вполне приветливо и даже осведомилась, не поставить ли самоварчик?

– Поставьте, Анна Матвеевна, окажите милость, – попросил постоялец.

В продолговатой, как пенал, комнатенке у стены, изголовьем к окну, стояла узкая больничная койка, также вплотную к окну – столик и возле него – единственный в комнате гнутый венский стул. По обеим стенам, вплоть до двери, в два ряда дощатые полки с книгами, брошюрами, газетами.

– Тесновато, – сказал хозяин, усаживая Зиновия. – Так ведь день в цеху, вечер в трактире, дома-то спишь только. Разве час-другой посидишь с книжкой. На это тоже места хватает.

– Книг-то у вас сколько! – сказал Зиновий.

– Слишком много для работяги, – усмехнулся Голодный.

– Я вас не первый день знаю, – сказал Зиновий. – Я в прошлом году был в Анненгофской роще.

– А я тогда сгоряча глупые слова болтал.

– Почему же глупые? – воспротивился Зиновий. – Вон как все слушали. До сердца прожгло.

– Это опять же какое сердце. Если сердце глупое, ему глупое слово в лист.

– Не хотите вы со мной в открытую говорить, – обиделся Зиновий. – На шпика боитесь нарваться.

– А вот это зря, – протянул Голодный, насупился, помолчал и продолжал сосредоточенно и серьезно: – Хорошо, поговорим в открытую. Первое дело, запомни, нечего мне бояться и потому никого я не боюсь. Отчего страх человека гложет? От опасения, как бы чего не лишиться… А мне чего опасаться? Имущества движимого и недвижимого не нажил, семьи не завел, жизни – так ее и так немного осталось… часом раньше, часом позже… Так что, сам видишь, бояться мне нечего…

И тут он неожиданно улыбнулся и пристально, глаза в глаза, поглядел на Зиновия.

– А насчет того, – продолжал новый знакомый Зиновия, – что глупые слова болтал тогда в роще, это правильно я тебе сказал. Такие пустые слова до большой беды довести могут… Я ведь хорошо помню, как тогда было. Да и тебя вроде бы помню… Ты в красной рубахе был. Точно? Так вот, помню я, как ты с дружками кинулся в драку. А дальше что? Примчали бы казаки и шашками всех сподряд… и правого, и виноватого… Вот куда те глупые слова мои завести могли…

– Что ж теперь? – спросил Зиновий. – Что теперь делать? Терпеть и молчать?

– Верно сказал. Терпеть и молчать. До поры, до времени.

– До какой же это поры?

– А вот об этом стоит поговорить, – сказал Голодный, но остановился, прерванный стуком в дверь комнаты. – А! Чаек поспел! – воскликнул он, подскочил к двери, открыл ее и пропустил Анну Матвеевну с крохотным – стаканов на пять-шесть – самоварчиком, кипевшим и пыхтевшим, однако, как положено.

– Вот за чайком мы с тобой это дело и обговорим. Ты спрашиваешь, до какой поры терпеть и молчать? Дельный вопрос. И отвечу я тебе тоже попросту и без затей. Пока силу не накопим.

– Молча силу не накопишь, – возразил Зиновий. И опять Никита внимательно посмотрел на своего молодого гостя.

– Это хорошо, что в тебе боязни нету, – сказал он. – Только для нашего дела одной смелости, даже самой отчаянной, будет еще мало.

– Опять про терпенье скажете?

– Тоже штука неплохая. А еще организованность нужна. Чтобы если ударить, так не растопыркой, а кулаком…

Зиновий не выдержал паузы.

– Согласен. Кулаком надежнее. Так когда и где? Кто скажет: кого, где, когда ударить?

– Молодец! В корень смотришь, – похвалил Голодный. – Стало быть, понял, какая для нас, для рабочих, нужда в организованности.

– Да что вы мне все про организованность! – взорвался Зиновий. – Малому ребенку понятно, что один в ноле не воин. Вы мне главную правду объясните. А товарищей себе я и сам найду.

– Молод, потому и горяч. Сам найдешь товарищей? Найдешь. Только смотря на какое дело… Вот, на той неделе в Марьиной роще три ухореза подкараулили ночью городового, руки ему связали, рот заткнули, на голову мешок нахлобучили, шашку сломали и обломки за пояс ааткнули. Потом отвели его к полицейской части, привязали к перильцам и оставили… Что скажешь? Лихое дело? На такое товарищей сразу найдешь…

– И сам бы пошел и товарищей бы нашел, – расплываясь в улыбке, подтвердил Зиновий.

Но Никита не ответил на улыбку. Продолжал речь свою сдержанно, почти строго:

– Вот и я про то же. На лихое озорство охотники всегда сыщутся… Ты пойми меня, Зиновий, я не в укор. На такое озорство смелость тоже нужна. Я про другое сказать хочу. Когда придется идти на смертный бой, когда вот сама смерть в глаза… а ведь придется… вот тогда чтобы товарищи твои все, как один, с тобой пошли…

– Опять не про то! – не скрывая досады, вскинулся Зиновий. – Пойдут, все, как один, пойдут! Было бы за что… Бы вот так и не сказали, на кого подниматься? С кем на смертный бой? Городового связали, вам смешно. Может, пристава связать, или тоже смешно? Кого же? Или, может, хозяина нашего. Так он, слышно, в Парижах живет. Кого?

Голодный смотрел на своего нечаянного гостя, можно сказать, с отцовской теплотой. Этот порывистый и ершистый парень с каждой минутой нравился ему все больше.

– Хочешь знать, кого? Это я тебе скажу. Ударить всей рабочей силой надо по главному капиталисту и помещику. По главному хозяину всея Руси. Понял?

– Всея Руси… Это, стало быть, по царю.

– По царю.

Это было непонятно. Царю всю жизнь верой и правдой служил отец, старый николаевский солдат, и гордился этим. Для него царь был не только главным правителем и хозяином, но и вершителем справедливости. Не раз слышал, как вздыхал отец: «Узнал бы про такое царь-государь!» Хотя и приговаривал иногда: «До бога высоко, до царя далеко…» Но все же сам царь был выше подозрений и упреков. Услышал бы отец такое кощунство, своей стариковской рукой задушил бы… Правда, отец и на хозяев не замахивался, хотя отзывался о них зачастую без особого почтения. Он-то, Зиновий другого понятия о хозяевах. Вовсе другого. За эти годы переменил несколько хозяев и уверился в одном: все – живоглоты. Однако же это хозяева – живоглоты, а царь – это совсем иная статья…

– Не верю, – сказал Зиновий, – Не верю, что все беды от царя. Царь всем отец, только дети у него разные.

Теперь уже Никита смотрел на него с сожалением, едва ли не презрительно.

– Кто же тебе эдакой отравой мозги закапал?

– Не отравой. Правда это.

– Кто же все-таки?

– Отец, – твердо ответил Зиновий.

– Какой отец? Тебе и царь отец…

– Мой отец. Он знает, сам двадцать пять лет отслужил.

– На какой же это службе?

– На солдатской. Он под Севастополем покалеченный…

– Ну, слава богу, что на солдатской, – вздохнул с облегчением Никита. – А то я уж было подумал… – И, помолчав немного, спросил Зиновия: – Много ли выслужил отец за двадцать пять лет?

– Немного, – не сразу и нехотя ответил Зиновий.

– А все-таки?

– Две медали и одну лычку.

– Немного, – согласился Голодный и тут же опять спросил: – А теперь отец где?

«В могиле!» – чуть было не крикнул Зиновий, но сдержался и ответил тихо: – Умер…

– Не подумал. Прости. А до смерти где… состоял?

– Ночным сторожем на фабрике Ралле.

Допили чай молча. Зиновий уже решил про себя, что пора уходить. Разговора серьезного теперь уж, видно по всему, не будет, а коли так, чего же попусту время вести. Но Никита снова озадачил его вовсе неожиданным вопросом:

– Значит, стражники, урядники, полицейский пристав и хозяин твой – все против царя?

Такой вопрос был Зиновию не по зубам. Да и что тут скажешь? Что ни скажи, концы с концами не сойдутся. Если действительно все они против, то как же это царь-самодержец – император всероссийский, царь польский, великий князь финляндский и прочая и прочая (не раз слыхал Зиновий, как с великим почтением произносил отец длинный и поначалу непонятный титул царский), как же это он, самый могущественный из монархов земных, допускал, чтобы противились его монаршей воле? А если не супротивники они – стражники, урядники, полицейский пристав и сам хозяин, – а вовсе верные слуги царские, преданные исполнители монаршей воли, то… что тогда выходит?

А у Никиты уже готов следующий вопрос.

– Тогда еще спрошу тебя, как полагаешь, армия тоже против царя?

На этот вопрос за ответом недалеко ходить. Достаточно отца вспомнить. Армия – опора трона. За веру, царя и отечество! Солдат – самый верный слуга царский.

Так и ответил.

– Это ты верно понимаешь, – одобрил Никита. – Армия пока что надежная опора трона…

Несколько раз повторил как бы про себя: «пока что… пока что…» – и снова поднял глаза на Зиновия:

– Ну и ответь мне тогда еще на один вопрос. Имеют ли право рабочие устраивать забастовки?

Зиновий так вскинулся, что чуть не опрокинул стакан с недопитым еще чаем. Имеют ли право? Да забастовки – это единственное, чем может рабочий защитить себя от произвола хозяев. Забастовки – святое право рабочего! И когда забастовщиков увольняют и преследуют, это подло и низко!

– А кто помогает хозяину расправляться с забастовщиками? – спросил Голодный.

– Полиция и фабричный инспектор.

– Правильно, – подтвердил Никита, – Но не только они. Когда фабричному инспектору не удается уговорить забастовщиков, а у полиции не хватает сил разогнать их, тогда власти посылают войска. Солдат и казаков…

Зиновию приходилось слышать про такое, но он не давал веры этим слухам.

Услышанное от Голодного никак не укладывалось в сознании. Он – Зиновий Литвин – может в любую минуту стать врагом. И кому? Царю, про которого отец так убежденно говорил: «Мы все ему дети…»

Никита, словно проникнув в его мысли, пришел Зиновию на помощь:

– Чему ты удивился? Если ты поднялся на хозяина, за кого царю заступиться, за тебя или за хозяина? Если мужик поднялся на помещика, за кого царю заступиться, за мужика или за помещика? Конечно, за помещика и фабриканта. А почему? Да потому, что ворон ворону глаз не выклюет. Царь – самый крупный в России помещик и хозяин. Земли у него больше, в десять раз больше, чем у самого богатого помещика. А на Нерчинских рудниках, которые личная собственность государя императора, спину гнут и кровью харкают десятки тысяч рабочих. Добывают царю-батюшке серебро-золото… Слыхал про Нерчинские рудники?

– Не слыхал…

– И на тех Нерчинских рудниках грызут землю не просто рабочие, а каторжники. Так выгоднее царю-батюшке. Денег платить не надо – арестантский харч и ковш воды. И никаких забастовок. Ну, как полагаешь, за кого царю заступаться?

Зиновий не мог не верить Никите Голодному. Какая надобность ему обманывать своего брата рабочего? Но как же тогда отец… всю жизнь обманывался… И в первый, может быть, раз подступила догадка, что для того и обманывают простых людей, чтобы самим жиреть от их пота и крови…

А Голодный, не торопясь, продолжал рассказ о том, как испокон веку заступались цари за помещиков и капиталистов; как заставляли солдат – тех же крестьян и рабочих, только одетых в солдатские шинели, – стрелять в своих кровных братьев; как выпестовали специальную породу карателей – казаков, с острыми шашками и злыми нагайками, и как гуляли эти шашки и нагайки по головам и спинам мятежных крестьян и взбунтовавшихся рабочих. Рассказал и о страшном Бездненском расстреле, и о других кровавых злодеяниях царя и его приспешников.

До поздней ночи засиделся Зиновий у Никиты Голодного. И за эти часы стал взрослее на несколько лет.

Когда уходил, Никита дал ему книгу, на вид неказистую, сильно потрепанную, с оторванными корочками, и посоветовал читать не спеша.

– Книга серьезная, – сказал он. – Прочтешь с пользой, а если что покажется не так, обсудим вместе. Зайди, когда прочитаешь.

– О чем книга-то? – спросил Зиновий, и видно было, что нет еще у него особой охоты к чтению серьезных книг.

Голодный полистал страницы, отыскал нужное место и показал Зиновию:

– Читай!

– «Все беды от того, что один ест за сто человек, другой голодает…» – прочитал вслух Зиновий и сказал: – А ведь верно, здорово сказано!

– Здорово! – согласился Никита. – Эта книга многим мозги промыла.