Текст книги "Моя мужская правда"

Автор книги: Филип Рот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 22 страниц)

– Если она погибла, то я больше не женат, верно?

– Друг мой, вы – вдовец.

– Иного толкования быть не может?

– Смерть есть смерть.

– Даже в штате Нью-Йорк?

– Даже в штате Нью-Йорк.

Потом я связался со Сьюзен.

– Хочешь, я приду? – так она спрашивала всегда, когда не знала, что сказать.

– Не надо. Оставайся дома. Мне надо еще кое с кем поговорить. Позже перезвоню. Мы с Флосси Кэрнер едем в Бостон.

– Зачем?

– Забрать тело из морга.

– Зачем?

– Я перезвоню позже.

– Может быть, мне все-таки прийти?

– Нет, нет. Я в порядке. Чуть-чуть знобит, и больше ничего. – По правде говоря, зубы продолжали выбивать мелкую дробь.

Я только набирал номер Шпильфогеля, а Сьюзен уже оказалась тут как тут. На крыльях, что ли, прилетела со своей Семьдесят девятой улицы? И десяти минут нельзя побыть одному за письменным столом… «Я не могла не прийти, – шепнула она, погладив мне щеку, – я просто посижу рядом».

– Доктор Шпильфогель, простите, что беспокою вас в выходной. Кое-что случилось. По крайней мере, так сообщили. Если это и плод воображения, то не моего. Флосси Кэрнер, она с Морин в одной психотерапевтической группе, позвонила и сказала, что миссис Тернопол погибла в Бостоне сегодня рано утром. Автомобильная катастрофа. Я вдовец.

– Боже праведный! – ахнул Шпильфогель.

– Она ехала с Уокером. Врезалась головой в ветровое стекло. Умерла мгновенно. Помните, я рассказывал, как она в Италии выхватывала руль у меня из рук? А вы еще не верили! Мол, не может быть, чтобы она намеренно хотела разбить машину. И вот видите. Господи, в каком бешенстве была тогда Морин! Разъяренная тигрица. Это случилось по дороге из Сорренто, не забыли? А теперь она добилась-таки своего. Но на этот раз не я оказался рядом.

– Вы говорите так, словно знаете все подробности, – удивился Шпильфогель.

– Я всего лишь предполагаю. Но она мертва. Если меня, конечно, не обманули.

– Зачем же вас обманывать?

– Не знаю. Но все так нелепо! Трудно поверить. Впрочем, как и в то, что было раньше.

– Да уж, непредсказуемая женщина. Смерть под стать жизни.

– И тихони порой умирают самым непредсказуемым образом. А иной сорвиголова тихо завершает век в старческой постели. Вам не кажется, что гибель Морин – очередная уловка?

– Уловка? Чего ради?

– Ради алиментов. Я, стало быть, расслаблюсь, утрачу бдительность, и тут…

– Ну, не думаю. А вот расслабиться вам действительно не мешало бы.

– В самом деле: ведь я теперь ото всего свободен!

– Я этого не говорил. Но расслабиться пора.

Потом я позвонил брату. Сьюзен, так и не сняв пальто, сидела на стуле, плотно прислонившись к спинке, руки на коленях ладошками вниз. Паинька в детском саду. Ее поза почему-то тревожила меня, но наплыв событий не позволял анализировать мимолетные ощущения. Но все-таки: почему она не сняла пальто?

– Моррис?

– Он.

– Морин умерла.

– Вот и славно, – ответил брат.

По-твоему, славно? А по-моему… Как бы там ни было, я теперь ото всего свободен!

Следующий звонок – в справочную службу Элмайры, узнать телефон тещи. Бывшей.

– Миссис Чарльз Джонсон?

– Точно.

– Это Питер Тернопол. Боюсь, у меня печальная новость. Морин умерла. Погибла в автокатастрофе.

– Чего-нибудь такого следовало ожидать. Вечно ей не сиделось на месте. Когда это случилось?

– Сегодня ранним утром.

– Много народу разбилось?

– Погибла только Морин.

– А вы-то кто?

– Питер Тернопол. Я был ее мужем.

– Которым? Номер раз, номер два, три, четыре, пять?

– Третьим. Их три всего и было.

– А у меня был всего один. Хорошо сделали, что позвонили, мистер Тернопол.

– А как с похоронами?

Но она уже повесила трубку.

Теперь – мои родители. Отца так потрясла новость, словно речь шла о потере близкого ему человека. «Господи, бедная малышка!» – только и произнес он.

Мама подключилась к разговору по другому аппарату.

– Ты-то, мальчик, как?

– Я в порядке. Более или менее.

– Когда похороны? – поинтересовался отец; практическая жилка взяла верх над потрясением. – Ты хотел бы, чтобы мы были?

– Еще не думал об этом. Кажется, она как-то говорила о кремации… Нет, не помню.

– Может быть, он и сам не пойдет, – сказала мама, обращаясь к отцу.

– Ты что, не пойдешь на похороны? – поразился отец. Я так и видел, как он приложил свободную от телефонной трубки руку к виску, словно мучаясь головной болью.

– Папа, я еще ничего не решил. Не волнуйся. Все образуется само собой.

– Само собой ничто не образовывается. Послушай меня, ты должен там быть. Надень черный костюм. Так надо.

– Это его дело, – вмешалась мать.

– Он не слушал меня, когда женился, и что вышло? Пусть хотя бы похороны пройдут по-человечески!

– Он говорит, – вновь подала голос мама, – что она хотела бы кремации. Урну предадут земле?

– Или развеют прах. Не знаю, не знаю. Я новичок в таких делах.

– Вот и послушай меня, – продолжил свою партию отец, – ты во всем новичок. А мне уже семьдесят два, и я – нет. Ты должен пойти, и пусть никто не скажет, что Питер Тернопол – пишер[154]154
  Пишер – тот, кто мочится в постель; здесь: человек, к которому относятся презрительно (евр.).


[Закрыть].

– Они все равно скажут, папа, за ними не заржавеет.

– Но они не смогут сказать, что тебя не было. Послушай, Питер, будь так любезен. Я прожил жизнь. Не варись в собственном соку. Ты стал умнее всех в четыре с половиной года, когда пошел в детсад, чтобы завоевать мир. Четыре с половиной, а выставлял себя президентом – «Дженерал Моторе», как минимум. А помнишь, что было однажды во время грозы? Как раз тогда, в твои четыре с половиной…

– Папа, не сейчас.

– Расскажи ему, – обратился он к матери, – пусть подумает, умно ли поступает вот уже битых тридцать лет!

– Правда, не сейчас, – присоединилась ко мне мама.

Но он уже завелся. Я узнал (не в первый раз), сколь огорчительно мое пренебрежение к традициям нашей семьи: трудолюбию, стойкости и трезвому взгляду на вещи. Мне попеняли на то, что подростком, помогая по субботам в магазине, я все делал наперекосяк и не прислушивался к здравым советам. Помнишь? Помню. «Нет, не так, – говорил отец в кладовой, подавая коробки с носками мне, стоящему на шаткой стремянке, – не так, Пеппи, ты сам себе мешаешь. Смотри! Понял теперь, как надо? Всегда все делай правильно. Если делаешь неправильно, лучше вообще не делай, сынок». О, мудрые уроки азов предпринимательства, зачем я не прислушался к вам! Почему торговля товарами для мужчин не стала фундаментом твоего мироощущения? Почему, Пеппи? Почему твоя любознательность не распространилась на туфли «Флэг Бразерс»? Неужели подтяжки «Хикок» и галстучные булавки «Свэнк» менее интересны, чем Флобер и Достоевский?

– Была страшная гроза, – продолжал отец, – гром и ливень, все как полагается, а тебе пришло время возвращаться домой из детского сада. Четыре с половиной года. Ты строго-настрого запретил заходить за собой. Даже Джоан. «Я сам». Сам, сам, сам – главное твое слово. Помнишь, а?

– Нет.

– Так слушай. Мама взяла детский дождевик и резиновые сапожки и все-таки отправилась в садик. Иначе промокнешь и опять заболеешь – дождь же! Помнишь, как ты ее встретил?

Наверное, заплакал от унижения.

– Нет, не помню.

– Ты посмотрел сквозь нее. Как будто ее нет и никогда не бывало.

– Неужели?

– Представь себе, именно так. Ты посмотрел сквозь нее и сказал: «Уходи». Прогнал. Даже кепку не дал на себя надеть. Четыре с половиной года! Шел сам по себе под дождем, а мама спешила следом с дождевиком и сапожками. Сам, сам, сам. Достаточно взрослый для самостоятельных решений и действий. И вот вам результат. Хоть раз в жизни прислушайся к нашему мнению, Пеппи!

– Хорошо, – ответил я и повесил трубку.

Мокрые от слез глаза. Зубы бьют дробь. Так ли пристало выглядеть человеку, свободному ото всего? На стуле у стены сидела Сьюзен, зябко кутаясь в пальто, такая же беспомощная, как в день нашей первой встречи. Она сидела и ждала. О боже, чего она ждет? Вот Сьюзен. А вот он я, оставшийся самим собой: сам по себе, вне себя от себя. Что само собой разумеется.