Текст книги "Повести и рассказы"

Автор книги: Фэн Цзицай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 34 страниц)

У быстро сложил бланк пополам и придавил рукой, как будто там лежал только что пойманный кузнечик. Чжао Чан уселся на соседний стул и заулыбался:

– Ну, о чем пишем? Можно взглянуть?

У заверил его, что еще ничего не написал, но показать бланк не хотел, напротив – еще крепче прижал его к столу. Взгляд у него был напряженный и немного растерянный. Опасливый Чжао Чан сделал из этого ошибочный вывод: мол, У начал писать что-то против него – и испугался, как бы его не поймали с поличным. Однако виду Чжао Чан не подал, дружески похлопал Чжунъи по плечу и произнес с усмешкой:

– Ты пиши все как есть, а то придумаешь что-нибудь – сам неприятностей не оберешься! – С этими словами он оторвал зад от стула и удалился.

В коридоре Чжао Чан остановился, достал сигарету и сделал несколько затяжек. Кольца дыма вращались в воздухе, как сомнения – в его мозгу. Он строил самые разные догадки по поводу необычного поведения У Чжунъи, но тотчас отбрасывал их, так и не придя к окончательному выводу. Все-таки наиболее вероятным казалось, что У хочет разоблачить его полупьяные речи и таким образом убрать с должности заведующего… Чжао Чан разогнал рукой клубы сигаретного дыма и поспешил в свой кабинет обдумать ответные меры.

12

Два дня подряд У Чжунъи и Чжао Чан мучились всевозможными предположениями, взаимными подозрениями и опасениями.

Где бы Чжао Чан ни встретил Чжунъи, он сразу же делал каменное лицо, отводил глаза в сторону и лишь подчеркнуто холодно, чуть заметно кивал головой, проходя мимо. Он думал этим оказать моральное давление на противника. Пусть У Чжунъи станет ясно: его побуждения уже разгаданы. А перед концом работы Чжао Чан по часу сидел, не двигаясь, в комнате рабочей группы: он дожидался, пока Цуй Цзинчунь принесет разоблачительное письмо из сектора новой истории, чтобы узнать, нет ли среди них направленного против него материала У Чжунъи.

Такой образ действий Чжао Чана вызывал у Чжунъи немалое беспокойство. Ему мерещилось, будто подобранное кем-то письмо уже доставлено в рабочую группу и Чжао Чан каким-то образом узнал об этом. Поскольку они давно уже ходят в приятелях, Чжао Чан опасается быть замешанным в это дело и подчеркнуто сторонится его. Ведь, когда в самом начале кампании Чжао Чан писал против него дацзыбао, он – по его собственному признанию – руководствовался точно такими же мотивами.

Поведение Чжао Чана он рассматривал как некий барометр, предсказывающий, когда разразится буря над его головой. Но тут-то и таилась беда, ибо Чжао тоже строил свои прогнозы, наблюдая за поведением У.

А тот пребывал в постоянном напряжении, причем особенно неестественно держал он себя в присутствии Чжао. Его встревоженные бесцветные глаза то и дело беспокойно бегали за стеклами очков, поблескивая, словно вращающиеся стеклянные шарики. Он не решался прямо взглянуть на Чжао, а тот думал про себя: «Чего это ты, парень, стал меня бояться? Небось уже накатал свою телегу!»

Но отчего же тогда, думал Чжао, он до сих пор не видел разоблачений Чжунъи? Видимо, Цуй Цзинчунь вовремя заметил, что речь идет о его сотруднике, и пока что придержал заявление или уже потихоньку передал его начальнику рабочей группы Цзя Дачжэню. И он начал следить за каждым словом Цзя Дачжэня и Цуй Цзинчуня, отмечая малейшие изменения и странности. Он был опытнее У Чжунъи, умел сдерживаться и скрывать свои настроения. Но чувствовал себя в этот момент он ничуть не лучше – на душе было так же тяжело, беспокойно и боязно. Поэтому он все больше ненавидел У Чжунъи, ненавидел до того, что желал ему подхватить заразную болезнь, попасть под автомобиль или же оказаться повинным в таком прегрешении, что ему навсегда заткнут рот и не позволят напасть на него, Чжао Чана.

13

Цзя Дачжэнь в институте был незаменимым человеком – как говорится, «кормился из железной плошки». А ведь должность он занимал не очень большую – всего лишь начальник политотдела, ранг имел невысокий – «кадровый работник двадцать первого разряда»; на работу ездил на стареньком, красном от ржавчины велосипеде, за обедом мог позволить себе только самые дешевые блюда, а во время болезни должен был упрашивать знакомых купить ему лекарства получше. Тем не менее в те чрезвычайные времена, когда кадровые вопросы главенствовали над всеми прочими, он обладал очень большой властью. Попав на перекресток судьбы, очень многие взирали на него как на светофор, который должен указать им, куда двигаться дальше. Но уж если человек попадал к нему в руки, Цзя не спешил с ним расстаться – подобно тому как Гобсек не хотел расставаться с деньгами, оказавшимися в его кошельке.

Творить над людьми расправу, валить их наземь, подчинять своей воле – вот что стало главным смыслом жизни и работы Цзя Дачжэня, его основной заслугой. В те дни он был хозяином жизни, сильной личностью – разумеется, в весьма специфическом смысле. В его руках оказались неограниченные возможности манипулировать отношениями между людьми. Считалось недобрым предзнаменованием, если он начинал кем-либо интересоваться. Любые контакты с ним грозили непредвиденными последствиями, и неудивительно, что люди всячески его избегали. Но его это нисколько не смущало; напротив, он не без гордости сравнивал себя с «концентрированным ядохимикатом». Увы, этот яд разбрызгивался в таких количествах, что от него гибли не столько вредные насекомые, сколько полезные.

Он сметлив, проницателен, ловок, осторожен. От него не укроется малейшее душевное движение, по выражению глаз и цвету лица он умеет читать чужие мысли, сквозь кожу видеть нутро человека. Он владеет множеством способов заставить человека вывернуть себя наружу, причем делает это быстро и уверенно. Похож на мастера – ловца сверчков, который с удивительной легкостью заставляет их вылезти из щелей между кирпичами. Таких людей создали ненормальные условия жизни, но, раз появившись, они делают жизнь еще более ненормальной. В те годы, когда настоящая, серьезная работа не очень-то ценится, таких специалистов становится все больше и больше – создается своего рода новая профессия, новая человеческая прослойка, чья специальность – травить других людей. Как штангенциркуль используют для измерения и выбраковки нестандартных деталей, так и они прилагают к словам и поступкам окружающих собственный измерительный прибор, доходя в строгости своих нормативов до абсурда. Их коллеги пишут свои труды, не жалея знаний и опыта, крови и пота, стараясь расцветить их всеми красками своей души, а они пишут материалы на тех, кто пишет труды. Живую, радостную атмосферу они превращают в удушливую, застойную, пугающую. Есть у них и своя профессиональная болезнь: в обычные времена они чувствуют себя одиноко, томятся от скуки, не знают, чем заняться. Но когда по жизни пробегают волны, они сразу взбадриваются, как от затяжки опиума, становятся энергичными, предприимчивыми. Словно ночные бабочки или совы, они оживляются лишь с наступлением ночи. Именно в таком состоянии пребывал в те дни Цзя Дачжэнь – словно молодой атлет, вышедший на разминку перед соревнованиями, он ощущал в себе избыток сил и душевный подъем.

Необычности его профессии соответствовал и своеобразный внешний облик. Ему было лишь сорок с небольшим, но он давно уже облысел – видимо, от чрезмерной умственной деятельности. Лишившись растительности, голова стала казаться маловатой для его длинного, худого тела. Неустанный труд иссушил его плоть, кости торчали во все стороны, а желтое, без кровинки, лицо напоминало выгоревшую на солнце старую газету. И только глаза – полные жизни, моментально оценивающие все вокруг – сверкали из-под сморщенных век. Взгляд его был вызывающий, настойчивый, ледяной, неприятный, вдобавок бесцеремонно устремленный прямо в лицо собеседника. С ним не хотели встречаться даже люди, которым нечего было скрывать.

Утром Чжан Динчэнь написал на самого себя дацзыбао – первую из серии «Сурово критикую свои эксплуататорские действия». У Чжунъи вызвался помочь ему вывесить дацзыбао в институтском дворе.

Сделал он это потому, прежде всего, что сидеть в кабинете, вздрагивая по всякому поводу, стало уже невмоготу. Кроме того, он хотел посмотреть, не происходит ли чего-нибудь такого, что может коснуться и его самого. Наконец, он все еще тешил себя надеждой, что сумеет перехватить человека, который принесет потерянное письмо.

Дацзыбао заполняли собой все стены двора. Среди них были торжественные заявления, обязательства, критические выпады; в некоторых рассказывалось о закулисной стороне борьбы двух фракций на предыдущем этапе кампании. Многие оставались непонятными для непосвященного – таким запутанным, тенденциозным, полным скрытых намеков было их содержание. Один наносил удар, другой отвечал, потом первый вновь переходил в наступление… Кто писал внятно, кто – зашифрованно; кто бил в лоб, кто совершал обходный маневр; этот выговаривался до конца, тот оставлял нож за пазухой. Было ясно видно, как обнажались, обострялись и углублялись противоречия между людьми – обострялись тем более, что происходило это на виду у всех.

У Чжунъи помог Чжан Динчэню отыскать среди этих полотнищ пустое место, намазал стену клейстером и прилепил к ней лист бумаги с самобичеваниями Чжана. Тому показалось, что дацзыбао наклеено криво, и он стал поправлять листок, пачкая свои белые тонкие руки. Чжунъи стоял в нескольких шагах, подсказывая: «Левее, правее». Вдруг он почувствовал, что рядом с ним кто-то есть. Он повернулся и напоролся на холодный, сверлящий взгляд. Это был Цзя Дачжэнь! Заложив руки за спину, он неотрывно глядел на У Чжунъи, как бы показывая, что видит его насквозь. Тот вздрогнул, банка с клейстером выпала у него из рук и глухо шлепнулась на землю, забрызгав содержимым все вокруг.

Цзя Дачжэнь еле заметно улыбнулся; в его усмешке сквозила ирония.

Несколько секунд Чжунъи молча смотрел прямо перед собой, затем быстро присел на корточки и, не в силах унять дрожь в руках, стал собирать с земли липкий и скользкий клейстер. Затем он натянуто улыбнулся и произнес, пытаясь сделать вид, будто ничего особенного не произошло:

– Такая скользкая банка, я вот…

Не вымолвив ни слова, Цзя Дачжэнь повернулся и ушел. Задавать вопросы не было нужды – он и так понял, что нечаянно набрел на богатую добычу. Когда он вернулся в свою рабочую группу, в кабинете находился один Чжао Чан, сортировавший разоблачительные материалы, которые поступили за этот день. Цзя уселся, закурил, выпустил клуб дыма и спросил, не поворачивая головы:

– Старина, что ты думаешь по поводу У Чжунъи?

Чжао Чан оцепенел. Ему почудилось, что Чжунъи только что беседовал с Цзя Дачжэнем. Может быть, Цзя уже располагает материалом на него и теперь хочет вызвать на откровенность? Руки и ноги его одеревенели, стиснувший сердце страх отчетливо отразился на лице. Если бы Цзя в этот момент сидел напротив него, он, конечно, обнаружил бы еще одну подозрительную личность и не преминул бы вывести Чжао на чистую воду, приумножив свои заслуги. Но на сей раз ему не повезло. Словно слепая птица, удача метнулась в сторону Чжао Чана. Поняв, что Цзя Дачжэнь не заметил его мгновенной растерянности, он опустил ресницы и, продолжая листать материалы, ответил:

– Чжунъи?.. Затрудняюсь сказать.

Цзя Дачжэнь повернулся в его сторону:

– Как же так? Ведь вы с ним в близких отношениях!

– Близких? – хмыкнул Чжао Чан. – Да он со всеми в таких отношениях!

– Ты всегда заботился о нем!

– Ну, конечно, мы работаем в одном секторе, заняты сходными проблемами, общаемся чаще…

– Ты каждую зиму помогал ему устанавливать печку. Когда его брат болел, ты дал ему в долг двадцать юаней. – Цзя Дачжэнь говорил, не спуская с Чжао Чана глаз.

Чжао удивился, как хорошо осведомлен Цзя о его отношениях с Чжунъи. Между тем тот больше всего интересовался именно личными делами сотрудников института и прекрасно знал, кто с кем дружит, с кем в ссоре, кто как проводит свободное время. Хотя с начала кампании Цзя и Чжао принадлежали к одной фракции и Цзя привлекал Чжао к выполнению важных поручений – сейчас вот включил его в рабочую группу, – Чжао понимал: все это до поры до времени. Стоит Цзя унюхать интересующий его материал, и он не пожалеет ни друга, ни родню. Пока Чжао не мог понять, к чему тот клонит, но не ждал ничего хорошего и почел за благо ответить неопределенно:

– Ну, если у тебя просят взаймы, отчего же не дать, в этом ничего особенного нет.

– А ты знаешь, о чем думает У Чжунъи в глубине души? – не отставал Цзя Дачжэнь.

Тут Чжао Чан догадался, что разговор не имеет отношения к нему лично. На сердце полегчало, и он стал отвечать более свободно:

– На этот счет я вам так скажу: со стороны посмотреть – мы вроде бы приятели, а на самом деле я его почти не знаю. Когда мы вместе, разговор идет только о работе или о житейских мелочах. О своих личных делах он никогда не говорит, о чем думает – тем более. Иной раз вздохнет глубоко, я спрашиваю – о чем, а он молчит. Потом еще раз вздохнет, но я уж не спрашиваю.

Говоря так, Чжао Чан хотел, с одной стороны, вызвать у Цзя интерес к личности Чжунъи, а с другой – создать впечатление, что он никогда не вел с ним откровенных разговоров, чтобы было легче отпереться, в случае если Чжунъи действительно донесет на него. Свою оборону он строил весьма искусно – ни дать ни взять невидимая линия Мажино.

– В его приемнике есть коротковолновый диапазон? – переменил тему разговора Цзя Дачжэнь.

– По-моему, нет. Да и приемника, скорее всего, нет. – Чжао Чан все еще не догадывался, к чему клонит собеседник, но одно было ясно: он сам Цзя Дачжэня не интересует.

– А дневник он ведет? – продолжал тот.

– Это мне неизвестно. Да если б и вел, мне бы, во всяком случае, не показал! А в чем дело, с ним что-нибудь случилось? – перешел в контрнаступление Чжао Чан. Он понял, что, ограничиваясь ответами на вопросы, ставит себя в невыгодное положение.

Цзя Дачжэнь резко поднялся и произнес уверенным, не допускающим сомнения тоном:

– С ним не все в порядке!

При этих словах у Чжао Чана от радости заблестели глаза. Так, значит, дуло ружья, казалось бы целившегося в него, направлено совсем в другую сторону! Будь он в комнате один, он закричал бы: «Слава богу!» И все же ему было трудно представить себе, какую зацепку мог Цзя Дачжэнь отыскать у Чжунъи – такого осторожного, робкого, законопослушного!

– А что именно? – не удержался Чжао.

Цзя Дачжэнь смерил его взглядом, но не стал делиться с Чжао своим только что сделанным открытием. Продолжая курить, он в задумчивости походил по кабинету, затем вернулся к столу и погасил сигарету о край стеклянной пепельницы. Обернувшись к Чжао Чану, он произнес внушительно:

– Что именно – узнаешь потом. Раз я сказал, значит, так и есть. Я… я думаю поручить кому-нибудь проследить за ним и о всяком необычном поступке тотчас докладывать мне. Пожалуй, я поручу это тебе – вы всегда были с ним близки, так что ты не вызовешь подозрений. Но только надо постараться не вспугнуть его. Справишься?

Чжао Чан возликовал в душе. Уж раз Цзя Дачжэнь дает ему такое задание, значит, У Чжунъи не успел написать на него донос. Неважно, виноват ли У Чжунъи, и если виноват, то в чем. Важно использовать данное ему поручение, чтобы прибрать Чжунъи к рукам. Если он сумеет двумя пальцами, большим и указательным, сомкнуть рот, из которого могут вырваться смертельно опасные для него слова, он станет хозяином положения. После короткого молчания он сказал:

– Думаю, справлюсь. Только попрошу вас дать знать Цуй Цзинчуню, а то увидит, что я все время верчусь около У Чжунъи, еще заподозрит неладное. Вы же знаете, характер у него сложный!

– Чего там сложного! Обыкновенный правый, консерватор. И всегда таким был. К классовой борьбе относится с предубеждением. Только тебя это не касается, с завтрашнего дня ты от имени рабочей группы будешь вести кампанию в секторе новой истории. Хорошо?

– Хорошо! Замечательно! – Чжао Чан уже предвкушал, как поизмывается над людьми.

14

Стараясь не подавать виду, Чжао Чан краем глаза следил за сотрудниками сектора новой истории. Действительно, в У Чжунъи появилось нечто непривычное – лицо казалось серым, как штукатурка, глаза за стеклами очков беспокойно бегали. Стоило кому-либо встретиться с ним взглядом, как он сразу опускал веки. Чжао Чан несколько раз ставил этот опыт – и все время с одинаковым результатом. У производил впечатление человека, утратившего ко всему интерес, опечаленного и больного. По полчаса, если не больше, просиживал он, уставясь куда-то за окно или в угол комнаты, и тогда лицо его выражало уныние и страх. Если его окликали или раздавался громкий звук, он вздрагивал всем телом, как напуганный воробей. Движения его были неловки, он ронял вещи на пол – верный признак того, что мысли человека находятся где-то далеко. Окружающие давно привыкли к тому, что он не следит за своей внешностью, неряшливо одевается. Но, присмотревшись внимательно, Чжао Чан заметил нечто новое: лицо Чжунъи лоснилось, шея казалась черной, в уголках глаз скопилась грязь. Видно, что уже несколько дней не умывался как следует. Гребешок тоже давно не навещал его шевелюры, и волосы торчали в разные стороны, как стебли засохшей травы. Вдобавок он заметно осунулся. Скулы выступали над ввалившимися щеками, как рифы в пору отлива, глазные впадины почернели… «Видать, бессонница, – думал Чжао Чан. – Но отчего, что он такого натворил?»

Жалкий вид У Чжунъи рождал в его сердце сочувствие. Что ни говори, за все десять лет совместной работы этот честный, добрый, уступчивый человек ни разу не давал повода всерьез рассердиться на него. Чжао даже подумалось: а может, поговорить с У наедине, выяснить, что произошло, и попытаться помочь товарищу? Но в следующее мгновение он понял: нет, это невозможно. Если тот действительно провинился, сам Чжао может оказаться втянутым в эту историю. Более того, нельзя исключить и того, что Чжунъи все-таки донесет на него. Чем серьезнее его дело, тем более вероятно, что он попытается таким способом облегчить свою участь. Чжао Чан, как и подобает научному работнику, был последователен в своих рассуждениях. Теперь ему предстояло добыть новые данные, чтобы сделать из них неопровержимые выводы.

Перед обеденным перерывом Цуй Цзинчунь вдруг вызвал У Чжунъи для беседы. Спустя несколько минут Чжао Чан тоже вышел и стал прогуливаться по коридору. Выяснилось, что Цуй и У беседуют в кабинете сектора региональных проблем. Он постоял перед дверью, но голоса были приглушены, и ничего разобрать не удалось.

В столовой, наполненной вечно торопящимися сотрудниками и исходящим от котлов паром, Чжао Чан углядел Цуй Цзинчуня, одиноко сидевшего за дальним столиком. Держа в руках свою миску с рисом, он протиснулся к Цую, уселся рядом и тихо спросил:

– Чем это вы сейчас занимались с У Чжунъи?

Цуй Цзинчунь внимательно посмотрел на Чжао Чана и ответил безразличным тоном:

– Да ничем. Просто так, разговаривали.

– И что он сказал?

Цуй опять посмотрел на собеседника и ответил с тем же равнодушием:

– Ничего особенного. – Было ясно: он не намерен делиться с Чжао содержанием беседы.

Тот сразу же прикинул: не мог ли их разговор касаться его, Чжао. В душе вновь ожило подозрение, что Чжунъи способен навредить ему. Чувство жалости к товарищу сменилось желанием поскорее доконать его, чтобы окончательно отвести от себя опасность. Наскоро пообедав, он помчался в рабочую группу, чтобы сообщить Цзя Дачжэню о сделанных им утром в секторе новой истории ценных открытиях. Тот выслушал сообщение, подперев рукой острый подбородок, а затем рассмеялся, довольный и радостный. Он был доволен проделанной Чжао Чаном работой и радовался, что вчерашние его тонкие наблюдения над У Чжунъи подтвердились.

– Надо будет сказать Цуй Цзинчуню, чтоб он немного нажал на У.

– Боюсь, Цуй Цзинчунь не самая подходящая для этого фигура, – произнес Чжао Чан и рассказал о таинственной беседе между Цуем и У в кабинете региональных проблем. – Вы вчера были абсолютно правы: Цуй Цзинчунь относится к ведению кампании спустя рукава, атмосфера в его секторе довольно прохладная. Да и моему приходу он явно не обрадовался.

Когда Цзя Дачжэнь сердился, его лицо становилось особенно неприятным. Сухо усмехнувшись, он сказал:

– Тогда я сам нажму на него. На завтра я запланировал один не совсем обычный митинг, начальство уже дало свое согласие. Вот увидишь, все придонные рыбы одна за другой выплывут на поверхность!

15

Сотрудники института истории, собравшись на следующий день во дворе, чувствовали себя как перед казнью.

Они сидели рядами прямо на земле. На цементированном возвышении перед задним корпусом располагался президиум экстренного митинга. Никаких украшений не было – тут уж не до эстетики. Как в артиллерии, принимаются в расчет лишь точность огня и его убойная сила.

Члены президиума располагались за желтым деревянным столом, ничем не прикрытым, на нем стоял лишь примитивный микрофон, обернутый красной тряпкой и потому напоминавший барабанную палочку, из тех, какими пользуются во время праздничных шествий. На деревянных же стульях восседала пятерка институтских руководителей – все с каменными лицами, заранее возвещавшими аудитории: никто не должен ожидать для себя ничего, кроме плохого. Именно так: нахмурив брови, устремив в одну точку взгляд, прогнав тепло улыбок и доброжелательность за тысячу ли – надлежало сидеть положительным персонажам предстоящей драмы.

Да, жизнь порой заставляет людей, осознают они это или нет, разыгрывать роли в спектаклях. Шуты нередко изображают серьезных персонажей, серьезные ситуации часто оборачиваются шутовством. Ты считаешь себя режиссером, указываешь другим, что и как играть, а на деле ты лишь актер, исполняющий роль режиссера. И не на кого обижаться, ведь тебя самого распирало желание повелевать людьми, подняться над другими.

На возвышение энергичным шагом поднялся Цзя Дачжэнь, на этот раз в армейской фуражке цвета хаки. Минуты три он, вытянувшись в струнку, стоял рядом со столом, а весь двор ждал, затаив дыхание, когда он откроет рот. Вдруг он с силой опустил кулак на поверхность стола. Трах! Все вздрогнули, а он заговорил торжественно и сурово:

– Ввести сюда Цинь Цюаня и остальных трех бывших контрреволюционеров и правых элементов, упорствующих в своих реакционных взглядах!

Тотчас же из-за противоположного угла заднего корпуса появились одетые в армейские куртки члены институтского ополчения. С красными нарукавными повязками, на которых значились иероглифы «постовой», они тащили обвиняемых, заломив им руки за спину. Одновременно «лозунгщики» – мужчина и женщина, стоявшие по обеим сторонам трибуны, – начали выкрикивать призывы, с тем чтобы их повторяли все собравшиеся. Атмосфера сразу накалилась, сидевшие во дворе стали в такт лозунгам поднимать и опускать белые круглые кулаки.

Находившийся в гуще людей У Чжунъи подумал: через несколько дней и он, чего доброго, окажется на месте Цинь Цюаня – и весь покрылся холодным потом. Чжао Чан сидел рядом с ним и то и дело косился на него, чтобы видеть выражение лица коллеги.

Четверых обвиняемых поставили перед президиумом и велели низко склонить головы. Судилище началось. Несколько активистов кампании накануне вечером получили задание подготовить обвинительные материалы. Всю ночь они строчили тексты своих выступлений и вот теперь поочередно поднимались на возвышение и суровыми голосами обрушивались с бранью на Цинь Цюаня и его товарищей по несчастью. Затем ополченцы под шумные возгласы собравшихся увели их обратно. Вновь появился Цзя Дачжэнь. Ему действительно нельзя было отказать в режиссерском таланте, в умении использовать настроение аудитории. Разыгравшийся пролог должен был наэлектризовать собравшихся; лишь теперь начиналось основное действие, разработанное им во всех деталях. Опершись руками о стол, он заговорил:

– Мы только что провели борьбу против Цинь Цюаня и трех других подонков. Но настоящий объект нашей нынешней кампании не они, а те враги, которые хорошо, даже слишком хорошо, укрылись среди нас. Кампания длится уже почти неделю. Мы с самого начала разослали два вида бланков: один для разоблачительных заявлений, другой для самокритики и признаний вины. Мы можем перед всеми рассказать о результатах – ведь у нас нет никаких секретов, мы работаем у всех на виду. Так вот, на сегодняшний день разоблачений и обвинений очень много, самокритики и признаний вины очень мало. Основываясь на значительном числе разоблачительных заявлений (включая те, что были пересланы нам из других организаций), мы провели предварительное расследование внутри института и вне его. Уже первые результаты весьма обнадеживают и полностью подтверждают, что в нашем институте на самом деле притаилась группа старых и новых контрреволюционеров. Они и в данный момент сидят среди нас.

Подобные речи Цзя Дачжэнь не готовил заранее: в нужную минуту у него как бы сами слетали с языка сильные и действенные слова. Весь зал замер – как говорится, «и вороны, и воробьи лишились голоса». У Чжунъи казалось, что каждое слово нацелено прямо в него. В ушах звенело, но сквозь звон прорывались слова Цзя Дачжэня:

– Все эти дни мы не раз и не два обращались к этим людям, призывали их добровольно покаяться и тем самым заслужить снисхождение. Но все оказалось напрасным. Кое-кто из этой публики полагает, что мы просто пугаем их и ничего страшного не случится: мол, пошумят и оставят в покое. Другие же принципиально не желают признать за собой вины и готовы сражаться до последней возможности. Итак, нас вынуждают действовать. Время не ждет, больше нельзя сидеть сложа руки, нельзя либеральничать. Мы сегодня же вытащим на божий свет некоторых из них!

У Чжунъи превратился в подобие деревянной скульптуры. Лишь веки моргали изредка, но глаза словно застыли, устремленные на возвышавшегося над всеми Цзя Дачжэня. Сидевший рядом Чжао Чан тоже был очень обеспокоен. Да, сам Цзя Дачжэнь поручил ему быть возле Чжунъи и следить за ним – значит, он по меньшей мере не питал к нему недоверия. И все-таки теперешняя его речь вызывала тревогу. В такие времена каждый думает о себе, фортуна переменчива. Кто может поручиться, что Цзя не хотел усыпить его бдительность? Людей такого сорта до конца понять невозможно… Под лучами весеннего солнца на его выпуклом лбу выступили капельки пота, но то был холодный пот. А в ушах звучал громкий голос Цзя Дачжэня:

– Чтобы дать этим людям последнюю возможность добровольно признаться в своих преступлениях, мы готовы подождать пять минут. Сейчас политический водораздел провести легче легкого: кто повинится сам – заслужит снисхождение, кого придется вытаскивать – с теми поступят по всей строгости. Итак, – тут он, как судья на легкоатлетических соревнованиях, поднял руку и стал смотреть на часы, – начали!

Словно за пять минут перед казнью, весь заполненный людьми двор замер в страхе. Цзя Дачжэнь возглашал:

– Осталось четыре минуты!.. Три!.. Две!.. Полторы!.. Полминуты!.. Пять секунд!

У Чжунъи безотчетно закрыл глаза, будто ожидая залпа нацеленных ему в грудь винтовок.

Трах! Цзя Дачжэнь снова ударил кулаком по столу и закричал:

– Вытащить сюда Ван Цяньлуна, элемента с контрреволюционным прошлым!

Два ополченца с красными повязками, стоящие поодаль, немедленно бросились в левую часть двора, расталкивая людей, схватили щуплого седого человека и приволокли его к возвышению. «Лозунгщики» достали заранее приготовленные тексты и начали выкрикивать призывы, которые все повторяли хором. У Чжунъи присмотрелся к схваченному и удивился про себя: то был старый научный сотрудник сектора истории династии Мин, человек опытный, осмотрительный, болезненный, занимавшийся одной наукой. Каким образом у него оказалось контрреволюционное прошлое?

Пока Ван Цяньлун стоял перед президиумом с опущенной головой, глаза Цзя Дачжэня, сверкавшие, как огоньки, из-под армейской фуражки, обшаривали весь двор. В конце концов они остановились на том секторе, где сидел У Чжунъи. Одной рукой он указал прямо в направлении Чжунъи, другой еще раз стукнул по столу. Сердце Чжунъи, казалось, перестало биться, но тут до него донесся голос Цзя:

– Вытащить сюда главаря реакционной организации, активно действующего контрреволюционера Ван Цзихуна!

Значит, выстрел был нацелен в Ван Цзихуна, сидевшего позади У Чжунъи.

И опять подбежали двое ополченцев, словно цыпленка, подхватили Ван Цзихуна и потащили его мимо У Чжунъи к президиуму. Он стал рядом с Ван Цяньлуном. После этого взгляд Цзя Дачжэня, словно луч прожектора, стал обшаривать лица сидевших ближе к возвышению. И снова раздались удар по столу и окрик, и еще кого-то вытащили из толпы; двор продолжали сотрясать лозунги. В эти минуты Цзя действительно выглядел всемогущим и непобедимым – он был как пулеметчик перед толпой безоружных: кого захочет, того и прикончит.

Когда его кулак был уже готов вновь опуститься на стол, из рядов вдруг поднялся круглоголовый человек в очках. То был Чжан Динчэнь. Едва он заговорил, стало ясно, насколько он перепуган: голос его дрожал и прерывался, то и дело перехватывало дыхание.

– Я виноват… Когда в шестьдесят шестом году описывали мое имущество, я сдал лишь наличные деньги, а золотой браслет и колечко с изумрудом спрятал в ящик с углем. А еще… А еще я обругал революционные массы, описывавшие мое имущество… Я шепотом сказал жене, что это бандиты…

Чуточку помедлив, Цзя Дачжэнь произнес:

– Ты признался сам – отлично, мы это приветствуем. Выходи сюда и становись сбоку. Ну что, все видели? Политический водораздел проведен четко: разное поведение – разное отношение. Но я утверждаю, что среди сидящих здесь есть и другие запятнавшие себя люди, есть контрреволюционеры! Если они немедленно не встанут и не покаются, мы начнем их вытаскивать!

Закончив речь, Цзя медленно обвел взглядом весь двор.

У Чжунъи не знал, куда деваться от страха, но заставить себя подняться и признать вину тоже не мог. Приводили в ужас возможные последствия этого шага, и в то же время теплилась надежда как-нибудь выкрутиться. Как и он, Чжао Чан впервые подвергся такому жестокому испытанию. Только что рядом с тобой спокойно сидел человек, и вдруг ты слышишь его имя и видишь, как его тащат к трибуне, как он стоит там с видом приговоренного к смерти, – выдержать такое и вправду нелегко. Тем более что он знал за собой грех и опасался в любую секунду услышать собственное имя. Ему даже пришла в голову отчаянная мысль – потихоньку спросить У Чжунъи, писал ли тот на него донос. Если скажет, писал, тут же встать на колени и повиниться перед всеми. Но постепенно разум и опыт взяли верх над растерянностью и страхом. Он успокоился и принял твердое решение: пусть лучше вытаскивают и судят по всей строгости, чем добровольно, из трусости, погубить себя, поддавшись на обман и шантаж Цзя Дачжэня.