Текст книги "Повести и рассказы"

Автор книги: Фэн Цзицай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 34 страниц)

«Я отрезал только кнут, а волшебство осталось, – говорит Дурень-Второй Стеклянному Цветку. – Вот почему как ни верти, а так просто с нами не разделаешься. Какую бы новую забаву ни придумали, мы тоже будем ею забавляться, не станем трусить перед другими».

И хотя Дурень говорит это Стеклянному Цветку, который пошел служить в солдаты, писатель явно хочет дать понять читателю, что подлинная сила народа, которую символизирует Дурень-Второй, не умерла, что талантливый китайский народ, овладев современной техникой, сможет постоять за себя. В этом-то, по нашему мнению, и состоит идейный смысл новой повести Фэн Цзицая, повести традиционной и в то же время очень современной, реалистической, бытовой и в то же время фантастической и аллегорической в своей основе.

Фэн Цзицай писал и о китайских спортсменах (повесть «Превыше любви»), и о сложной жизни простых людей в годы после «культурной революции» («Я круглый дурак» – рассказ о безуспешной попытке обменять комнату на отдельную квартиру), и об известной неподготовленности Китая к быстрой модернизации жизни по западному образцу (сатирический рассказ «Двести тысяч автомобилей» – о том, как в город прислали сразу двести тысяч автомашин и какие из-за этого возникли трудности). Но трем главным темам, выделенным нами и представленным в сборнике, Фэн Цзицай остается верен и по сей день. Он заканчивает сейчас повесть «Золотые лотосы длиной в три цуня» (о судьбе женщин в старом Китае, маленькие, изуродованные бинтованием ножки которых именовались «золотыми лотосами»), собирается написать документальное произведение о «культурной революции», литературно обработав правдивые рассказы ста разных людей, записанные на магнитофонную ленту, и наверняка вернется еще к теме детства и старости, которая так его волнует.

Как бы то ни было, можно с полным основанием надеяться, что, находясь в расцвете своих творческих сил, Фэн Цзицай сумеет удовлетворить самые высокие запросы почитателей своего таланта и впоследствии отразит в своей прозе те большие положительные перемены, которые происходят сейчас в Китайской Народной Республике, идущей по пути модернизации и построения социалистического общества.

Б. Рифтин

НА ТРОПИНКЕ, УСЫПАННОЙ ЦВЕТАМИ…

Часть первая

В глубокой тишине собираются черные тучи. Внезапно острые когти молний рассекают небосвод; гулкие раскаты грома сотрясают землю; свирепый ветер наполняет все пространство вокруг; струи ливня все очищают от грязи, всему возвращают первозданный вид. Бурливые потоки вливают новую жизнь в уснувшие было реки, но им не прорвать дамбы и не разлиться во всю ширь…

Оглянитесь в прошлое – перед вами предстанет страшная гроза 60-х годов!

Сияние великой победы сменила еще одна схватка света и тьмы.

На этот раз битва шла не на жизнь, а на смерть. Взоры людей оторвались от будничных забот и обратились к высоким понятиям: партия, государство, судьба нации и класса, а значит, и своя собственная судьба. В борьбу вступили миллионы людей, не думая о том, суждено ли им победить или быть побежденными. Эта борьба перевернула судьбы тысяч и миллионов.

В одном мгновении нет границы, нет меры, нет порядка. Оно внушает больше сомнения, чем уверенности, в нем больше разрушения, чем постоянства. Все понятия нужно определять вновь и вновь. Каждый человек должен снова и снова отыскивать свое место в строю. Но ряды целого класса обозначить не просто. Одни люди срывают маски, которые носили в прошлом, другие, наоборот, надевают личину, выгодную на сегодняшний день. Враги и друзья, искренность и обман, преданность и предательство, истина и ложь, правда и кривда затянуты в один узел. Простодушные бойцы, ловкие политиканы, жадные до власти авантюристы, оборотни, прикинувшиеся порядочными людьми, – все это с ходу не отделить. Ты можешь, сам того не ведая, поднять меч на своих товарищей по классу, и плечом к плечу с тобой может стоять классовый враг. Это бой необычный. К нему не изготовишься заранее, его исход не решишь силой оружия.

Борьба предполагает действие. А действие требует решимости. Огромные лозунги, вывешенные у всех на виду, волновали и будоражили людей. Крикливые дацзыбао, которые, казалось, доставали до самого неба, нагнетали в обществе угар массовой истерии. Власть оказалась украденной, правдой завладели обманщики. Дрянной товар обычно имеет привлекательную упаковку. Злодеи, скрывающие свой истинный облик, преподносят яд в сахарной оболочке. От прямой дороги отходят усыпанные цветами кривые тропинки. Чтобы это понять, требовалось не только время. Предстояло выдержать тяжелые, мучительные, подчас оставляющие глубокие шрамы испытания…

А тогда? Болезненный жар раскаленным воздухом просачивался в головы людей. В их мозгу возникала и росла, росла хмельная тяжесть…

1

Бай Хуэй – семнадцатилетняя девушка, ученица второго класса высшей ступени средней школы. Одетая в зеленую военную форму, она стоит в одной шеренге с одноклассниками, блокирующими улицу, словно военный патруль в захваченном городе.

Позади – здание их школы. Сегодня около него проходит совместный митинг нескольких школ. Бай Хуэй и ее товарищам поручено охранять место митинга.

У каждого охранника на левом рукаве горит красная повязка. В том уже ушедшем в прошлое, но незабываемом времени, о котором теперь слагают песни, ее носили и красноармейцы, и рабочие бригады, и члены крестьянских союзов. Это знак справедливости, славы и силы. Бай Хуэй чувствует, что носить повязку в такой день не просто почетно. Это означает еще, что суровая борьба былых времен стала теперь и ее делом, что долг красного бойца лежит и на ее плечах. У каждого школьника в руках деревянная копия армейской винтовки. Но им кажется, что это не символическое, а настоящее оружие и оно поможет им уничтожить остатки старого мира.

Пламя гнева жжет грудь Бай Хуэй. Оно горит ясно-ясно, и две его искорки сверкают в глазах девушки. Два колючих огонька горят под ее вздернутыми бровями. Чистое и светлое лицо девушки холодно, как лед. Приподняв крошечный подбородок, выставив вперед чуть припухлую грудь, она обеими руками сжимает деревянную винтовку. Весь ее облик выражает решимость сражаться за правду.

Как все ученицы, она заложила косу под фуражку. Штаны на ней совсем новые, а куртка – от военной формы отца, выбеленной дождями и выжженной солнцем во время Великого похода. Закопченная, пробитая пулями, с дыркой от штыка на рукаве. Но эта дырка скрыта заплатой из такой же зеленой материи. Тоненький шов – память о погибшей маме. Отец очень бережет его. Что ни говори, а, когда Бай Хуэй надевает эту форму, она сразу же чувствует себя сильной и храброй.

Штаны ей великоваты. Она ведь еще не вытянулась в полный рост. Матерчатый ремень туго стягивает талию, отчего штаны топорщатся, но зато кажутся немного короче.

Сзади кто-то окликнул ее. Она обернулась.

К ней подбежал долговязый парень в зеленой военной форме и кедах. Он хорошо сложен, у него длинное, вытянутое лицо с правильно очерченными скулами. Его большие глаза ярко сияют, только вот посажены они близко друг к другу и почти сходятся у высокого прямого носа. Его зовут Хэ Цзяньго. Он учится в одном классе с Бай Хуэй. Когда-то он был заместителем секретаря комсомольского комитета школы, а Бай Хуэй была членом комитета. Теперь комсомола больше нет, понятий «школа», «учителя», «товарищи по учебе» тоже не существует. Теперь все они стали одной большой армией хунвэйбинов. Хэ Цзяньго получил звание командира роты, Бай Хуэй – командира взвода. Да, верно! На груди командира роты и взвода всегда болтается блестящий металлический свисток.

– Бай Хуэй, когда кончится митинг, паршивцы, которых исключат из школ, должны будут выйти здесь. Мы соберем своих людей и, когда они пойдут, еще раз хорошенько им всыплем!

У Бай Хуэй плотно сжаты губы. Почти не открывая рта, она выдавила из себя:

– Понятно!

Бай Хуэй дунула в свисток и отдала приказание. Бойцы ее отделения повернулись кругом и направили винтовки на ворота школы.

Большие железные ворота выкрашены в красный цвет, на цементном столбе висит школьная вывеска. Название школы недавно изменили, но еще не успели написать новую вывеску, а просто заклеили старую желтой бумагой и начертили на ней черными иероглифами: «Средняя школа Хунъянь». Стены по обе стороны от ворот сплошь завешаны дацзыбао. Эти дацзыбао разоблачали, обвиняли, призывали к ответу «преступников», еще вчера стоявших на трибунах. Бесчисленные проклятия и ругательства слились в один истошный крик. «В нашей школе должен быть великий бунт!», «Решительно разобьем школьный партийный комитет!», «Вымести всю нечисть!» – кричали развешенные среди дацзыбао лозунги. Учебное помещение школы, здание школьной канцелярии, библиотека и мастерская от основания до третьего этажа тоже залеплены дацзыбао. Куда ни посмотришь – всюду исписанные листы бумаги. Над крышей развевался красный флаг, рядом стояли несколько человеческих фигурок в зеленой форме. Приглядевшись, можно было увидеть, что они размахивают руками.

В школьном парке шла последняя часть митинга критики и борьбы: скандирование лозунгов. Рота за ротой непрерывно взрывались криком, словно по очереди палили батареи пушек. Долетавший из-за школьных ворот шум волновал сердце Бай Хуэй, словно гром боевых барабанов. Щеки ее разрумянились, жилки на руках, сжимавших винтовку, набухли.

Хэ Цзяньго большими шагами подбежал к взводу и громко крикнул:

– Товарищи! Сейчас мимо нас пройдут враги. Как нужно поступать с врагами?

Голос его звенел, как колокольчик.

– Бить! – в один голос выкрикнуло отделение.

Хэ Цзяньго удовлетворенно кивнул и бросил взгляд на Бай Хуэй.

Бай Хуэй не произнесла ни слова. В душе у нее были припасены слова покрепче.

Ворота открылись.

Стали выходить те, кого заклеймили как «преступников». Они шли, свесив головы, с опущенными руками, медленно передвигая ноги. По сторонам шагали школьники с винтовками, словно вели колонну пленных.

Мало-помалу Бай Хуэй разглядела всех. Высоких, низких, мужчин, женщин, толстых, тонких, седых, с проседью в волосах, черноволосых; были и бритые наголо. Для них больше не светило солнце. Озлобленность, уныние, покорность. Позади них толпа учащихся выкрикивала лозунги.

Хэ Цзяньго сказал ей на ухо:

– Оставь узкий проход и прикажи им идти по одному. Пусть покаются. Кто честно признает вину, того выпустим. Того, кто не покается честно, хорошенько проучим.

Линия ограждения расступилась, оставив узкий проход.

Бай Хуэй со своей деревянной винтовкой встала с одной стороны, Хэ Цзяньго, заложив руки за спину и напустив на себя важный вид, встал с другой. Первый пленный подошел к пропускному пункту и остановился перед наставленной на него винтовкой Бай Хуэй.

– Ты кто такой?

– Я? – Худой человек с длинными волосами поднял голову и сказал: – Я служащий библиотеки. В прошлом я исполнял… исполнял особые поручения Статистического управления гоминьдана… Но с этим давно уже кончено.

– Ну ты, вонючка! – сердито заорал Хэ Цзяньго. – Что значит «кончено»? Сегодня это не считается! Ты прихвостень идущих по ревизионистскому и капиталистическому пути! Буржуазные реакционеры замышляли измену, они хотели использовать таких, как ты, для того, чтобы сорвать наступление рабочего класса! Если бы не твои идущие по каппути покровители, тебя уже давно бы стерли в порошок! И ты еще не признаешь своей вины?

– Я виноват, я очень виноват! Я выполнял особые поручения. Мои преступления перед народом невозможно искупить…

Человек покорно сказал то, что требовали от него Хэ Цзяньго и стоявшая вокруг толпа. Он не посмел больше отпираться и лишь украдкой бросил взгляд на Бай Хуэй. Бай Хуэй увидела, какое у него злое лицо – желтое, без единой кровинки, вытянутое и напоминающее по форме подошву, с отвислыми щеками, прорезанными глубокими морщинами. Уголки его рта загибаются вниз, как у человека, привыкшего повелевать. Сразу видно, что негодяй! Но в этот момент на его лице были написаны только покорность, раболепие и страх.

«Он исполнял особые поручения, – думала Бай Хуэй, – был тайным пособником контрреволюционеров. На его руках кровь героев революции, его душа – куча черной, смрадной грязи». Бай Хуэй прежде видела в кино и на картинках омерзительных агентов по особым поручениям, и этот человек был одним из них! Она сердито крикнула:

– Ну ты!.. Признаешь свою вину?

«Агент по особым поручениям» опустил голову.

– Признаю, признаю. Я исправлюсь, искуплю свои злодеяния!

Он был сама покорность. Каялся он искренне или лицемерил – разобрать было трудно. Лицо Бай Хуэй стало совсем белым.

Хэ Цзяньго не хотелось тратить на него много времени, и он крикнул:

– Проваливай!

Чиновник по особым поручениям ушел. На его место встал седой широкоплечий, крепко сбитый мужчина в спортивных тапочках. На губах его чернела запекшаяся кровь.

– Ты кто такой? – спросил Хэ Цзяньго.

– Из стоящих у власти.

– Признаешь свою вину?

– Признаю. Я шел по ревизионистскому пути. Я подвергся критике революционных коллег по школе! – с готовностью ответил он тихим голосом.

– Проваливай! – прошипел Хэ Цзяньго.

Потом пошел третий, четвертый… десятый и, наконец, последний.

Это была женщина средних лет. Невысокого роста, полная, с растрепанными, уже начавшими седеть волосами, загорелым лицом, она была одета в синюю форму старого образца, измазанную землей на коленях и локтях. В отличие от тех, кто шел перед ней, она не опустила голову. Глядя прямо перед собой, она подошла и встала перед винтовкой Бай Хуэй.

Глаза Хэ Цзяньго заблестели. Почувствовав в этой женщине стойкого противника, он крикнул:

– Почему не опускаешь голову?

Женщина подняла на него большие черные спокойные глаза и посмотрела в упор на Хэ Цзяньго и стоявшую перед ней девушку с чистым, но холодным, как лед, лицом.

– Почему не отвечаешь? – строго прикрикнул Хэ Цзяньго.

– Ты из стоящих у власти? Не признаешь свою вину?

– Нет, товарищи, я народная учительница. Я невиновна, – сказала она ровным голосом, отчетливо выговаривая каждое слово.

Ответ учительницы ошеломил школьников. Такого они еще не слышали. Но перечить на собрании – только подливать масла в огонь. Вокруг раздались гневные голоса:

– Она не хочет быть чистосердечной, не признает вину!

– Это выпад против нас, это бунт!

– Упрямая! Раздавить ее! Пресечь ее реакционные поползновения!

Учительница не теряла спокойствия. Ее поведение могло показаться безрассудным. Она повторяла обступившей ее разгневанной толпе:

– Ошибки у меня, конечно, есть, и я готова услышать критические замечания коллег Но вины за мной нет. Я все делала для партии, для родины…

На глазах ее выступили слезы.

Хэ Цзяньго схватил за воротник упрямую учительницу и с силой потряс.

– Ну ты, вонючка! – заорал он. – Ты отравляла молодежь, растлевала молодежь. Хотела вырастить из нас ревизионистов! Я не позволю тебе своим поганым ртом оскорблять партию! Ты старалась ради гоминьдана, ради того, чтобы вернуть свой потерянный рай! – И он с размаху ударил ее.

– Я? Ради гоминьдана? Как вы можете?..

Она не договорила, из глаз ее покатились слезы, подбородок задрожал, и из разбитой губы потекла струйка крови. Хэ Цзяньго, приосанившись, крикнул толпе:

– Товарищи! Затесавшийся среди нас враг не хочет исправляться! Она не уступает! Точит нож на рабочий класс! Что будем делать?

В ответ толпа сердито загудела.

Конвоировавший учительницу щуплый школьник сказал:

– Она самая упрямая, самая реакционная в нашей школе. Как ни боролись с ней, сколько ни били – не хочет признать свою вину. И сегодня то же! Мы хотели пресечь ее реакционные поползновения, а она ни в какую не уступает!

Бай Хуэй слушала, сердито кусая губу. Перед ней стоял упрямый, на все готовый враг.

Темное лицо учительницы покрылось потом. Ее потерявшие блеск волосы спутались. От застывшего на ее лице выражения муки смотреть на нее было еще тяжелее. Бай Хуэй казалось в этот момент, что в мире нет лица отвратительнее. В сердце ее жарким пламенем полыхала ненависть.

Хэ Цзяньго вырвал у стоявшего рядом школьника винтовку и закричал:

– Сегодня ты у нас наверняка раскаешься!

Он в бешенстве замахнулся винтовкой. Не отшатнись те, кто стоял за ним, наверняка получили бы прикладом по шее. Шумно разрезав воздух, винтовка ударила учительницу по ногам.

Учительница рухнула на землю. Подтянув ноги, она стала потирать руками ушибленные места. Она не закричала, а только сказала Хэ Цзяньго срывающимся от гнева и боли голосом:

– Вы, вы не революционеры, а фашисты!

Бай Хуэй побагровела от захлестнувшего ее приступа ненависти. Шея, уши – все горело.

– Реакционерка! – закричала она. – Ты клевещешь на революцию, ты против революционеров!

– Бей, бей, бей до смерти классового врага! – подхватил Хэ Цзяньго.

Ярость школьников уже нельзя было сдержать. Кое-кто из них с размаху бил оземь деревянными винтовками, да так, что те с хрустом ломались. Хэ Цзяньго по-прежнему размахивал винтовкой над головой. Зажатая среди этих людей, Бай Хуэй выбирала момент для того, чтобы как следует ударить врага. Сзади кто-то потянул ее за рукав, но она не обернулась. Конец ее деревянного ружья врезался в голову учительницы чуть повыше левого уха, у виска. Почти сразу же из этого места полилась струйка алой крови… Еще миг – и другая деревянная винтовка ударила учительницу по плечу.

Из груди учительницы вырвался сдавленный стон. Ее черные глаза широко раскрылись, и ее взгляд задержался на Бай Хуэй. Этот взгляд как будто ничего не выражал. Словно вода в колодце – тусклая, холодная, неподвижная. Потом глаза учительницы закрылись, и голова с глухим стуком упала на землю.

Маленькая школьница рядом с Бай Хуэй невольно воскликнула:

– Убили!

Бай Хуэй словно током ударило.

Она испуганно затряслась, безотчетно отставила ружье. В это мгновение, казалось, все остановилось. Не осталось ничего, кроме тягостного недоумения. Что же случилось? До ее ушей донесся сердитый голос Хэ Цзяньго:

– Она притворяется мертвой! Притворяется мертвой, чтобы помешать нашему движению! Оттащите ее!

Бай Хуэй стояла, не смея пошевелиться, и смотрела, как несколько школьников тащили учительницу, повисшую у них на руках. Школьники медленно волокли ее по земле, словно большой и тяжелый плуг. Ноги учительницы мягко загребали землю. Ступни, врезаясь в почву, издавали режущий сердце шорох и оставляли за собой два неровных, прерывистых следа.

Взгляд Бай Хуэй внезапно упал на дуло ее деревянной винтовки. На нем висела капелька крови размером с горошину – свежей, липкой крови. Она в оцепенении смотрела на нее.

Хэ Цзяньго бросил на нее пронзительный взгляд.

– Что смотришь? Это подвиг, мы должны до конца довести кровавый бой с врагами! – Он повернулся лицом к толпе, поднял над головой деревянную винтовку и звонко закричал: – Товарищи! Боевые друзья! О чем говорит то, что сейчас произошло? Враги не сдались, они по-прежнему бешено сопротивляются. Они идут на любую хитрость, чтобы одолеть нас. Мы должны действовать решительно, нам нельзя отступать. Отступить перед врагом – это позор! Чтобы защитить победу, купленную кровью революционеров, чтобы красные реки и горы никогда не изменили свой цвет, мы должны довести до конца кровавый бой с врагами. Довести до конца кровавый бой с реакционерами всех мастей! Врагов, не желающих раскаиваться, железный кулак революции должен разбить вдребезги!

От долгой речи лицо его раскраснелось, шея вспухла, кадык выступил вперед. Он размахивал руками, как жонглер. Свисток, висевший у него на груди, болтался туда-сюда. Наконец он заговорил на самой высокой ноте:

– Враги точат на нас ножи. А мы? Кровь за кровь, зуб за зуб! Мы ничего не боимся, будем служить делу революции, смело бросимся в кровавый бой. Победа будет за нами! – И он поднял сжатую в кулак руку.

Ко всем вернулась уверенность. Зазвучали лозунги, и в едином порыве поднялись руки, сжимавшие деревянные винтовки. Бай Хуэй тоже подняла винтовку. Сознание своей правоты уже прогнало в ней минутный страх. Теперь на ее побелевшем лице снова царила прежняя холодная и твердая уверенность в себе. Брови, совсем недавно согнутые сомнением, снова взметнулись вверх.

Однако на кончике винтовки еще краснела капля крови, и вид ее тревожил Бай Хуэй. Она повернула винтовку так, чтобы не видеть крови, но ее стало неудобно держать. Возвращаясь в помещение своей роты, она украдкой, словно бы невзначай, потерла дуло винтовки о косяк двери. У нее не хватило смелости оглянуться. Заметил ли кто-нибудь, где осталась та капля крови?

2

Ночью ей приснился страшный сон.

Со всех сторон ее окружали изуродованные, страшные человеческие фигуры. Среди них была женщина с короткими волосами. Она стояла спиной и не оборачивалась. Бай Хуэй хотела закричать от ужаса и не смогла; ей хотелось убежать, но ноги не слушались ее.

Забравшийся в комнату утренний луч упал ей на лицо и разбудил ее. Она открыла глаза, увидела перед собой белоснежную стену, показавшуюся ей непривычно чистой и светлой. За ней – стул, дверь, стакан, искрящийся солнечными бликами, вешалку, на которой висели зеленая куртка с красной повязкой и свисток. За столиком в коридоре сидел отец. Он завтракал.

Бай Хуэй быстро причесалась, умылась и села напротив отца. Завернув щепотку овощей в лепешку, она принялась торопливо есть. Отец, нацепив очки в черной оправе, читал газету. Словно редактор, правивший статью, он вчитывался в каждое слово, как будто боялся что-то упустить; губы его беззвучно шевелились. Он в упор посмотрел на Бай Хуэй. Бай Хуэй опустила глаза. Этот взгляд напомнил ей вчерашний взгляд учительницы. Она еще не забыла страх, пережитый во сне.

– Ты где была вчера? – спросил отец, не отрывая глаз от газеты.

– Я? – Неужели отец что-то знает?

– Ну а кто же еще? Ты ночью что-то кричала. Я тебя окликнул, хотел разбудить, а ты все кричала. – Отец по-прежнему смотрел в газету.

– Что я кричала?

Отец поднял голову, испытующе посмотрел из-за очков на дочь. Лицо у нее было белым, как грушевый цвет, глаза беспокойно бегали.

– Я не мог разобрать. Что с тобой, малышка Хуэй?

– Ничего. У нас… вчера целый день был митинг. Устала очень.

И, словно боясь, что лицо выдаст ее тайну, отвернулась.

Отец смерил ее взглядом и снова уткнулся в газету.

В последнее время отец все больше молчал. Он и раньше не любил говорить. Весь день пропадавший на работе, он очень редко разговаривал с дочерью. И когда Бай Хуэй пыталась вспомнить какой-нибудь разговор с отцом, ей ничего не приходило на ум. Ведь он и вправду очень мало с ней говорил. Лишь в редкие минуты, когда широкое красное, изрезанное морщинами лицо отца расплывалось в довольной улыбке, отец мог сказать пару фраз: «Ну что, дружок, опять у тебя от прошлого квартала в запасе пара дней!» Или: «Вот здорово! Справили новую чугунную кровать! Малышка Хуэй, ты знаешь, что это такое? Ну, это все равно что… все равно что тебе дали новый автомат! Знаешь, у отца сегодня хорошее настроение, пойдем-ка погуляем!» И они шли куда-нибудь, чтобы хорошенько закусить.

Вот так отец разговаривал с ней. Может быть, он говорил так потому, что дочь сначала была маленькой и беседовать с ней ему было неинтересно?

Потом она подросла, а старая привычка осталась. Все, что она знала об отце, она слышала от его братьев. Даже то, что отца повысили от начальника канцелярии до директора фабрики и что он одновременно стал секретарем, она узнала от посторонних людей. Отец был директором фабрики, где делали кровати. Сначала на ней работали пятьсот человек, потом, как она слышала, семьсот, восемьсот и даже больше тысячи рабочих. Однажды она ходила к отцу на работу. Она увидела высокое здание, в шесть или семь этажей, с задымленными окнами. Внутри оглушительно грохотали машины. Еще там был светлый и просторный зал для собраний и показа кинофильмов. От коллег и друзей отца она знала, что отец добрый, справедливый и достойный уважения человек.

Отец постоянно вычеркивал дочь из своей повестки дня и, только придя поздно вечером домой, узнавал, что она еще не ела, и поспешно принимался за готовку. В такой момент он мог весело улыбнуться дочери и шутливо обругать ее «маленькой должницей». Так он выражал свою любовь к дочери. За многие годы Бай Хуэй не провела с ним вместе и нескольких дней. Все потому, что отец был вечно очень занят. Но каждый год они вместе отмечали годовщину смерти матери. В этот день у отца всегда был очень серьезный вид. На стене под портретом матери он вешал разноцветные шелковые и бумажные ленты. Отец и дочь вместе стояли перед портретом. И каждый раз отец говорил Бай Хуэй: «Не забывай свою мать».

В молодости мама служила нянькой в доме владельца опиекурильни. На теле ее так и не зажили шрамы от хозяйской плетки. В армии, воюя против японских захватчиков и гоминьдановских реакционеров, отец и мать познакомились, полюбили друг друга, поженились. Когда их часть ушла на юг, за Янцзы, мать, ожидавшая ребенка, осталась работать в партизанском госпитале. Как только окончилась война, отец вернулся за матерью. Товарищи из партизанского госпиталя со слезами на глазах передали ему двухмесячную девочку и зеленый мешочек: за четыре дня до возвращения отца мать убило вражеским снарядом. Младенцем этим была Бай Хуэй. В мешочке были мамины вещи: кое-что из одежды, старенькая, потерявшая несколько зубьев бамбуковая гребенка и букварь. В те времена люди не имели состояния, да и не нуждались в нем. Самым драгоценным из этих вещей была мамина фотокарточка, вложенная в букварь. Если бы не эта фотография, Бай Хуэй так и не узнала бы, какой была ее мать.

Отец увеличил фотографию и вложил ее под стекло. Оригинал был очень старым, изображение на нем потускнело и стерлось, кое-где виднелись царапины. После того как его увеличили, черты лица немного расплылись, словно окутались легкой дымкой. Но глаза у мамы были такие же ясные и большие. С фотографии она спокойно смотрела как бы через дымку времени на своих родных. Бай Хуэй не могла забыть мать. Она верила, что хорошо понимает ее, погибшую, мало виденную. Она знала, кому та посвятила всю свою жизнь! И кто отнял ее. У нее была счастливая семья, она могла стать такой прекрасной матерью! Кто отнял у нее жизнь? Страшный старый мир и классовые враги!

Фотография мамы вначале висела в комнате отца. В день, когда Бай Хуэй поняла, что значит для нее мать, она сама перенесла фотографию к себе в комнату.

Ее любовь и ненависть были четко разграничены, она никогда не сомневалась. И отец ей доверял, ведь она всегда была одной из лучших учениц в классе и школе. Два раза в год она показывала отцу дневник, испещренный красными оценками «пять». Показывала она дневник и фотографии матери. Она все делала по совести!

Отец был во всем доволен дочерью. По своему обыкновению он прятал свою любовь к ней под покровом молчания и даже отчужденности. Бай Хуэй привыкла к такой манере отца и невольно сама переняла ее. Она и отец были подобны большой и маленькой жемчужинам, похожим друг на друга как две капли воды. Только большая жемчужина была плотная и немного мутная, а маленькая жемчужина была чистая и прозрачная и вся светилась, как хрусталь.

Она была очень уверена в себе и не любила выказывать свои чувства. Она стремилась все сделать и решить сама и среди товарищей по учебе держалась немного особняком. С малых лет Бай Хуэй, не в пример другим девочкам, не любила петь и прыгать, вечно была очень серьезной и бесстрастной. Отец тоже отличался сосредоточенностью. В этой семье из двух человек многое делалось без слов, каждый занимался своим делом, но царила спокойная и дружная атмосфера.

Но вот пришла культурная революция, и настроение в семье изменилось. В ней по-прежнему молчали, но это уже было другое молчание.

Придя вечером домой, отец тут же скрывался в своей комнате. Долгими часами он думал в одиночестве, много курил и кашлял до глубокой ночи.

Вокруг начали разоблачать клику стоящих у власти. Отец был из тех, кто стоял у власти, как быть с ним? В последнее время коллеги стали редко заходить к отцу, да и посторонние что-то перестали о нем говорить. Бай Хуэй однажды спросила отца:

– Как у тебя дела? Там у вас есть дацзыбао?

На лице отца разгладились морщины, и оно приняло добродушный вид.

– Дацзыбао? Это лучшее средство смыть с себя грязь, без них не обойтись. Есть, конечно!

У Бай Хуэй отлегло от сердца. Она так верила отцу! Он все делает правильно. И верно, тот, кто живет не для себя, должен смотреть широко на вещи и приветствовать всякую критику. Не поговорить ли ей с отцом?

В последнее время борьба со стоящими у власти разгорелась вовсю. Так было и в школе Бай Хуэй. Девушка больше не решалась расспрашивать отца и узнавать его настроение. Ей никак не удавалось поговорить с ним. Обычно отец приходил очень поздно, молча ужинал, скрывался в своей комнате и сидел в облаке табачного дыма. Так жизнь у них шла порознь и все же на один лад. Она уходила изменять жизнь других, другие приходили изменять жизнь ее отца. Но она верила, что так и надо, хотя на душе у нее стало неспокойно.

Сейчас она думала: «Пришлось ли отцу сносить побои? Его нельзя бить. Потому что он совсем не такой, как та учительница. Отец – настоящий революционер, а та учительница – враг».

Она не чувствовала вкуса еды. Воспоминания о вчерашнем дне беспокойным червячком шевелились в ее душе, и она не могла отогнать их. Нет, этот червяк выест ей всю душу! Такого с ней еще не бывало. И сказать об этом не скажешь, и не сказать тяжело.

– Папа, как, по-твоему, надо поступать с врагом?

Глаза отца за очками округлились. Таких вопросов дочь еще не задавала. Неужели в жизни она слишком рано узнала ответы на все вопросы, а теперь ей приходится обдумывать все заново? Или ей открылось нечто новое? Отец ничего не сказал.

– Папа, что раньше делали с врагами, которые попадали в плен?

– Ты знаешь, дочка. У партии был твердый курс!

– А если он упорствовал, что с ним делали? Били?

– Бить?! Это не политика партии, не политика председателя Мао! – Отец вдруг вскипел, что с ним бывало редко. Бросив очки на стол, он поднялся, сделал несколько шагов и яростно тряхнул головой. – Только враги били пленных! Они были слабы, поэтому они лгали, боялись правду говорить и не могли правдивым словом убедить людей! Я… как-то в бою взял в плен вражеского солдата. Командир роты услыхал от других пленных, что тот был из бедных крестьян, и приказал мне дать ему работу. Я пошел к нему, а он уперся, не стал меня слушаться. Я разозлился, дал ему оплеуху. Ротный обругал меня, сказал, что я нарушил закон, велел мне быть с пленным помягче. Вот я и стал ходить к нему и все говорил, говорил с ним. И что ты думаешь? Все-таки перевоспитал его! Вот тогда только я понял, что такое революция. Нужно не просто убивать врага на поле боя, главное – победить вражескую идеологию, а это куда труднее. Потому что вражеская идеология гнездится не только среди врагов. Тот перевоспитанный мной пленный вступил в народную армию, служил со мной в одном взводе. Он понял, кто его настоящий враг. Поэтому и в бою дрался смело, имел заслуги. Я дал ему рекомендацию для вступления в партию… Конечно, сейчас из-за этого кое-кто говорит, что я пустил в партию врага. И еще… – Он осекся, словно гнев, теснившийся в его груди, не дал ему говорить. Не договорив фразы, он кончил: – В революции нужно сначала отделить врагов от своих, и еще нужно отделить истину от лжи. Враги и мы, истина и ложь… вот что нужно разделить, рано или поздно четко разделить!