Текст книги "Повести и рассказы"

Автор книги: Фэн Цзицай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 34 страниц)

– Ну а если я считаю, что твои слова не лишены здравого смысла, что тогда? – перебил я ее.

Не знаю, как это у меня вырвалось. Высказав эту мысль, я, кажется, несколько увлекся. Уж не оттого ли, что меня захватила убедительная логика этой женщины?

Мой вопрос ее слегка встревожил. Она остановила на мне внимательный, серьезный взгляд, словно силясь разобраться, что я из себя представляю. Гнев, гордое возмущение, излишняя резкость, пугающая решимость, только что светившиеся в ее глазах, вмиг исчезли, подобно тому как от брошенного камня теряет очертания четкое отражение на водной глади. Остались бездонные, как омут, глаза, глубоко запавшие в темные глазницы, удивительно спокойные и словно подернутые холодной туманной дымкой. Она глядела на меня настороженно, с любопытством. В какое-то мгновение всем своим сердцем я ясно ощутил тревожные думы, терзавшие сидевшую напротив меня молодую женщину. Большинство причуд у людей формируются под влиянием неординарных переживаний, необычных обстоятельств, и каждый такой человек подобен неповторимому раритету со своей щербинкой, побывавшему некогда в таких переделках, каких другому никогда не понять.

Вдруг я почувствовал жжение в пальцах. Оказывается, догорела сигарета. Я выбросил окурок, закурил новую, сделал пару затяжек и направил нашу беседу в более деловое русло:

– Давай оставим в покое разговор о мотивах. Очень хотелось бы знать, когда зародились у тебя такие суждения: до свадьбы с Чжао Сочжу или после?

Она помедлила с ответом.

– Естественно, после. Любое окончательное суждение складывается после того, как происходит событие.

– Разве до брака ты не разобралась в нем?

– Нет, не разобралась.

– Вы что, не дружили до свадьбы, не разговаривали ни о чем?

– Можно сказать, нет. Не только до брака, но и потом. На протяжении семи лет!

– Почему? Поссорились?

– Нет, мы никогда не ссорились. Иногда мне даже хотелось поругаться, потому что меня одолевала невыносимая тоска. Но, на мое несчастье, у него очень покладистый характер. Короче говоря, нам не о чем было говорить. Ну сам подумай. Мог бы ты всю жизнь прожить с человеком, который все время молчит как немой, знает только одно – работать в поле? Ты смог бы выдержать такое?

– Тогда зачем пошла за него? Ведь никто тебя не заставлял!

– Была вынуждена. – Ее голос звучал приглушенно, но решительно.

Эти слова меня удивили.

– И кто же вынудил тебя?

– Я… я сама… себя вынудила, – проговорила она.

Ее слова все больше и больше удивляли и озадачивали. По последней фразе можно было подумать, что она меня разыгрывает, но выражение ее лица свидетельствовало о другом: за этими словами скрывалось что-то нестерпимо мучительное. Она то резко наклоняла голову вперед, словно на затылок ей клали каменную глыбу, которая давила сзади, не давая держать голову прямо, и тогда мне видны были только насупленные брови; то внезапно откидывала голову назад, плотно сжимала губы и сверкала глазами, будто хотела показать, насколько сильна ее воля, – словно пыталась освободиться от тесных пут, наложенных на ее душу.

– Зачем же ты это сделала? – спросил я. – Поженились вы семь-восемь лет назад, тогда, по-моему, ты была уже зрелой девушкой и у тебя должно было быть собственное мнение. Но может, тебя вынудили тогдашние семейные, общественные условия или безвыходное положение, в которое ты попала? Я понимаю, иной раз случается такое стечение обстоятельств, что противиться нажиму извне невозможно, особенно когда не видишь перед собой надежду, волей-неволей приходится отступать под давлением жизненных обстоятельств… Прав я, нет?

Очевидно, мои слова дошли до ее сердца, тронули ту самую струну. В тайниках души каждого скрыта особая струна, дотронуться до которой неимоверно трудно, и поэтому она долгое время молчит, но, если уж посчастливилось ее задеть, она задрожит, зазвучит неподдельным гласом сердца… Мелко затрепетали ее брови, задергались уголки губ, а рука стала машинально разглаживать покрывало на постели – все это было видимым проявлением внутренней борьбы; во взгляде, обращенном на меня, теперь я не замечал даже намека на заносчивость, настороженность, неприязнь. Мне показалось, что она решилась поведать что-то сокровенное.

– Да. Я расскажу, как все это было. Я вижу, что ты не так глуп, как твой коллега, ну, тот, который не раз приходил ко мне, по фамилии Люй. Что касается меня… ну да ладно, расскажу покороче. Когда я была еще маленькой, у меня умерла мама, и я, единственный в семье ребенок, осталась с отцом. В то время отец занимался холодильными установками, он даже участвовал в проектировании катка с искусственным льдом на столичном стадионе. Жили мы, понятно, очень даже неплохо, но все это теперь в прошлом и воспринимается сейчас как чудесный сон, так как вскоре дала себя знать суровая действительность, оказавшаяся страшнее кошмарного сна.

В семьдесят первом году отца арестовали в связи с делом его младшего брата. Имущество отобрали, все наши вещи, все без остатка, поскольку они считались конфискованными, разделили меж собой некоторые коллеги отца из его учреждения. Меня переселили в эту крохотную комнатку, стали давать по восемь юаней в месяц на все про все. В тот год я как раз окончила среднюю школу. Ко мне что ни день повадились ходить представители школьной администрации и уличного комитета с уговорами переселиться в деревню. Я пошла к родной тетке за советом. Та тоже принялась всячески уговаривать меня уехать – наверно, боялась, как бы я не села ей на шею. У ее мужа, моего дяди, был дальний родич, который служил счетоводом в сельской производственной бригаде Даюйшу. При помощи этого счетовода меня и переправили в деревню. Эта деревня находилась недалеко от города, поэтому там было все же лучше, чем на краю света, куда ссылали других молодых грамотных ребят. Дяде с теткой я должна еще сказать спасибо!

Ну вот, проработала я там год с небольшим и заболела нефритом, это болезнь почек; поясницу у меня так ломило, что я не могла разогнуться – не то что в поле на работы выходить. А ведь в деревенской производственной бригаде легких работ не бывает. Даже если бы начальники нашли для меня легкую работу, от злоязычия односельчан не было бы проходу. Да что я тебе говорю, ты и сам небось не хуже меня знаешь эти деревенские нравы. Опять я отправилась в город за советом к тете. Знаешь, эгоизм людей можно подчас использовать в своих целях: опасаясь, как бы я не осталась у нее, тетя обязательно приложит двойные усилия, чтобы придумать для меня что-нибудь. И они с дядей действительно постарались на славу, выход нашли: поручили тому самому дальнему родственнику, счетоводу, подыскать мне в бригаде мужа!

– Чжао Сочжу?

– Вот именно. За полгода работы в бригаде я частенько видела этого человека. Он был старше меня лет на восемь, высокого роста, выше меня на голову, крепкого телосложения, во всей его фигуре чувствовалась сила. Но о его жизни я не имела никакого понятия, за исключением того, что он от зари до зари не покладая рук работает в поле. Я слышала, что он одинок. Когда ему было двадцать лет, у него умерли родители, братьев и сестер не было. Еще ребенком он откуда-то свалился, расшиб голову, от этого на лбу у него осталась отметина. В деревне говорили, что у него попорчено лицо, это и помешало ему найти местную невесту. И вот, когда мне сказали, что хотят посватать за него, я согласилась.

– После того, как вас познакомили, вы что, так ни разу по душам и не поговорили? – вставил я вопрос.

– Незачем было разговаривать. Да и не о чем. Просто у меня не было иного выхода. Когда человек доходит до такого состояния, в каком оказалась я, нужна лишь дорога, по которой можно брести, а куда она приведет, может быть, в тупик, не имеет значения. Дядя и тетя настойчиво советовали выходить за него замуж. Чжао Сочжу, говорили они, обещает после свадьбы уберечь меня от полевых работ. Прописана я была в деревне, в город вернуться не имела права, да вдобавок еще эта болезнь… Если ты сейчас спросишь, о чем я тогда думала, ответить тебе не сумею. Но я должна была как-то жить! Он пожелал взять меня в жены, я согласилась, переехала в его дом, вот так мы и поженились, все донельзя просто. – В уголках губ у нее обозначилась саркастическая усмешка. Похоже, она иронизировала над собой.

– Не кажется ли тебе, что замуж ты вышла несколько опрометчиво?

– Человеческая жизнь в те времена напоминала былинку на ветру, никакой ценности не имела, чего уж тут говорить об опрометчивости или неопрометчивости. Что же касается меня, то не надо забывать, что я была дочерью «контрреволюционера», а Чжао Сочжу происходил из бедных крестьян. Полагаю, наоборот, тогда, наверно, нашлись люди, считавшие опрометчивым шагом поступок Чжао Сочжу, который женился на мне.

Она задумалась на мгновение, потом продолжила, понизив голос:

– Знаешь, перед тем как дать согласие пойти за него, я проревела всю ночь. Мне было яснее ясного: выходя за него замуж, я ставлю крест на своих мечтах о прекрасной жизни, на своих устремлениях и помыслах. При мне останутся только мое бренное тело с руками и ногами, бьющееся сердце да рот, нужный для того, чтобы трижды в день набивать живот. Реальная действительность деспотична, она заставляет отказаться от личного, подминает все под себя. К тому же я была слишком молода, неопытна, беспомощна и до какой-то степени слабовольна. Вот и покорилась безропотно действительности. Этот человек дал мне шанс выжить. Да и другого выхода у меня не было. Есть множество других способов отблагодарить его, неужели я непременно должна маяться с ним всю свою жизнь, чтобы расквитаться за свое спасение?

– Прожили вы семь лет, справедливо ли будет утверждать, что между вами не возникло никакого чувства?

– У людей чувства многообразны. Говоря по правде, несмотря на нашу семилетнюю совместную жизнь, между нами ни разу не появлялось чувство, свойственное любящим людям. Он действительно не позволил мне работать в поле, был честен, трудолюбив и вообще был хорошим человеком. Он кормил меня, двух наших детей. А что я делала? Кухарила, шила ватную одежду на семью, вела домашнее хозяйство. Можно сказать, мы искренне заботились друг о друге. Но это совсем не значит, что он нравился мне, тем более – что я любила его, и, естественно, это не свидетельствует о том, что между нами существовали нормальные супружеские чувства. Так как мы в духовном плане полная противоположность! Нас можно сравнить с двумя планетами, которые вращаются по собственным орбитам, безмолвно сосуществуют, не общаются друг с другом и даже не имеют общих точек соприкосновения. Вся моя духовная жизнь сводилась к поездкам в город к родне, хождениям в гости к прежним школьным друзьям, у которых я брала почитать старые книги. Ежели у меня появлялись какие-то мысли, мне приходилось раздваиваться, излагать их самой себе. Иногда, возвращаясь домой из нашего сельского кинотеатра, я принималась рассказывать ему о своих впечатлениях от фильма, так он даже не понимал меня. Если же я искренне хотела что-то растолковать ему, он хмурился и цедил только одно слово, «чего?». Учиться в школе ему не пришлось. Он и сейчас может написать не больше сотни иероглифов. Конечно, это не значит, что он никчемный. Отсутствие образования – не вина человека. Но для жизни со мной он не подходит. Может быть, он-то считает нашу совместную жизнь очень даже хорошей, но мне она ненавистна. По-моему, если муж и жена не подходят друг другу, они должны расстаться и пойти каждый своей дорогой, незачем оставаться вместе, насиловать себя. Иначе это все равно что связать одной ниткой двух кузнечиков и оставить их так до самой смерти, чтобы они не разлетелись, навеки остались вместе. Твой предшественник Люй говорил, что мои доводы якобы «мотивами для развода служить не могут». Меня это и удивило, и возмутило. Я спросила его: какие мотивы можно считать убедительными? Почему развод возможен, если один из супругов не способен иметь детей? Неужели главная цель супружества только в том и состоит, чтобы быть сытым, тепло одетым да рожать детей?

Когда она упомянула о детях, я не удержался от вопроса:

– Но если вы расторгнете брак, ваши дети не будут иметь возможности находиться вместе с вами, единокровными родителями. Ты задумывалась, как пагубно может это сказаться на физическом развитии и формировании характера твоих сыновей?

Мой вопрос вверг ее в долгое молчание. Я не верил своим глазам: эта бойкая на язык, с повышенным самомнением женщина сразу сникла, впала в оцепенение. Но спустя некоторое время она, подобно свече, почти совсем погасшей от накопившегося нагара, а потом снова вспыхнувшей и разгоревшейся ярким пламенем, вдруг весьма решительно сказала:

– Товарищ! Своим вопросом ты жестоко бередишь мою рану. Плач ребенка способен остановить мать, решившуюся покончить счеты с жизнью в реке от безвыходности своего положения! Чувства между матерью и детьми – это наипрочнейшие узы, их разорвать невозможно. Я давно думала обо всем этом. Эти узы, как железные цепи, могут навеки приковать меня к Чжао Сочжу. Я решила. Сыновей можно отдать ему, можно оставить мне или поделить их между нами – я согласна на все. Но в главном мое решение неколебимо. В молодые годы у меня было слишком много недостатков: и робость, и покорность, и боязнь остаться одинокой, и зависимость, и все они доставили мне немало страданий. Пришла пора покончить с ними, и только с помощью решимости удастся сделать это. Что касается твоих забот, товарищ… коли ты приехал разобраться в обстоятельствах, то я тебе все рассказала; если мирить и уговаривать, то, пожалуйста, не обманывай себя, ничего не получится. Больше мне сказать нечего!

– Хочу спросить тебя вот еще о чем. Мне известно, что с твоего отца теперь все обвинения сняты. Ты не боишься людской молвы? Ведь могут подумать: она, мол, развелась для того, чтобы избавиться от деревенщины и уехать в город за легкой жизнью.

Чжо Найли обвела рукой комнату:

– Ха! Пусть руководители из бригады, коммуны или уезда пришлют представителей и посмотрят, как я живу. Вся моя собственность – вот эта комната. В нашей прежней квартире живут другие, это совершившийся факт, туда переехать мы не можем. Нашу семью реабилитировали, но мебель, что нам вернули, – вот она, вся здесь! У отца сейчас нет ни гроша, все, что у него осталось, так это хвори да болезни. Когда человеку за шестьдесят, для него после реабилитации один путь – на пенсию. Что же касается того, что будут люди думать, предполагать, как будут судачить, то пусть делают что хотят. Наверно, когда человеку перемывают косточки, он в этих пересудах не изображается совершенным, его представляют в худшем, а не в лучшем виде. Слабовольные пасуют перед такими пересудами, начинают бояться вся и всех и в итоге становятся неврастениками. А мне все равно, если обо мне будут сплетничать, потому что я отношусь к подобной болтовне как к застольному празднословию. Известно: про простого человека можно говорить все что вздумается – никого за это к ответу по закону не притянут.

Мы оба замолчали. Говоря откровенно, перед приходом сюда я не рассчитывал на такой разговор, не был к нему готов; поэтому ее рассуждения мне трудно было оспаривать. Я закурил еще одну сигарету, пытаясь привести в порядок спутавшиеся мысли. Все это время она безучастно глядела в окно. Дождь на дворе усилился, шуршали тонкие плотные струи, на улице с бульканьем шлепались крупные капли. То ли небо посветлело, то ли мои глаза свыклись со скудным освещением, но из полумрака комнаты выступили все предметы, давая мне возможность рассмотреть их внимательнее; перед небольшой кроватью, на которой она сидела, стояла, заменяя тумбочку, квадратная деревянная табуретка, на ней высокой стопкой громоздились книги, газеты и журналы. Поверх всего беспорядочно лежали несколько исписанных листков бумаги, некоторые из них завалились за табурет. У ножки табурета валялась дешевая шариковая ручка без колпачка. В комнате была одна лампочка, свисала она с середины потолка; длинным шнуром, составленным из пеньковой веревки и обрывка синтетической нити, лампочка была подтянута к ее постели, конец шнура держался за набалдашник на спинке кровати. Остальные вещи: потрепанный чемодан, баул, сплетенный из ивовых прутьев, картонная коробка, связка бамбуковых жердей, деревянные бруски, дымоходная труба от комнатной печки и еще какое-то старье – были свалены в кучу за дверью. Единственной стоящей вещью можно было считать комод с пятью выдвижными ящиками, весь покрытый слоем пыли. На комоде стоял термос в плетеном бамбуковом корпусе, стакан со спитым чаем, приобретшим со вчерашнего дня грязно-ржавый оттенок, на обрывке почтовой бумаги лежал надкусанный ломоть хлеба. Стены были пустыми, облупившимися, в дырках от гвоздей, без единой картинки или каких-либо других украшений; на одной из стен висела покоробившаяся от долгого пользования мухобойка, ее, видимо, повесили на это место еще осенью прошлого года, когда исчезли последние мухи и комары. Стены снизу, у пола, были оклеены газетами, через которые проступали желтые от сырости пятна…

Отовсюду в глаза бросались поселившиеся здесь материальные невзгоды, бедность, безысходность, уныние. В этом месте, кажется, воплотилось все, характерное для ее нынешней жизни! Неужели, вопреки всему, ей живется теперь свободней, радостней, удобней, счастливей?

Правда, жизнь человека, устремленного к духовному идеалу, не всегда доступна пониманию других людей. Оставив родных детей, она ради высоких помыслов по доброй воле пошла на одиночество и страдания в таком захолустье. Это вызывало во мне невольное сочувствие, нет, пожалуй, лучше сказать, уважение. Но сможет ли она и дальше так существовать? Я не удержался от вопроса:

– Ты и дальше намереваешься так жить? Есть у тебя какие-нибудь планы насчет будущего, если удастся развестись?

Ответила она довольно откровенно:

– «Этой женщине в конце концов придется подыскать себе мужа» – может быть, ты это хотел сказать, да только не осмелился? Спасибо за заботу. Возможно, в будущем я встречу идеального человека, близкого по духу, может быть, мы станем друзьями, поженимся даже. Если же такого человека встретить не доведется, предпочту остаться одинокой. Не соглашусь ни на Ли Сочжу, ни на Ван Сочжу, ни на Чжан Сочжу, ни на другого подобного, чтобы не пить горькую чашу. Тому, кто не может найти близкого по духу человека, обрести настоящую любовь, иметь любимого, лучше быть одиноким. Непонятно, почему мужчине позволительно жить бобылем, если он этого хочет, а одинокая женщина тут же навлекает на себя осуждение? Я, к примеру, могу найти работу, чтобы прокормить себя, а в свободное от работы время учиться в вечернем институте, могу заняться самообразованием, делать много разных других дел; неужто это плохо? Я не хочу походить на некоторых современных девиц, ради обеспеченной жизни готовых выскочить за любого, кто имеет собственный дом, деньги, цветной телевизор, не интересуясь, есть ли между ними взаимопонимание или нет. Мне нужен партнер, с которым у нас будет общий язык и в котором я найду отклик на свое чувство. Конечно, для всего этого требуется выполнить предварительное условие – развестись с Чжао Сочжу!

– Человека, о котором ты мечтаешь, вероятно, можно найти, но можно никогда и не встретить. Мой жизненный опыт подсказывает, что действительность с человеческими желаниями не считается. Сейчас ты уповаешь на свою молодость, преисполнена высоких помыслов и, наподобие бумажного змея, занесенного высоко в небеса, сумеешь какое-то время просуществовать за счет возвышенной мечты, но ведь змей-то этот не в состоянии вечно парить в вышине! Подчас действительность диаметрально противоположна мечте человека, к тому же она неимоверно могущественна, и ей ничего не стоит принудить человека поступать в соответствии с ее логикой, а людей, идущих вразрез с ее волей, она приводит к поражению, – сказал я с уверенностью, что в моих словах заложена непреложная истина.

Она ответила усмешкой:

– Спасибо за наставления. Но мое достоинство в том, что я еще не настолько «практична». Душа человека, лишенная полета, воображения, скучна, как пустыня; у чересчур практичного человека мир бытия сведен к клочку пространства, находящемуся перед его носом!

Как-то сразу я почувствовал, что на ее слова возразить мне нечем. Перед этой женщиной, у которой, судя по всему, сложилась своя система взглядов, зрелых и ясных, мое общепризнанное красноречие, порождавшее порой и во мне изрядную долю гордости, в эти минуты стало ущербным, беззубым, слабым и истощенным, словно иссякнувший родник. И пусть я еще не успел детально поразмыслить над тем, что она сказала, разобраться, где в ее словах правда, где неправда, тем не менее я уже должен был признать, что ее доводы сразили меня наповал. Острым кинжалом ее аргументы прошли сквозь мои убеждения, успевшие затвердеть и оттого ставшие для меня незыблемыми истинами. Теперь в моем сознании они обратились в прах. По крайней мере высказывать их не имеет смысла, она покорила меня своей убежденностью. Да! Зачем мне было убеждать эту женщину, осмелившуюся прямо смотреть себе в лицо, не побоявшуюся пожертвовать всем, чем обладала, согласившуюся на эти тяжелые условия, пренебрегшую злой людской молвой, отважно устремившуюся к жизни, о которой лелеяла прекрасную мечту! Для того, чтобы всю оставшуюся жизнь продолжать играть роль трагической актрисы в социальной драме, доставшейся нам в наследство от прошлого, и изо дня в день пожинать вчерашние, горькие плоды? Разве в мои обязанности входит убеждать ее подчиниться несправедливому и даже абсурдному для нее диктату?.. Нет, так поступить я не могу…

Я поднялся.

– Мне пора возвращаться. Время – ровно десять, сейчас пойдет в город автобус.

Она взглянула на меня, ничего не сказала. Взяла листок бумаги, написала записку, оставила ее отцу, достала из-за двери небесно-голубой полиэтиленовый зонт и обратилась ко мне:

– Я провожу тебя.

– Что ты! Зачем? Не надо.

– Нет, нет. На улице сильный дождь. А до автостанции не так далеко.

Она все же настояла на своем. Бывает в людях такое доброе упрямство.

Отворив дверь, я убедился, что дождь действительно идет нешуточный; мне нечем было прикрыться, поэтому церемониться я не стал.

Мы вышли из дома. Она раскрыла зонт, стараясь укрыть от дождя нас обоих. Мы шли под монотонный и частый перестук дождевых капель по полиэтиленовому зонту. Молчали.

На автостанции я купил билет. Перед тем как войти в автобус, спросил:

– Может быть, ты хочешь, чтобы я помог тебе в чем-нибудь?

От этих неофициальных слов у нее взметнулись вверх брови, потом в глазах появилась благодарная растроганность – такое я увидел впервые за два часа моего с ней общения. И сразу представление о ней как о человеке крутом, замкнутом и твердом, которое не покидало меня на протяжении всей нашей беседы, переменилось. Теперь в ней зримо проступила естественная женственность.

Чуть-чуть помедлив, неожиданно просительным тоном она тихо сказала, четко произнося каждое слово:

– Я бы очень просила вас больше не возвращать меня в прошлое!

От этой просьбы, от мыслей о ее молодых годах, о ее необычной судьбе мне неожиданно сдавило грудь.

– Постараюсь, – машинально проговорил я.

– Спасибо, – почти шепотом поблагодарила она и опустила голову. Слово это прозвучало искренне, от сердца, что я уловил совершенно точно.

Водитель автобуса посигналил. Скоро отправление. Я вышел из-под зонта, который она держала, подошел к дверце автобуса. И в этот момент заметил насквозь промокшее правое плечо Чжо Найли. Чтобы на меня не попадал дождь, она, оказывается, старалась держать зонт главным образом надо мной…

– Возвращайся домой! – Я сделал жест рукой, давая понять, чтобы она поскорее уходила.

Я нашел свое место в автобусе, сел. Через окно увидел ее. Она стояла на прежнем месте, мне не махала. Сквозь пелену дождя был отчетливо виден ее отрешенный взгляд. Взревел мотор. Не шевелясь, она продолжала стоять. Автобус тронулся, расстояние между нами стало быстро увеличиваться. За стеклом, по которому текли потоки воды, виднелось голубое пятно, становившееся все более и более смутным. То был ее зонт.

Встреча с ней меня глубоко растрогала. Я подумал, что надо обязательно убедить Чжао Сочжу дать ей развод. Но как его убедить? Ведь я никогда не видел этого человека.