Текст книги "Повести и рассказы"

Автор книги: Фэн Цзицай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 34 страниц)

Ло Чангуй, взволнованный моим неподдельным восторгом, весь вечер был в приподнятом настроении.

Рабочие мастерской, неплохо относившиеся ко мне, перед свадьбой помогли привести в порядок вторую комнату. Что за беда, что стены обшарпаны! Я повесил на них свои пейзажи, натюрморты… словом, моя невеста стала обладательницей вселенной.

Секретаря Ло на свадьбе не было: он отговорился совещанием в уезде. Не пришли, к нашему огорчению, и родственники Цзюньцзюнь. Это, пожалуй, единственное, что омрачило нашу свадьбу. Ло Цзяцзюй был с девушкой – дочерью заведующего канцелярией уездного комитета партии. Он держался очень важно. Но когда Цзюньцзюнь со счастливым видом выставила напоказ мои блюда с росписью, он остолбенел. А тут еще Цуй Дацзяо, подвыпив, стал кричать: «Эге! У нас во всем районе не сыскать таких сокровищ!» Лицо Ло Цзяцзюя окаменело, он отвел глаза, стараясь не глядеть на блюда, и, только когда гости отвлекались, подшучивая над невестой, он украдкой косился на них. Отношения с Ло Цзяцзюем беспокоили меня, поэтому я внимательно следил за ним. Заметил я также, что он, так и не открыв, унес обратно домой сумку, в которой, как я догадался, была керамика – свадебный подарок нам. Весь вечер он просидел насупившись, с угрюмым выражением лица. Да, его не обрадовал мой успех, с ним шутки плохи! Но я был слишком счастлив в тот день, чтобы огорчаться из-за этого. У меня была Цзюньцзюнь, были расписные блюда, передо мной словно развернули необъятной величины свиток, пиши, рисуй на нем, что душе угодно. Как щедро одарила меня судьба! Разве не весь мир был в моих руках? Верите ли, я был на седьмом небе от счастья!

Помню, знакомый шофер как-то рассказывал, что порой в пути случаются странные вещи: то останавливаешься у каждого светофора на красный свет и никак не можешь прибавить скорость, а то вдруг повезет – и на всех перекрестках на светофорах горит зеленый свет. Так и на моем жизненном пути открылась полоса зеленого света.

Свадебное застолье продолжалось долго; проводив гостей, Цзюньцзюнь подошла к двери задвинуть засов, как вдруг дверь слегка подалась вперед и в щель просунулась черная морда. Цзюньцзюнь, в страхе отшатнувшись, закричала. Да, это к нам собственной персоной пожаловал Черныш! Уж не поздравить ли со свадьбой? Я рассказал Цзюньцзюнь историю нашего знакомства.

– Он стал моим товарищем в самую трудную для меня пору одиночества, – заключил я. – Теперь, когда у меня есть ты, мне ничего больше не надо, но это мой старый дружище, я не могу бросить его!

Цзюньцзюнь с улыбкой обняла меня.

– Мне нужен только ты. Остальное меня не волнует.

Тогда я обратился к Чернышу:

– То-то же, видишь, какая у меня женушка? Раньше мы с тобой хозяйничали вдвоем, теперь нас стало трое. Мы с Цзюньцзюнь будем жить в той комнате, а ты – в проходной, идет?

Пока я говорил, Черныш поначалу опасливо жался ко мне, потом подошел к Цзюньцзюнь, обнюхал ее своим черным носом и радостно завилял хвостом. Ясное дело, он одобрял мой выбор. Я постелил ему в углу старую кошму и по-прежнему продолжал заботиться о нем. Свободные дни я проводил за мольбертом, Цзюньцзюнь занималась домашним хозяйством, Черныш помогал ей – приносил и уносил совок, чайник, мухобойку. Блаженная пора! Но временами меня охватывала смутная тревога. Не знаю, была ли это безотчетная грусть, которая порой закрадывается даже в душу счастливого человека, или, действительно, предчувствие беды. Вы писатель, вам карты в руки, но ведь и вы не станете отрицать, что предчувствия часто сбываются.

4. В нашем уездном городке всегда мало интересовались политикой. Некоторые затруднились бы даже перечислить имена руководителей партии; о Пекине знали, что он находится где-то «на юге», представляя его по изображенным на дешевых марках площади Тяньаньмэнь и колоннам с драконами. И вдруг в июле шестьдесят шестого на улицах загрохотали гонги и барабаны, жители в страхе выскочили из домов узнать, в чем дело. Выяснилось, что вышло Постановление из шестнадцати пунктов[18]18
  «Шестнадцать пунктов» – Постановление ЦК КПК о «культурной революции». – Прим. перев.


[Закрыть]. Никто, разумеется, не понял, о чем идет речь. Затем всем велели строиться и маршировать по улицам. Нестройно сбившись в кучу, жители сделали круг по городу. У нас в мастерской собрали митинг, повесили несколько лозунгов, и на том все затихло. А я? Я, как и раньше, держался в стороне от этих кампаний. Я был всецело поглощен тремя вещами: цветом, жизнью, прекрасным. Что мне было до этих смертоубийств! Кто знал, что на сей раз все закрутится по-иному.

В тот день я работал у печи на обжиге партии опытных образцов блюд. Теперь Ло Чангуй смело поручал мне изготовление блюд, украшенных рисунками. Вдруг один парнишка наклонился ко мне и шепнул несколько слов. Я ему не поверил, решил, что он разыгрывает меня, и вышел во двор посмотреть. Там толпился народ, несколько человек расклеивали дацзыбао, при виде меня они один за другим поспешили разойтись. Я почувствовал, что тучи вокруг меня сгущаются. В глаза бросился большой плакат: «Выловим ускользнувшего от кары злостного правого элемента Хуа Сяюя!» Я не поверил своим глазам, всмотрелся, нет, так черным по белому и написано «Хуа Сяюй»! Я обомлел. Что за чушь! Какое отношение я имею к правым, левым? Когда боролись с правыми, я, как прибрежный камешек, был заброшен далеко от края воды, даже брызги и пена волн не долетали до меня.

Я решил внимательно прочесть то, что написано в дацзыбао, но взгляд, не в силах сосредоточиться, бегал по строчкам, натыкаясь то там, то сям на устрашающие формулировки. Наконец мне удалось взять себя в руки и прочесть. В них не приводилось ни одного факта.

Я пошел к Ло Цзяцзюю, неделю тому назад назначенному председателем ревкома мастерской. Секретаря Ло, как ненужный горшок, отодвинули в сторону, «отстранили от должности». Ло Цзяцзюй больше не занимался декорированием ваз, он перебрался в просторный кабинет, на дверях которого была приклеена желтая бумага с надписью «Канцелярия ревкома».

Я вошел, у стола теснилось семь-восемь человек, они разбирали бумаги, писали, как мне показалось, дацзыбао. Они смутились при виде меня, некоторые, повернувшись спиной, старались загородить стол, чтобы я не увидел, чем они заняты. Ло поднялся мне навстречу и своей плоской, как плита, грудью оттеснил меня за дверь, прикрыв ее собой. Я спросил, чем вызваны дацзыбао. Его надтреснутый голос проскрипел, как трущиеся друг о друга черепки:

– Не приставай ко мне со своими делами!

Он не улыбался против обыкновения, и я впервые увидел узкие щелки его глаз, серо-голубых с темными зрачками. Его колючий взгляд так и сверлил меня.

Я совсем пал духом и побрел было домой, но, оглянувшись, увидел новые дацзыбао с еще не просохшим клеем и неприятным запахом дешевой туши. В каждом из них было мое имя. Меня обуял страх перед собственным именем – оно, словно дуло пистолета, со всех сторон было нацелено на меня.

Мне пришло в голову, что поведение Ло Цзяцзюя в последние дни было странно настороженным, он избегал меня, как человек, который держит камень за пазухой и, готовя подлость, сам побаивается своей жертвы. Позавчера вечером, вспомнилось мне, когда в мастерской мы играли с ним партию в шахматы, он почему-то при каждом ходе твердил:

– Теперь тебе крышка! То-то же, и поделом!

Не было ли в его словах двусмысленности? Сейчас в этом можно не сомневаться, но тогда я был далек от подозрений.

Занятый своими мыслями, я не заметил, как передо мной выросла внушительная фигура Цуй Дацзяо. Я словно уперся в стену.

– Я ведь говорил, что ты контра, – заорал он мне прямо в лицо. – Что ж ты притворялся? Ло Цзяцзюй, поди, не обманет. Я не я буду, если не спущу с тебя шкуру!

С этими словами он со всего маху пнул ногой небольшое деревце, чуть не сломав его. Отчего на меня посыпались эти напасти? Что же будет дальше? У меня было чувство, что теперь любой может безнаказанно пинать меня.

Вечером Цзюньцзюнь без кровинки в лице стояла передо мной, и мы долго не могли произнести ни звука. Время остановилось. Потом она спросила:

– Почему ты обманул меня?

Какая пытка слышать такой укор из уст любимого человека! Как страшно прозвучало слово «обманул»! Разве я мог обмануть ее? Ведь любить – значит всего себя отдать другому.

– Я не обманывал тебя! Я сам не понимаю, что происходит. Кампания против правых не имела ко мне никакого отношения. Честное слово, верь мне, Цзюньцзюнь!

Я тщательно выбирал слова, будто клал мазки на полотно.

– Мне кажется, кто-то хочет моей гибели. Мне страшно, да-да, очень страшно.

Сердце рвалось на части от боли, я заплакал. Она склонила голову мне на плечо, подняла на меня свои бархатные глаза и, сдерживая слезы, сказала:

– Что бы с тобой ни стряслось, знай, я тебя не оставлю. Если тебя будут бить, я встану рядом, если бросят в тюрьму, я буду носить тебе передачи, если приставят к стенке и убьют… Ой, что я говорю! Я отыщу тебя в могиле и лягу рядом. Только не бросай меня…

Ее нежность и верность возвращали меня к жизни. Я почувствовал за спиной стену, на которую можно опереться. Она запела вполголоса.

– У меня нет больше страха, и тем более не должно его быть у тебя, ты ведь носишь под сердцем нашего первенца. Ради него надо набраться мужества! – сказал я.

Но, кажется, я больше нее нуждался в утешении. Она, улыбнувшись, кивнула головой, не прерывая песни. Звук ее голоса был до того призывен, до того проникнут покоем и негой, что невольно уносил из сердца тревогу… я никогда прежде не думал, что песня может выразить так много чувств, в ее печальном напеве слышались и горечь, и боль, и невыплаканные слезы. Как можно подвергать страданиям и лишениям такую женщину, терзаясь угрызениями совести, думал я.

Я представил себе, как меня загоняют в трудовой лагерь на дальний север, а она, оставшись одна в этой комнатенке, коротает дни, вечерами при тусклом свете лампы тихо напевает эту мелодию и ждет, ждет меня; или как через несколько лет с ребенком на руках она идет по дороге, проваливаясь в вязкую глину, смешанную со снегом, и тихо поет эту песню, а я, заслышав ее голос, выбегаю из своей лесной сторожки, крепко обнимаю ее, ребенка и сдуваю застывшие на ее пушистых ресницах крошечные льдинки. О родная!

Песня кончилась, видение исчезло, она заснула, прижавшись ко мне. В комнате было темно, в окно лился холодный дремотный свет луны, я вглядывался в милые черты ее бледного спящего лица с блуждавшей в уголках губ улыбкой. Я чувствовал тяжесть ее уснувшего тела, которое время от времени вздрагивало от толчков, напоминая о зародившейся в ней новой жизни и наполняя меня счастьем будущего отцовства. Меня охватила страшная усталость, в истоме, то ли во сне, то ли наяву, я баюкал себя мыслью, что проснусь утром и узнаю, что все это лишь дурной сон, химера. Раньше я мечтал сделать сон явью, впервые я молил о том, чтобы реальная жизнь обернулась сном.

Химера, химера… ночь напролет это слово врывалось в мои бесформенные, разорванные сновидения. Но утро встретило меня еще более ужасными испытаниями. Не успела Цзюньцзюнь уйти в школу, как весь двор оклеили дацзыбао, во всех подробностях изложив мои высказывания в пятьдесят седьмом году, где я выражал несогласие с движением против правых. Ну и дела! Слова, мысли были похожи на мои, но когда, кому я их говорил, кто донес? Ведь произнеси я их тогда открыто, я давно был бы зачислен в правые! Неужели изобретена машина, читающая чужие мысли?

Во всех цехах и бригадах мастерской писали дацзыбао, осуждавшие меня. Я не имел возможности оправдаться, меня никто не слушал. На двери дома я увидел клочок белой бумаги с требованием явиться с повинной, снизу стояла подпись неизвестной «красной гвардии». Мое имя, как имена приговоренных к смертной казни, было перечеркнуто крест-накрест жирным красным карандашом. У меня не оставалось ни малейшей надежды.

В тот день Цзюньцзюнь долго не возвращалась, я метался в тревоге, боясь выйти, чтобы не подумали, будто я хочу сбежать. В мастерской кипели страсти, там шла борьба, то усиливаясь, то затихая, неслись беспорядочные голоса, крики «убить», «долой» перемежались с лозунгами. Оттуда валил густой дым от костров, на которых сжигали атрибуты «четырех старых» – идеологии, культуры, нравов и обычаев; пепел и обрывки бумаги носились в воздухе, залетая в мою комнату. Борьба разворачивалась не на шутку, ожесточеннее и яростнее, чем в пятидесятых годах. Тихий, глухой, как горный лес, провинциальный городишко вдруг взорвался, точно зараженный вирусом безумия. Я вспомнил, как Цзюньцзюнь говорила, что ее школьники тоже включились в борьбу, на душе стало совсем тоскливо. Затаив дыхание, я прислушивался, не раздадутся ли ее шаги.

Но я не услышал, как она вошла. Я увидел ее у входа и испугался – бледное, как мел, лицо с побелевшими губами и черными кругами под глазами, растрепанные волосы… они отрезали у нее косу! Она стояла как потерянная.

– Что, что с тобой?

Она не ответила. Помедлив, спросила:

– Скажи, в дацзыбао написана правда? Не скрывай больше от меня! Хунвэйбины не хотели отпускать меня домой, вмешался Ло Цзяцзюй, он сказал, что я попалась на твою удочку, только тогда меня отпустили. Мне велено заставить тебя во всем признаться.

– В чем признаться? Я иногда действительно так думал, но я нигде не высказывал этих мыслей. Клянусь тебе, я не занимался политикой, не участвовал ни в каких дискуссиях.

Она в слезах бросилась на кровать.

– Кончено, все кончено! Ты все-таки обманул меня! Подумай, как же они об этом узнали, если ты ничего не говорил?

Что я мог поделать? Я видел, как она содрогалась от беззвучных рыданий, и просидел всю ночь, не шелохнувшись, уставившись в угол. Утром она взглянула на меня черными впадинами глаз, я положил руку ей на плечо, но она оттолкнула ее. Она не разрешала дотрагиваться до себя.

После девяти часов судьба уготовила мне настоящее испытание. Да, временами ее нрав слишком крут.

У моего дома собрались рабочие мастерской, все члены ревкома, кроме Ло Цзяцзюя, и возглавляемая Цуй Дацзяо группа дюжих парней с нарукавными красными повязками, на которых желтыми иероглифами было выведено «красная гвардия».

Цуй схватил меня за шиворот и вытолкнул на середину двора, где уже стоял с опущенной головой, сгорбившись и сжавшись больше обычного, Ло Теню. Стояла напряженная тишина, все молчали, слышались только грубые окрики Цуя. Внезапно показались две колонны хунвэйбинов с деревянными винтовками, которые используют на военных учениях.

Они шли строем, ведя под конвоем женщину. О ужас, то была Цзюньцзюнь! Хунвэйбины поставили нас лицом к лицу на расстоянии двух метров, потом надели на головы склеенные из белой бумаги колпаки. Бедная моя Цзюньцзюнь, на кого она была похожа! Ее белое лицо слилось с колпаком, я рванулся было к ней стащить и выбросить этот дурацкий колпак… Но что толку было в моей выходке! Смелость и сила в те годы означали безрассудство и смерть. Время перевернуло первоначальный смысл всех понятий. Кровь бросилась мне в лицо.

– Цзюньцзюнь тут ни при чем! – закричал я. – Это касается только меня!

– Отвечай, ты признаешь факты, вскрытые в дацзыбао? – подступил ко мне рослый, с темным лицом хунвэйбин.

– Да, да, да! – заорал я. Я хотел одного, чтобы ее тут же отпустили.

– Ладно, считай, что наполовину ты признался. Теперь отвечай, кому ты это говорил?

Мне нечего было сказать.

– Отвечай!

– Мне надо подумать, прошло много времени. Во всяком случае, факты я признаю.

Чтобы избавить ее от унижений, я мог бы признаться и в убийстве.

– Почему же ты еще сегодня утром все отрицала? – повернувшись к Цзюньцзюнь и с силой ткнув ее в плечо, спросил хунвэйбин. – Ты что, не знаешь, чем карается укрывательство контрреволюционеров?

– Она не виновата! – отчаянно закричал я. – Я обманул ее! Она ничего не знала!

– Повтори, – сказал вдруг появившийся откуда-то Ло Цзяцзюй, – выходит, ты все скрыл от жены?

В печальных серых с поволокой глазах Цзюньцзюнь я читал, что ей больно, что она не хочет ничего слышать. Но как иначе я мог уберечь ее?

– Да, я все время лгал ей.

Не знаю, спас ли я ее или, напротив, сам же нанес ей смертельную рану.

Полный спеси, Ло Цзяцзюй бросил с издевкой:

– Обманул жену, нечего сказать, хорош гусь!

Я поднял глаза на Цзюньцзюнь, ее лицо под колпаком загорелось гневом, в глазах вспыхнула ненависть. Сердце у меня оборвалось, я почувствовал, что теряю ее.

Ло Цзяцзюй снял с нее колпак.

– Хочешь ли ты жить с ним? – указав на меня пальцем, произнес он. – Если нет, собирай вещи и возвращайся домой.

Цзюньцзюнь, не колеблясь, бросилась в дом, забрала одеяло и котомку с вещами и ушла, окинув меня на прощание презрительным взглядом.

Хунвэйбины и команда Цуй Дацзяо между тем устроили погром в моей комнате. Перевернув все вверх дном, они стали вытаскивать вещи во двор и жечь. Толпа, остервенело выбрасывая вверх кулаки, скандировала лозунги. Не верилось, что я действующее лицо этого балаганного представления.

С тех пор я стал куклой в их лютых играх и однажды чуть не пал жертвой их жестокости. Вот как это случилось. Цуй Дацзяо как-то заявил, что я отлит не по форме и что меня следует запустить в печь для повторного обжига. Он вылил мне на голову ведро густого раствора глазури и толкнул к печи. Он уже приподнял кирпичи из желтой глины, закрывавшие печное отверстие, как вдруг Ло Чангуй поднял над головой цитатник и, крича «убеждать словами, а не физической расправой», оттащил меня в сторону.

Вы полагаете, это был самый страшный эпизод в моих злоключениях? Нет-нет, самое страшное произошло потом, в тот день, когда со склада принесли изготовленные мной блюда, более пятисот штук, одно к одному, с орнаментом тончайшей работы, плод нескольких лет тяжелого труда. Их расставили по десять штук в ряд, и эти ряды почти целиком заполнили двор мастерской.

Мне дали в руки молоток и приказали разбивать их по одному. Если бы вы знали, какой совершенной красотой блистала эта посуда!

Как бережно и осторожно обращался я с ней, боясь поломать! Увы, вам уже не увидеть ее. Искусство, созданное по вдохновению, не воспроизводится. Кто задумал это черное дело? Лучше бы меня самого распилили на куски. Странные ощущения владели мной: сначала, расколотив первые блюда, я с трудом удержался, чтобы не дать молотком себе по голове, раз и навсегда покончив с этой проклятой жизнью, но, когда перевалило за пятый десяток, я, как машина, взмахивал рукой и автоматически, одним ударом, расправлялся с ними, словно передо мной лежали комья глины.

Под истошные крики Цуй Дацзяо: «Бей! Бей! Бей!» – я все неистовее бил по блюдам. Взрыв исступления все более охватывал меня, звон битого фарфора отдавался в самое сердце. Рука, словно чужая, с яростью поднималась и опускалась, так что летевшие градом осколки в кровь изранили все лицо. Ничего не надо, пропади все пропадом, плевать на все! Крики обступивших меня солдат «красной гвардии» становились все глуше и глуше. Некоторые молчали, подавленные. Потомственные мастера-керамисты, они-то знали, какие бесценные вещи я разрушаю…

Через несколько дней мастерская переключилась на борьбу с Ло Теню. И поскольку он успел многим насолить, критиковали его с большим рвением. Но и меня не оставили в покое: выводили во двор, заставляли часами стоять на коленях на осколках посуды и читать дацзыбао до тех пор, пока не выучу их наизусть.

На следующий день колени мои покрывались сплошными кровоподтеками; осколки, разодрав брюки, впивались в тело. Вечером дома я извлекал их, но боли не чувствовал. Я все больше и больше с тревогой думал о Цзюньцзюнь. Пусть она корит меня, презирает, это – пустяки, только бы ее не терзали. Не может же она в самом деле возненавидеть меня? Ведь стоит ей только вспомнить, как мы любили друг друга, и она сама, без лишних слов, все поймет и вернется. Я верил: что бы со мной ни случилось, она всегда будет со мной. Почему же она не возвращается? Жизнь опустела без нее. Я жил ожиданием встречи.

5. В тот день ни свет ни заря Цуй Дацзяо с дружками ворвался ко мне в комнату, выволок меня во двор, наотмашь ударил по лицу, вопя при этом, что я сорвал все дацзыбао. Вы, конечно, помните: за уничтожение дацзыбао в то время не моргнув глазом могли поставить к стенке. На меня сыпались удары, но когда я, не выдержав побоев, свалился на землю, их пыл поостыл. Будь я здоров как бык, они наверняка забили бы меня насмерть. Когда я пришел в себя, то увидел, что все дацзыбао были разорваны в клочки. Чьих это рук дело? Кто задумал погубить меня? Мне сурово приказали склеить обрывки, чтобы не было заметно швов. Я клеил весь день.

Вечером было тихо, ни ветерка. Накал борьбы, бушевавшей, как степной пожар, спал. Лишь изредка ночную тишину прорезали отрывистые звуки выкрикиваемых лозунгов. И вдруг послышалось шуршание бумаги. Я вскочил как ужаленный и выглянул в окно. Освещенный луной двор был пуст, в полутьме смутно мерцали обломки битого фарфора. Вдруг в темном углу у стены я разглядел притаившуюся на корточках фигуру. Незнакомец рвал дацзыбао.

– Что ты делаешь? – возмущенно крикнул я. Он притаился, не двигаясь и не выпрямляясь во весь рост, чтобы я не узнал его.

– Кто там?

Вдруг кто-то стрелой понесся прочь, и я сразу все понял – это был Черныш! Зачем он рвал дацзыбао? Мстил за меня? Вот уж поистине медвежья услуга! Впрочем, странно, не читал же он их? Потом-то я обо всем догадался. Видимо, днем, прячась неподалеку, он видел, как я часами стою на коленях, держа перед собой дацзыбао. Он почувствовал их враждебность мне и по ночам прибегал тайком рвать их.

Утром за разорванные дацзыбао меня ждало новое наказание. На этот раз они поставили на землю большую бутыль с широким горлом и приказали мне взобраться на нее и встать на колени. Если бутыль разобьется, пригрозили они, то меня «за порчу государственного имущества и контрреволюционные поступки направят в милицию и дадут делу законный ход». И хотя я весил каких-то пятьдесят с небольшим килограммов и, затаив дыхание, весь сжался в комок, когда вскарабкался на бутыль, она под моим весом угрожающе качнулась. Хунвэйбины орали во всю глотку и улюлюкали, глумясь надо мной. Я напрягся еще больше, бутыль сильно качнулась, и я тут же свалился с нее.

В этот момент раздался собачий лай. Прибежал Черныш. Став неподалеку, он сипло, без передышки лаял, резко взмахивая хвостом; черная шерсть на его загривке встала дыбом и торчала, как птичьи перья, у него был решительный и воинственный вид, он пришел мне на выручку! Несколько человек кинулись на него с деревянными винтовками, но Черныш отпрыгивал и увертывался от ударов и, изловчившись, сам вцепился кому-то в брюки и изодрал их.

Цуй Дацзяо вошел в раж, все, что было в нем жестокого и звериного, разом выплеснулось наружу. Мускулы так и играли на нем, он был в сильном возбуждении. Сунув мне в руки палку, он приказал:

– Бей! Откажешься – значит, снюхался с этим псом и вы с ним заодно против революционных масс. Смотри, сегодня-то уж мы тебя прикончим!

Я подозвал Черныша. Он замолчал и, помедлив, нерешительно приблизился ко мне. Команда Цуя расступилась – они побаивались пса.

– Бей! – вопили они. – Ты будешь бить или нет?

Я поднял палку. Черныш, решив, что я играю с ним, вытянул шею, завилял хвостом и два раза подпрыгнул, пытаясь передними лапами схватить ее.

– Пошел, пошел… – тихо шептал я.

Но он не уходил, напротив, улегся, ласково прижавшись к моим ногам.

– Бей, не то, смотри, тебе конец! – кричали кругом.

– Уходи же, ведь правда прибью! – строго сказал я Чернышу.

Он поднялся, посмотрел на меня, словно понял мои слова, но не двинулся с места. Он охранял меня, он доверял мне.

– Считаю до трех, не подчинишься, мы разделаемся и с тобой, и с собакой. Считаю: раз, два… – кричал Цуй. Сейчас он произнесет «три».

Понуждаемый со всех сторон к жестокости, я опустил палку, и в то же мгновение собака, взвыв, высоко подскочила, грохнулась на землю и, оскалив зубы, ощерилась на меня. Черныш стоял ощетинившись: он был в ярости.

– Кусай его, кусай, Черныш! – возбужденно науськивали его отовсюду.

Но Черныш не бросился на меня, поскуливая, опустив хвост, он скрылся за углом склада.

До сих пор не могу простить себе этого удара. Невыносимый стыд терзает мое сердце, и временами я ненавижу и презираю себя. А вы-то знаете, что нет горше боли, чем презрение к самому себе!

Я все не мог оторвать глаз от поворота, за которым исчез Черныш. Но мои мучители не дали мне передышки. Обвинив меня в том, что я натравливаю собаку на массы, они с особой изощренностью принялись истязать меня. Назвав мои руки «черными», они заставили меня бить кирпичом поочередно то по одной, то по другой руке до тех пор, пока, раздробленные, они не повисли плетьми.

Ночью, истерзанный душевно и физически, я думал, что подошел вплотную к границе между жизнью и смертью. Кровать во время обыска сломали хунвэйбины, и я лег на пол на соломенную подстилку. Спина болела после побоев, я перевернулся и лег ничком, вытянув перед собой горевшие, как в огне, руки.

Ночной ветерок немного облегчил боль. В комнате было прохладно и темно. Хунвэйбины высадили дверь и окна, чтобы ни на секунду не выпускать меня из виду, сорвали лампочки и провода, опасаясь, что я покончу с собой. В темноте, однако, я чувствовал себя лучше. Хотелось скорей забыться сном, чтобы избавиться от боли.

Я лежал с открытыми глазами, вглядываясь в облитую тусклым лунным светом мягкую полутьму двора, и в душе беспрерывно звучали два слова – черная ночь, черная ночь, черная ночь… Я почувствовал, как мое тело тихо провалилось куда-то вниз. Исчез пол, на котором я лежал, я несся, подхваченный морской волной, кто-то нежно ласкал и гладил мои искалеченные руки. Ощущение было так удивительно реально, что нисколько не походило на сновидение. Это, конечно, Цзюньцзюнь, только она могла прийти в такую минуту приласкать, пожалеть меня. Только она! Я открыл глаза. Передо мной был Черныш! Своим длинным мягким языком он зализывал мои раны.

– Черныш! – с трудом произнес я.

Он сидел у моей головы напротив дверного проема, сквозь который туманным и чистым светом сияла луна. Его силуэт против света казался еще чернее, нельзя было даже различить глаз. Лунный свет оторочил его серебристо-ярким пушистым ореолом. Он сидел неподвижно, словно изваяние льва, вернее сказать, божества, да, он казался мне живым божеством милосердия и благородства, воплощением силы и преданности человеческих чувств…

– Черныш…

Я был глубоко растроган. Голос сорвался и задрожал.

На мой зов он пододвинулся еще ближе и молча растянулся совсем рядом, прильнув к моему телу, я услышал его глухое сопение, почувствовал прикосновение лап, еще хранивших ночную прохладу; вскоре он согрел меня своим теплом. Я закрыл глаза, всем своим существом впитывая радость самого чистого и редкого чувства, что только есть в мире. Горячая волна хлынула в мое сердце. Волна крови? Или слез? Не знаю, но сердце, наверное, тоже умеет плакать…

После одного из собраний критики и борьбы меня решено было отправить в исправительный трудовой лагерь в горы Циншишань. Под конвоем «красной гвардии» меня впихнули в кузов старой автомашины. За рулем сидел Цуй Дацзяо, рядом с ним в кабине был Ло Цзяцзюй, который должен был председательствовать на предстоящем в Циншишане митинге.

Я редко встречался с Ло Цзяцзюем. Крепко держа меня в руках, как пойманную мышь или птицу, он никогда лично не участвовал в физических расправах надо мной. Он был моим коллегой, мы оба работали декораторами, и он, как мне казалось, стыдится рукоприкладств. Какой же я был глупец! На самом деле всеми изощренными пытками – издевательствами над Цзюньцзюнь, уничтоженными блюдами, покалеченными руками – я был обязан Ло Цзяцзюю. При этом он предпочитал оставаться в тени. Я сидел в кузове со связанными руками под охраной из восьми человек. Толпа, собравшаяся у ворот мастерской, громко скандировала лозунги. Наконец машина тронулась. Прохожие на улицах оборачивались, тыча в мою сторону рукой. Вдруг, когда мы уже выехали из города, один из конвоиров вскричал:

– Эй, глядите, неужто догоняет?

Догоняет? Кто? Вытянув голову, я оглянулся. Черныш! Откуда он взялся?

Он бежал очень быстро и вскоре, поравнявшись с машиной, побежал рядом, заливисто лая. В заднем окне кабины не было стекла. Ло Цзяцзюй, обернувшись и узнав, в чем дело, что-то тихо сказал шоферу. Тот резко прибавил скорость, оставив Черныша позади. Выбиваясь из сил, собака мчалась за нами. Кузов трясло, то и дело подбрасывало, и Черныш то появлялся, то исчезал из виду, становясь все меньше и меньше, пока поднятое машиной облако пыли совсем не скрыло его из глаз. Только издалека доносился еле слышный собачий лай.

К полудню машина остановилась на обочине у лавчонки. Конвоиры привязали меня к сиденью в кузове и пошли обедать. Минут через двадцать на горизонте я заметил черную точку, она быстро приближалась, и вскоре я увидел, что это был Черныш. Весь серый от пыли, он крупной рысью подбежал к машине и прыгнул на борт ко мне, но не достал до кузова – видно, сильно выдохся во время долгого бега. Сидя со связанными руками, я не знал, как ему помочь. Потом свесил вниз ногу, Черныш ухватился за нее, и я с огромным трудом втащил Черныша наверх. Он тут же ткнулся в меня мордой, попытался пару раз подать голос, но из пересохшей глотки вместо лая вырвался лишь сиплый хрип.

Даже не зная собачьего языка, я понял, что он хотел сказать, и не смог сдержать слез. Они капали на его косматую, обросшую густой шерстью морду, и казалось, что он плачет вместе со мной.

В это время Ло Цзяцзюй и Цуй Дацзяо с покрасневшими после еды лицами, выпятив вперед животы, вышли из лавки.

– Как этот зверь сюда попал? – подняли они крик при виде собаки. – Святым духом, что ли?

Черныш, не дожидаясь, пока его схватят, прыгнул на крышу кабины, но ударом приклада его сбросили вниз.

– Трогай, – скомандовал Ло. – Поживей!

Цуй быстро запустил двигатель и тут увидел, что перед машиной прямо на проезжей части поперек дороги лежит Черныш.

Пес готов был задержать машину ценой своей жизни. Спокойная решимость его позы подействовала даже на сидевших в машине маньяков. Они оторопели, потрясенные происходящим, никто не проронил ни звука. Цуй дал несколько гудков, но собака как ни в чем не бывало лежала перед машиной и не трогалась с места.

– Дави ее! – крикнул Ло.

– Черныш, прячься… – с мольбой вырвалось у меня.

У меня еще не было детей, но думаю, что так вскрикнуть я мог, только если бы опасность грозила моему ребенку.

Глядя на гудевшую машину, готовую раздавить его, он не шелохнулся. Подобное самообладание нелегко и для человека. Ведь решиться умереть – самая трудная вещь на свете.