Текст книги "Ничейный космос"

Автор книги: Филипп Палмер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

ЛЕНА

Почему ты не предупредил меня?

Я сам ни о чем таком не подозревал.

Я-то думала, он мне друг.

О, нет-нет-иет, Лена. Ты так вовсе не думала. Просто убивала время, вероломно позволяя ему чувствовать себя в безопасности, вела подлую игру…

Но мы же летали с ним! Вдвоем!

Таким способом он надеялся усыпить твою бдительность и завоевать расположение. И ошибся.

Я доверяла ему.

Неправда.

Нет… я… ну ладно, не верила я ему, и что дальше?

А то, что он – лжец и поганый предатель.

О да, тут ты прав! Он самый лживый лжец и наипоганейший из поганых предателей!

Подписываюсь.

Притворялся моим другом. Подлец!

Ну разумеется. Он жалкий пиратишка и поганый предатель.

И все-таки мы с ним летали вдвоем. И он угощал меня ужином – сам готовил. И смотрит он на меня так… так мило, тепло, даже страстно. Он хочет меня, я чувствую. И все же…

Это пустое, потому что Флэнаган – поганый предатель.

Ты прав. На все сто. Я согласна с тобой. Поганый предатель. В смысле, как он мог предать меня, позволить искусать и побить?!

Ну, коли ты задала вопрос, отвечаю: ты, по сути, сама поручила ему составить требование выкупа. Без каких-либо дополнений. И…

Скотина, гад, слизняк! Не смей защищать этого козла!

Я и не думал.

Он просто гнида!

Не забывай: он еще и поганый предатель.

Точно!

ФЛЭНАГАН

Все идет согласно плану. Гедир прислал ответ: выкуп он платить не станет, однако согласен на сделку – дает меньше денег и кораблей и никакого свободного неба. Мы не внакладе и соглашаемся.

Аллия и Алби разрабатывают план возвращения Лены и получения выкупа. Решено так: оставляем Лену на космической станции в нейтральном пространстве. Станцией владеют огненные твари. Потом быстренько мотаем в близлежащую систему и ждем, пока Гедир передаст нам деньги и корабли. А Лена тем временем ждет освобождения, подсоединенная к бомбе с дистанционным управлением. Как, только выкуп окажется у нас, мы выключим бомбу.

Если Гедир надует нас, мы убьем Лену. Если мы надуем Гедира, то получим кровников в лице огненных тварей – они запросто могут войти в Ничейный космос, отыскать нас – и тогда нам конец. Гедир знает об этом, вдобавок мы заключили соглашение, чтобы сохранить честь и придать сделке законный вид.

Так что все по плану.

Первый этап опасной игры пройден.

Книга 2
Выдержки из мысленного дневника Лены Смит, 2004 г. —

За всю жизнь у меня было только три настоящих друга
Жаль, что так мало

Мою первую подругу звали Клара. Мы вместе играли целыми днями. Придумывали миры и истории о них. Я была Эбонитой, африканской принцессой; Клара – Мелиссой, королевой Королевства, вымышленного края алхимиков.

У Клары были роскошные золотистые локоны, нос пуговкой и огромные глаза – ах, как она умела смотреть на людей. Будто настоящая королева. Но все идеи игр принадлежали мне: я придумывала миры, сочиняла истории, шила костюмы, рисовала карты – все я. Даже спальню свою раскрасила черным и золотым, чтобы превратить ее в тронный зал, достойный королевы Мелиссы. И что бы я ни придумала, какой бы смелой и оригинальной ни была моя новая идея, Клара кивала – очень серьезно – и глядела на меня своим ужасным взглядом, так что я сразу же понимала: идея Кларина. Мне же отводилась роль покорного раба.

Когда нам было по десять лет, мы решили устроить совместный день рождения – пусть даже я родилась в феврале, а Клара в октябре. Мы разослали пригласительные открытки, накупили на карманные деньги надувных шаров, подарили друг дружке подарков, сделанных из папье-маше и цветной бумаги. Мы с мамами пекли кексики, а потом таскали их с кухни. А в день самой вечеринки мы заперлись у меня в комнате и притворились, что принимаем гостей, играем с ними. Потом набросились на торт, слопали его, и ночью у меня разболелся живот. Когда за Кларой пришли родители, на ее лице играла гаденькая ухмылочка – родители поняли, что это неспроста, но так и не догадались, что их дочка только что отпраздновала свой «официальный» день рождения.

Мы редко ссорились. Клара лишь раз по-настоящему на меня разозлилась. Случилось это, когда мы играли в баскетбол, и я забросила в корзину больше мячей. Я тогда совершила две ошибки: во-первых, обыграла Клару; во-вторых, позволила себе победно рассмеяться. Клара сделалась тихой-тихой и не разговаривала со мной до конца недели. Мы по-прежнему вместе гуляли, но чтобы поговорить с подругой, мне приходилось просить ее бедняжку куклу, блондинку Братц, передать хозяйке сообщения. Уже к пятнице меня это так утомило, что пришлось отдать Кларе все свои карманные деньги, чтобы снова купить ее дружбу.

Однако Клара никогда меня не запугивала, не вела себя, будто важная шишка. Она просто добивалась своего. Так было проще, мы обе знали, что делать, а точнее – что она хочет делать. Ведь иначе мне пришлось бы самой принимать решения, а я не могла – пребывала в состоянии юношеского экзистенциального страха…

Потом родители Клары собрались уехать за границу: ее отец получил работу в Германии, должность инженера по строительству мостов или что-то в этом роде; мать Клары и так была наполовину немкой. Когда Клара сообщила мне о своем отъезде, я расплакалась, стала уговаривать ее остаться, перейти в нашу семью. А она только смотрела на меня спокойным пронзительным взглядом. И ни разу не улыбнулась. Ни разу, представляете. Наконец она произнесла: «Не разыгрывай трагедию, Лена». И я разрыдалась еще пуще.

Я рассказала обо всем матери: мол, не смогу без Клары, жизнь без нее потеряет для меня смысл. А она ответила, что беспокоиться не о чем, что скоро я найду новых друзей. И тогда я снова чуть не выплакала глаза.

В день отъезда Клары я тоже плакала. Мать не на шутку испугалась за меня, ведь я не просто расстроилась – у меня случилась истерика.

Много лет спустя мы с Кларой встретились – на вечеринке у старых друзей. Нам тогда обеим было слегка за тридцать. Клара даже не узнала меня, да и сама она изменилась: не было пронзительного взгляда. Клара к тому времени стала матерью четверых детей – измотанной, но жизнерадостной. И она ничегошеньки не помнила о принцессе Эбоните и о Королевстве алхимиков. И обо мне.

А ведь я считала ее лучшей подругой.

Моим вторым близким другом тоже стала женщина – Хелен Кларк, мы вместе изучали историю в Эдинбургском университете. Ни я, ни она не были родом из Шотландии и точно не знали, почему выбрали именно этот университет, почему забрались так далеко от дома. Но время учебы вспоминается мне как нечто волшебное. Главная достопримечательность Эдинбурга – замок на горе, нависающий над городом, над зданиями в георгианском и викторианском стиле. Мы изучали историю Эдинбурга, прочли все книги, события которых происходили в этом городе – «Странная история доктора Джекиля и мистера Хайда»,[1]1
  Роман Р.Л. Стивенсона. – Здесь и далее примеч. пер.


[Закрыть] «Тайные записки и признания оправданного грешника»[2]2
  Роман Дж. Хогга.


[Закрыть] и детективы Иана Рэнкина. И какую бы книгу я ни прочла, вслед за мной ее проглатывала Хелен.

Я обожала историю, читала взахлеб, не забывала ни единого факта. Но настоящим ученым была именно Хелен. Она пришла в наш университет, осененная сиянием славы. Все знали, что ей предлагали место в Оксфорде, но она отказалась. Я как-то была у Хелен в гостях: занавески в доме шелковые, в каждой комнате милые безделушки – и ни пылинки. Все разговаривали с иронией, не спеша, обстоятельно. Ах, какая это была семья. Мои-то родители – из деревни, из них так и перла энергия, они постоянно устраивали игры по праздникам. Как я хотела, чтобы на их дом свалился метеорит, и они погибли быстро, безболезненно и геройски. Тогда бы меня удочерила семья Хелен.

На выпускных экзаменах Хелен получила заслуженную четверку, а я – оценку «отлично», а также заверения преподавателей, что меня ждет большое будущее. После этого, однако, мы с Хелен стали общаться все реже. Она вернулась домой, не попрощавшись, и ни разу не приехала на встречу выпускников. И десять лет спустя я все еще писала ей длинные письма (да, письма, не электронные, а на бумаге!), в деталях рассказывала о своих интеллектуальных начинаниях и неудачах, о проблемах с парнями, излагала взгляды на жизнь. Хелен ни разу не ответила. Мы, бывало, созванивались с ней, но вживую встретиться не получалось никак.

Потом до меня дошел смысл происходящего. Я перестала писать Хелен письма, звонить. Сейчас я даже не могу вспомнить ее лица, но помню то особое чувство, будто мы были великой парой, инь и ян, правое и левое, две половинки одного целого.

А оказалось, что все не так. Дружба закончилась, мы стали чужими.

Если честно, мне до сих пор больно вспоминать об этом. Почему Хелен не родилась в семье победнее? Как она могла вычеркнуть меня из своей жизни?

Естественно, я жила дальше, заводила новых друзей, но они не становились мне по-настоящему близки. Не было той насыщенности в отношениях.

И на социальную неприспособленность тут не сошлешься. Напротив, я была в меру разговорчива, природа не обделила меня чувством юмора. Я легко сходилась с людьми. В общем и целом, общение со мной доставляло удовольствие.

Но сближаться с людьми не выходило. Что-то во мне постоянно сопротивлялось. Наверное, неудачный опыт прошлых лет – сначала Клара, потом Хелен… Или, может быть, я стала чересчур независимой.

Моего третьего друга (и любовника) звали Том. Он был не такой, как все, особенный. И он не бросил меня.

Теперь, когда я вспоминаю о нем, мне кажется, будто это я его бросила.

Веснушки – мое проклятие

В детстве веснушки меня красили. Все так и говорили: «Ой, гляньте, какая прелесть!» или «Что за симпатичные веснушечки!» Я принимала эти слова за правду. Возможно, они и были правдой. Но теперь… Веснушки – прелесть? Что за бред!

Они – проклятие!

Резковато? Пожалуй… ну ладно, ладно, подростком я воспринимала их вовсе нейтрально. Что меня раздражало, так это очки в квадратной оправе – к ним-то нейтрально относиться нельзя, когда у ровесников в ходу контактные линзы. Однако дефект зрения у меня был какой-то особенный: сочетание астигматизма и миопии, линзы никак не поставишь. Ну просто полный комплект уродины: очки, веснушки и бледная кожа, которая никогда не загорает – только сгорает.

Как-то летом, когда мне было четырнадцать, мы с семьей выбрались на пляж. Вечером обгорелая кожа слезала с меня целыми лоскутами. Я ревела, от слез саднило ожоги на щеках. А ведь мама говорила: «Шла бы ты в тенек…»

В шестнадцать я обгорела так, что вынуждена была два дня проваляться в постели. Мама лишь буднично так заметила: «Ну, доча, я ведь предупреждала…»

Как-то я прочла в одном журнале статью о том, что веснушчатым солнечные ванны вообще противопоказаны. Значит, во всем были виноваты веснушки.

Не то чтобы я была глупая или беззаботная. Я вовсе не подставлялась намеренно под палящие солнечные лучи. Мне только казалось мучительно трудным носить летом панаму, длинные юбки, держаться в тени. Лучше б я родилась вампиром – тогда бы моя опасная и злая натура хоть как-то компенсировала страдания. Так нет же, я была просто бледной девчушкой. И вдобавок веснушчатой. Вы когда-нибудь слышали, чтобы у вампиров были веснушки?!

Вывод: веснушчатые люди – прирожденные неудачники.

Что еще хуже, на солнце веснушек становилось больше. Иногда летом я покрывалась пятнами, будто какое-нибудь инопланетное чудище из «Стар-трек». В двадцать лет я смирилась со своей внешностью: что ж, очки и веснушки – мой крест, они определят всю мою дальнейшую жизнь. Я смирилась с тем, что никогда уже не стану классной, сногсшибательной Леной, у которой ум острее бритвы. Я приготовилась стать просто бедной замухрышкой.

Я возненавидела загар. Возненавидела фотомоделей – длинноногих девиц с бронзовой кожей, парней с обнаженными торсами и выпирающими кубиками пресса.

Мне нравилась Флоренция, я часто ездила туда после двадцати лет. Но во Флоренции плюнуть некуда было из-за бесстыдно выставленного напоказ загара: город кишел привлекательными, улыбающимися и счастливыми сексуальными, а главное – загорелыми молодыми людьми в откровенных шортах и рубашках. Они были повсюду, и я ненавидела их.

Подлинное удовольствие я получала, рассматривая скульптуры Донателло и Джамболоньи в Барджелло и Давида Микеланджсло – в Академии. Я наслаждалась видом обнаженных мускулистых тел; модели, с которых их лепили, может, и щеголяли бронзовым загаром, но от меня его скрывал мрамор.

Даже сейчас, много лет спустя, мне кажется оскорбительным сам факт такой особенности моей кожи. Несправедливо, что у одних кожа поглощает солнечные лучи свободно, будто легкие – кислород, никогда не сохнет и не шелушится, а у меня, у меня…

Давай дальше, Лена.

Но как бы там ни было, я всегда умудрялась сохранять форму. Я была худая и жилистая. В университете меня за уши нельзя было оттащить от беговой дорожки – я пробегала по десять, по двадцать миль. Однако собственное тело мне не нравилось – и я не знала почему. Мои осанка и походка всегда говорили за меня: Я Такая, Какая Есть.

А самое ужасное – кроме бледной кожи и веснушек – то, что после стольких лет здорового образа жизни: тренировок, диет, исключавших красные вина, сыры с плесенью, эклеры, ночные объедаловки мороженым, жареные сосиски и хрустящие тосты на завтрак, жирные мясные соусы под вино, мадейру, портвейн или бренди – после стольких лет умеренности у меня в сорок четыре года случился обширнейший инфаркт. С летальным исходом. Это, мать вашу, несправедливо.

Инфаркт и веснушки – две самые отвратительные вещи в моей жизни.

Я – бог
И вы тоже

Получив диплом Эдинбургского университета, я двинулась дальше – в Оксфорд, за степенью доктора философии. Я выбрала предметом изучения историю науки – а именно замечательное соперничество Исаака Ньютона и Готфрида Вильгельма Лейбница.

Эта тема позже стала основой для будущей моей работы над системами и психологией. Она поглотила меня, увлекла. Поначалу меня околдовал Ньютон – его харизма, блестящий ум. Он был ученым, алхимиком, воришкой (но это уже другая история…), плутом и драчуном. Я обожала его.

А позднее, само собой, объектом моего восхищения стал заклятый враг Ньютона, Лейбниц, немецкий гений, философ, математик – человек, которого многие научные светила ценят за открытие и описание принципов относительности. В сложной и загадочной философии монад он изложил основные принципы относительности мира раньше (много раньше!), чем Эйнштейн.

Но прошли первые три оголтелых года – чтения первоисточников в попытке измерить глубину сложности систем исчисления и математического моделирования, и у меня изменилась система приоритетов: мне понадобилась работа. Таковая нашлась. Она не сильно отличалась от научных исследований – меня взяли научным сотрудником в колледж, где я и писала диссертацию. Но мне открылись другие грани научной работы – бюрократия, университетская политика и целый микрокосмос умений создавать видимость активной деятельности.

У меня был свой кабинет, электронный почтовый ящик. Я, можно сказать, не отходила от ксерокса. Башка пухла: только бы ничего не забыть, отследить все письма, всем ответить (а письма в ящике плодятся быстрее, чем успеваешь на них отвечать)… в общем, в таком духе. Я посещала советы кафедры, готовила кучу материала – распечатывала, скрепляла листы степлером, на это уходили часы моей жизни, а в итоге ничего из приготовленного мною на совете не озвучивалось.

Я отдала душу и сердце студентам – и меня предали. Меня унижали мои же коллеги, они издевались надо мной. В лифтах приходилось терпеть толкотню: меня зажимали мужчины, пахнущие твидом, и дамы среднего возраста, каждое утро прыскавшиеся дешевыми духами. К тридцати годам я была неряшливой старой девой, которую окружали парни-студенты с волосами неестественных оттенков, чьи обнаженные руки украшали татуировки, а языки – пирсинг. Ни к одному из них я просто не могла испытывать сексуального влечения, потому что чувствовала, будто они достаточно взрослые, чтобы быть мне сыновьями. Хоть они и не были достаточно взрослыми, а у меня не было сына.

Я истощила себя. Побледнела еще больше, а веснушек только прибавилось. Несмотря на одаренность в области науки, я оказалась полным профаном в реальных делах.

И тогда я стала серой мышкой. Держалась своего пути – напечатала статьи по теории оптики Ньютона, писала обзоры для специальных журналов, но за мной закрепилась репутация сухого полена, обделенного чувством юмора и воображением.

Студенты не любили меня, воспринимая как некий реликт прошлого века. Все думали, будто я фригидная дева. Но я занималась сексом – несколько раз, с коллегами – из тех, что не вызывали стойкого отвращения. Однако и к сексу я относилась как к рутинной работе, призванной сломать стереотип обо мне, который я подтверждала каждым словом и действием.

Я самой себе казалась персонажем научно-фантастического произведения: мой разум будто заточили в чужое тело, и я вынуждена была говорить чужими словами. Я саму себя утомляла, строго говоря. И к тридцати шести годам судьба моя была предопределена. И смерть тоже.

Затем я опубликовала работу всей своей жизни, и все переменилось.

Естественно, на это я и рассчитывала. Мастерски написанный научный трактат должен был изменить мою репутацию, статус. Я днями и ночами собирала информацию, перелопатила кучу литературы по науке, преступникам, истории… прочла множество романов. Словно губка впитывала сведения, в которых потом едва не растворилось мое собственное Я.

Самое главное – я стала эдаким барахольщиком от науки: тырила идеи тут и там. Ведь такая умница, как я, просто не могла не сообразить, что реальное будущее науки – вовсе не за компьютерными технологиями, оптоволокном, постмодернизмом или теорией хаоса, а за теорией возникновения.

Что значит возникновение? Если говорить простым языком, простые организмы собираются в системы и образуют сложные структуры. Берут и образуют – всего-то! Большой надеждой теории возникновения в 2030-х стал Мариус Миллер. Он пропустил через себя идеи ученых XX века (вроде Джона Холленда и Арта Сэмюеля), затем создал компьютерную модель, при помощи которой с безупречной точностью продемонстрировал процесс образования колоний.

Ну разве не чудо: берешь наудачу два атома, совмещаешь их, и они спонтанно преобразуются в нечто более сложное, в систему, управляемую набором правил? Система позволяет случайным частицам функционировать как нечто большее, нежели сумма самих себя. Асам процесс: рост, мутации, ошибки, когда выживают «наиболее совместимые»… В итоге получается система невообразимой сложности. Возникновение – это в основе своей наука о самоорганизации. О том, как из хаоса возникает порядок.

Я пришла к выводу, что Бог миру не нужен. Ночь сменяется днем, день – ночью, и происходит это само по себе.

Радость от открытия была столь велика, что никакая гулянка, порция выпивки, никакой оргазм не сравнились бы с ней по степени эйфории. Новые идеи будоражили, заводили. Я жаждала всего нового…

Углубляясь дальше в свои уравнения, я поняла, что принцип возникновения применим абсолютно ко всем частицам – размер и свойства не имеют значения. Атомы, животные – все подчиняется ему. Механические системы, живые организмы организуются сами по себе, спонтанно: пчелы делятся на трудяг и трутней, светляки светят синхронно, скопление космического мусора становится солнцем, вокруг которого формируется новая солнечная система. Самый замечательный пример – муравьи. Каждый из них – насекомое, не обремененное интеллектом, но вместе они единое целое, действующее как высокоразвитое разумное существо.

И словно те же атомы, те же муравьи, этому принципу следует Вселенная. Традиционный научный подход учит принимать ее законы как данность. Однако теория возникновения предлагает рассматривать Вселенную как постоянно эволюционирующую единицу. И не только саму Вселенную, но и законы, которым она подчиняется; они – не данность, не дар некоего божества (концепция которого сама по себе сыра И невкусна). Они постоянно развиваются, подстраиваются под изменения, а если им это не удается – уходят. Мы живем в мире, которым управляют законы, вынужденные бороться за собственное существование и даже за возникновение.

Пусть я не стопроцентный ученый, но я быстро поняла значимость нового знания. Теория возникновения объединяет и все остальные теории, объясняет, как развиваются жизнь, разум; в ней квантовая теория сходится с космологической, биологической и компьютерной.

Но, пока я писала сей труд, учение о возникновении и самоорганизации захватили нерды. Основополагающие принципы, столь прекрасно разобранные и разложенные по полочкам ранними теоретиками вроде Ли Смолина, были утеряны. Нерды все вопрошали «Как?», потому что не знали вопроса «Зачем?».

Разрабатывая оригинальную теорию, я надеялась применить ее к человеческому сознанию. Я…

(Кстати, если скучно, не стесняйтесь, можете смело пропустить эту главу повествования. Если разум у вас скачет подобно кузнечику, или вы ребенок, а может, просто любите смотреть каналы вроде МТУ, и мозг не натренирован воспринимать столь сложную информацию – пропускайте! Лучше сразу переходите к эпизодам, где я, рискуя жизнью, сражаюсь с главарями преступных сообществ. Не обижусь, честное слово. Сказала же: честное слово!)

Если терпения вам не занимать, что ж, приступим к материальчику потяжелее. А те козлы, которым только мочилово подавай, пусть валят на ***. Без них даже лучше.

В плане философии моим гуру стал Иммануил Кант, писавший о сущности природы знаний и восприятия. Как и Лейбниц, Кант в свое время был не в фаворе, но его учение легло в основу современной науки. На меня сильно повлиял один из его преданных последователей, поэт Сэмюель Тейлор Кольридж, писавший о «первичном воображении», создающем реальность, которую мы познаем посредством чувств, и о «вторичном воображении», том самом источнике вдохновения, поэзии, которое является лишь тенью воображения первичного.

Кольридж в стихотворной форме сформулировал принципы философии Канта, утверждавшего, что время и пространство – лишь конструкты разума познающего, то есть: «Ежедневно мы сами создаем наш мир сызнова».

Когда мы просыпаемся, Мир возникает вокруг нас одномоментно. По нашей же воле. Первое время все пребывает будто в тумане, однако затем мы вспоминаем, что хотим сделать и что уже сделали. Одна за другой ассоциации выстраиваются по цепочке, мысли о настоящем, о будущем встают на свои места, дабы сплотить наши представления в единое целое, в систему восприятия, которой они и управляют. Даже время существует потому, что мы его таким себе представляем; даже космос, такой, какой он есть, – лишь продукт нашего восприятия и понимания атомов, кварков и суперструн основополагающей реальности.

Это не солипсизм. Если я, вы, прочие люди исчезнем, внешний мир не перестанет существовать. Львы не утратят чутья и не перестанут охотиться, а мухи все так же будут копаться и откладывать яйца в дерьме.

Но трава уже не будет сочной, зеленой; утратят сладостный аромат розы – все в нашем невероятном мире потеряет красоту, потому что исчезнет познающий человеческий разум, который и наделяет окружающий мир этой самой красотой одной только способностью к восприятию.

Потому-то первичное воображение ставит нас вровень с богами – дает силу творить Вселенную, мир, полный воспоминаний, предвидений и эмоций. «Ты – Бог» – так я озаглавила свой трактат и, по-моему, попала в самое яблочко.

Я – Бог, мы – Боги, каждый из нас – это Бог в своем собственном мире. Ничто сущее не дано; мы сами должны сотворить его.

Радикальность моей работы состояла в применении принципов теории возникновения к самой идее человеческого сознания. Ведь если принять тезис, будто «реальность» – это вроде как фильм на экране, то зрителю, человеку, отводится не пассивная, но активная роль.

Это можно сравнить с попыткой воссоздать человеческую природу в цифровом формате, то есть в виде искусственного интеллекта. Но я-то копнула глубже, охватив в работе первичное воображение с его способностью формировать последовательную Вселенную, где время течет, пространство расширяется, а все события имеют эмоциональный резонанс и сами несут печать памяти и предвидения.

Об этом и говорится во введении к моей книге, в котором я утверждаю, что сознание само по себе – пример возникновения. Следовательно, сама реальность (созданная сознанием) может быть описана через уравнение теории возникновения. Остальная часть книг посвящается изучению «ментальных систем», взятых из воспоминаний, биографии и автобиографий знаменитых (и не особенно) личностей, чье видение мира я выразила посредством уравнений возникновения.

Многие из этих личностей были социопатами, серийными убийцами. Больше всех мне нравился Тед Банди.[3]3
  Банди, Теодор (1946–1989), «нейлоновый убийца», признался в 36 убийствах, однако точное число его жертв осталось невыясненным; послужил одним из прототипов Ганнибала Лектера из фильма «Молчание ягнят»; 24 января 1989 года был казнен на электрическом стуле.


[Закрыть] Изучать маньяков оказалось выгодно, их жизнь и преступления – богатый источник материала.

Основная часть работы состоит из психологической анатомии. Психологическая анатомия не задает обычных вопросов о людях – она разбирает их судьбы по-научному, с точки зрения восприятия реальности. Для психопата, например, мир лишен эмоций; убийцы-психопаты зачастую признают, что не испытывают их, а ими живут. Великие писатели воспринимают жизнь как процесс самовосхваления и самообмана. Еще один пример крайности – нерды, сводящие жизнь к преодолению барьеров; решение сложных задач помогает им самоутвердиться, но лишает бытие эмоциональной составляющей.

На протяжении всей книги я переплетала физику с лирикой; составляла психологические портреты великих художников и ужасных убийц; стирала границы между наукой и искусством, между различными учениями.

Закончив книгу, я глубоко и облегченно вздохнула, отослала рукопись в редакцию и приготовилась к бурным аплодисментам и лестным отзывам.

Однако же – фиг. Да, книгу напечатали, и она удостоилась пристального внимания прессы. Ее даже слегка похвалили, но мир, для которого книга писалась – мир науки, – разнес ее в пух и прах. Научное сообщество принялось побивать меня камнями, отметая доводы, и глумиться над сырыми уравнениями. Философы осмеяли мою трактовку Канта, в которой я напоролась на подводные камни платоновского учения о сущности. Нерды одну за другой препарировали ошибки, допущенные в «критике» компьютерных систем.

Два человека – именитые профессоры – критиковали меня особенно яростно. Профессор Джон Галахер из Университета города Айовы и доктор Ральф Катлер из Университета города Окленда. Они перечислили все до единой ошибки, допущенные в сверхамбициозном анализе возникновения – с момента Большого взрыва до рождения человеческого сознания. Но не прошло и нескольких лет, как эти двое подучили Нобелевку. За работу по теории возникновения и человеческому сознанию! Украли мои идеи, воспользовались моим прозрением! Лишь немногие пожелали указать им на плагиат, восходящий к моему научно-популярному труду, из которого только вычистили огрехи. «Ты – Бог», работа всей моей жизни, едва ли оставила след в истории науки.

Как всегда, я выполнила черную работу, а признание досталось другим.

Кипя от гнева, я решила уподобиться Ньютону и Дарвину: замкнулась, скрывала идеи, решив более тщательно проработать следующий труд. Но не тут-то было. Меня опять понесло – в новой книге я допустила несусветную кучу ошибок, запоров целые главы и потеряв доверие большей части коллег.

Но в итоге-то оказалась права. Я шла верным путем в своих уравнениях, потому что по мне, будто по склону на вершину Олимпа, взобрались наглые плагиаторы, ставшие в глазах публики гигантами мысли. Я ступенькой легла им под ноги, и они этим воспользовались – наступили, поднялись. Дура я, дура.

Но смеялись не все. Книга нашла своего читателя, приобрела культовый статус, как «Дзэн, или Искусство ухода за мотоциклом»[4]4
  Авангардный философский роман Роберта Пирсинга.


[Закрыть] или «Дао Вини-Пуха».[5]5
  Книга американского писателя Бенджамина Хоффа, поданная как переосмысление известной сказки А.А. Милна с позиций восточной философии.


[Закрыть]

Среди моих поклонников оказался некий Джон Шерптон, служивший тогда комиссаром сил полиции ООН. Джон порекомендовал книгу коллегам, и тем пришелся по душе детальный анализ мировоззрения психопатов, ведь он позволял проникнуть в их разум.

Мне педложили работу – должность научного консультанта опергруппы по борьбе с преступностью. Эти ребята не разменивались по мелочам, а ловили крупную рыбу, международных преступников Номер один.

Легавым понравилась основная часть книги – о преступниках; философский ингредиент они нашли неудобоваримым. Но для них я была докой, спецом, необходимым членом команды.

На предложение я согласилась немедленно. Такой меня охватил экстаз.

Я стала ловцом воров.