Текст книги "Повести и рассказы"

Автор книги: Фэн Цзицай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 34 страниц)

Ло Цзяцзюй привел меня к покосившейся лачуге.

– Не обижайтесь, – сказал он. – В нашей мастерской работают местные, поэтому у нас нет общежития. Тут когда-то жил родственник нашего счетовода, тоже художник, он приезжал сюда на заработки и оставил после себя такой беспорядок. Узнав о вашем приезде, мы наскоро расчистили первую комнату, со временем освободим и вторую, смежную…

Я заглянул внутрь и подумал, что вряд ли тут кто-то жил. Небольшое помещение в форме квадрата со стороной в три-четыре метра чем-то напоминало необожженную глиняную заготовку: земляной пол, обвалившаяся со стен штукатурка, свисающая с потемневших бревен на потолке солома. В проеме между комнатами не было двери, вместо нее приставили доску. Из второй комнаты, как из погреба, несло затхлой сыростью. Несколько грубых плошек на подоконнике, грязный матрац, набитый травой… Вы думаете, я пришел в уныние? Ничуть не бывало. Предложи мне в ту пору выбирать между жизнью во дворце и в лесу, я предпочел бы последнее. Ибо природа – неиссякаемый источник впечатлений, которые человек воплощает в искусстве. Я сразу приметил оконце на задний двор, откуда открывался вид на широкую речную отмель и безмолвное дикое поле; сливаясь в единое целое с моим безыскусным жильем, этот пейзаж дышал чистой, естественной красотой и поэзией. Как хорошо!

Поймите, мне было каких-то двадцать с хвостиком, и хотя я уже вышел из стен училища, но мыслями, душой все еще жил в храме искусства и с обостренным художественным чувством воспринимал окружающее. Мне казалось, вся природа, живая и неживая, искрилась, дышала, издавала звуки. И лучи солнца, и ветер, и трепещущие тени деревьев, и мельчайшие тихие светлые песчинки – все было одухотворено, наделено чувствами. Знаете ли вы, что ночь богаче дня красками, ощущениями? Мне казалось, нервные окончания моего тела обнажены; утомленный впечатлениями, я часто долго не мог успокоиться. Какое возбуждение владело мной! Я был по-настоящему счастлив. Мне нравились рабочие мастерской, нравилась живописность их поз и, главное, их замкнутый и правдивый характер, своеобразие каждого лица. Я был исполнен к ним самой горячей симпатией.

Вскоре, однако, я стал замечать, что никто, кроме Ло Цзяцзюя, не разговаривает со мной, никто не соглашается позировать, хотя деревенские жители обычно любят, когда их рисуют. Почему же они избегают меня?

Как-то утром, когда я, согнувшись, чистил зубы у рукомойника рядом с домом, Цуй Дацзяо, шофер мастерской, крепко сжав мое плечо, неожиданно, с грубой бесцеремонностью спросил:

– Ты что, парень, из контриков?

Застигнутый врасплох, я выплюнул пену изо рта и повернулся к нему, но он уже уходил, покачивая широкими плечами.

Цуй был парень с придурью, но бухнул это, видимо, неспроста. Я догнал его, чтобы расспросить обо всем, но он, нахально глядя мне в глаза, отрезал:

– Нечего дурака валять! В мастерской все давно уже знают, что тебя прислали к нам на перевоспитание!

Судя по его презрительному тону, он и в самом деле считал меня преступником.

И тут я вспомнил черный листок уведомления, вспомнил натянутость секретаря Ло, прячущиеся от меня лица. Так вот, оказывается, в чем дело! Нет дыма без огня. Но я ведь не совершал никаких проступков! Правда, после пятьдесят седьмого года в нашей жизни поприбавилось кое-что, например доносы. Может быть, в частной беседе я сказал что-то неблагонадежное? Разве упомнить все, что говоришь? У меня появилось ощущение, будто что-то незримое преследует меня, играет мной, угрожает. В душе зародился страх.

Я уже не мог сохранять прежнее отношение к этим людям, связывая их холодную безучастность с незримой опасностью. Мне не хотелось и сближаться с ними, будто я и в самом деле совершил что-то постыдное. Это было скверное чувство, оно постепенно притупило во мне восприимчивость к красоте; краски жизни поблекли. Днем я работал, вечером, сидя дома, один как перст, не находил себе места, все валилось из рук, кисть засохла и стала острой, как шило. Временами я думал: «Надо рисовать», но когда брался за кисть, то выходило так безжизненно, плоско, что не было желания взглянуть на законченное полотно.

Моей единственной отрадой стало окошко на задний двор. Подложив под подушку стопку книг, я устраивался так, чтобы взглядом охватить панораму за окном. Оконные переплеты – это те же рамы картин, но живых, вечно меняющихся. На моей картине, насколько хватал глаз, сливаясь с горизонтом, медленно несла свои тяжелые, мутные воды древняя река.

Ее русло в этом месте было мелким, суда никогда не приплывали сюда. Берег реки представлял собой пересохшую глинистую отмель, которая под жарким солнцем покрылась жесткой коркой, задубела и растрескалась, и лишь кое-где над пологим берегом поднимались груды щербатых камней. Растительность, чахлая, скудная, едва зазеленев, жухла и желтела; раскинувшиеся в обе стороны берега постепенно смягчали свои очертания, растворяясь, как дым, и теряясь в безлюдной выцветшей пустоши. С одного края пустошь утопала в густом тумане, так что даже в солнечную погоду нельзя было увидеть ее границ; с другого, километрах в сорока отсюда, упиралась в черный пояс леса, полного волшебных тайн. Взметнувшиеся над лесом стаи птиц возвещали бурю и ливни, а когда темные тучи рассеивались, солнце посылало на землю свои прозрачные, стекловидные лучи, радуя все вокруг. Осенью, собравшись в стаи, высоко в небе пролетали птицы, и в мой унылый пейзаж в оконной раме врывались новые звуки, дыхание жизни, свободы, немного покоя и умиротворения. Птицы улетали далеко-далеко за край леса, и мое сердце уносилось вслед за ними.

Кто захочет стать моим спутником, войти в мою серую жизнь?

2. Это случилось в выходной день, примерно через месяц после моего приезда. Провалявшись от нечего делать все утро в постели, я наконец встал, открыл дверь и замер от неожиданности: передо мной сидел черный пес с длинными вислыми ушами. С виду это был свирепый и матерый зверь, весь заросший густой черной шерстью, из-за которой не видно было морды. Раскрыв пасть и выпустив влажный розовый язык, он тяжело и часто дышал. При моем появлении он не залаял, а, воинственно ощетинившись, продолжал сидеть как изваяние. Я шел за кипятком и теперь, теребя в руках термос, несколько раз переступал было порог, но каждый раз под его грозным взглядом вынужден был ретироваться. Так мы довольно долго стояли друг против друга, и он не собирался уступать. Я решил обойти его стороной, памятуя при этом, что чем меньше бояться собаку, тем меньше внимания она на вас обратит. Правда, эта собака определенно пришла именно ко мне. Я вышел и попробовал обойти ее сначала с одной, потом с другой стороны, но она, повторив свой маневр, каждый раз ложилась прямо передо мной, преграждая путь и не выпуская меня. Я переступал с ноги на ногу, не зная, как выбраться из этого глупейшего положения, и недоумевая, что этому псу от меня надо, как вдруг услышал оглушительный смех. Цуй Дацзяо, опершись на кирпичную стену гаража, вовсю потешался надо мной. Я вскипел, замахнулся на пса термосом и заорал:

– Что тебе надо?! Прибью!

Повернувшись, я схватился за совок, но тут меня остановил хриплый окрик:

– Не трогай!

Это был Ло Чангуй, старый мастер-формовщик, тот самый, что так нелюбезно обошелся со мной в первый день моего приезда. Он подошел ко мне, на ходу коротко бросив:

– Черныш, пошел!

Собака чуть отодвинулась назад. Я пригласил Ло в комнату, хотел угостить его чаем, но термос был пуст. Ло засмеялся.

– Не бойся, пес дикий, он редко здесь появляется, посидит и уйдет!

– Нет, он не похож на дикого, – сказал я.

– У тебя острый глаз, как ты догадался? – спросил Ло.

– Интуитивно.

Это словечко было в ходу среди студентов художественного училища. Ло насупился, не поняв его.

– Да, ты прав, это домашний пес, – сказал он. – Раньше он жил у маляра на улице Эрдао, у него была блестящая гладкая шерсть, маляр шутил, что красит ее краской. Два года тому назад, когда разразился голод и хозяевам было трудно его прокормить, они задумали злое дело. Маляр отвез его к деревообделочному заводу и оставил там, но, когда вернулся, пес ждал его дома: он прибежал раньше хозяина. Маляр снова, не пожалев собаку, отвел ее далеко за город и бросил у кирпичного завода, привязав цепью к подъемнику. Но как-то ночью, когда шел проливной дождь, собака снова вернулась. Она промокла, на шее болтался обрывок цепи, загривок был в крови – и все-таки она вернулась! Забившись под лавку, она не выходила на зов, отказывалась от еды, словно поняв, почему ее гнали из дому, и только совсем обессилев с голоду, брала еду, но ела мало и никогда ничего не таскала. Ну скажи, не умный ли зверь?

– Как же случилось, что он одичал? – с нетерпением спросил я. Собачья судьба, как магнит, притягивала меня.

– В прошлом году маляр с семьей подался в город и перед отъездом, чтобы не возиться в городе с собакой, влил ей в пасть водку и бросил тут. Так пес стал бездомным, бегает по дворам, ворует еду. Прибегает и к нам на территорию мастерской, знаешь, туда, к столовой, где бросают объедки? Цуй Дацзяо сначала прогонял его, но после того, как он как-то вцепился в воришку, стащившего бутылку, решили пса оставить, все-таки какая-то польза.

– А почему никто не берет его к себе?

– Секретарь Ло попытался, но пес не пошел к нему – видно, натерпелся от маляра и больше не верит людям. – К тому же, знаешь, – добавил он, – если домашнее животное одичает, его очень трудно заново приручить. А пес хороший…

– Как его зовут? – спросил я.

– Черныш. Так его маляр назвал.

Я посмотрел на него. Какая же несчастливая у тебя судьба, подумал я, и какой удивительный норов! Сколько человеческого было в жизни этого мохнатого зверя!

– Черныш, ко мне! – позвал я.

Пес в самом деле был необычным. Он уловил теплоту и участие в звуках моего голоса, задрожал, поднялся, повертелся на месте и снова улегся.

– Оставь его, – сказал Ло. – Я слышал, ты хорошо рисуешь, вот и пришел посмотреть.

Я смешался от радости, узнав о цели его прихода. Вам трудно понять, сколь неожиданным был этот знак благоволения ко мне, вряд ли вы представляете себе консерватизм и цеховую замкнутость людей этой профессии. Чтобы сохранить секреты гончарного мастерства, в мастерскую, где работало более ста человек, набирали рабочих только из рода Ло. Редкие новички здесь не приживались, их тут же оттесняли, а если и попадались, то недоумки, вроде Цуй Дацзяо, который к тому же не занимался керамикой. Среди мастеров выделялись двое: Ло Чангуй – талантом – и Ло Цзяцзюй – образованностью. Тонко выполненные вазы Ло Цзяцзюя оставляли меня равнодушным, меня завораживали покрытые глазурью керамические изделия Ло Чангуя. Он проводил по черепку несколько грязноватых полос, которые после обжига, точно по волшебству, превращались в сочные цвета, поражая неожиданностью красок. Однажды, окунув кисточку в краску, он нарисовал на черепке рыбу, точками-мазками изобразил ряску; в печи при высокой температуре обжига глазурь потекла, линии потеряли жесткость очертаний, и рыба стала напоминать абрис корабля, ряска – густую пелену снежинок. Такого благородства и изящества в использовании красок я не встречал даже на древних полотнах!

Я мечтал поучиться у него, тем более что мне осточертело работать в цехе декораторов, где я изо дня в день малевал синей краской ободки чашек. Ло Цзяцзюй не возражал, и все быстро уладилось. В первый день, когда я пришел в цех к Ло Чангую, мне быстро дали понять, почем фунт лиха. Ло попросил меня забрать с подставки и отнести в сторону большую, в метр высотой, свежевылепленную заготовку вазы. Я, стараясь не ударить лицом в грязь, подошел, крепко обхватил вазу, трах! Она разбилась, как яичная скорлупа, и я, потеряв равновесие, полетел на нее, измазавшись в сырой глине. Со всех сторон послышался смех. Вот незадача! Старик же, не проронив ни слова, собрал развалившуюся глину и на моих глазах слепил из нее новую, точь-в-точь такую же вазу. Потом, осторожно взяв с двух сторон обеими руками, одним махом поднял эту пудовую махину, поставил рядом со мной и молча отошел, оставив меня, как вкопанного, стоять у этой глиняной болванки.

Когда он попросил меня показать свои картины, я растерялся и, опасаясь, что он не поймет живописи маслом, выложил перед ним копии полотен сунских и юаньских мастеров с изображением гор и вод, цветов и птиц. Но, странное дело, его гораздо больше привлекали мои собственные картины, хотя я в них слишком увлекся цветом, а рисунок был несколько размыт. Он смотрел, будто проникая в тайну, и черты его лица постепенно смягчались. Вдруг он слегка хлопнул по полотну, прищелкнул языком, что выражало у него удовлетворение. Этот жест сопровождал каждую его удачную вазу.

Тут я заметил, что собака исчезла. Но нет, она не убежала, а, спрятавшись за дверью, наполовину высунула морду, с любопытством заглядывая в комнату. Ну совсем как ребенок! Я пожалел ее и встал погладить.

– Она грязная, – остановил меня Ло. – Целыми днями бродяжничает. Странно, почему она не убежала. Может быть, оттого, что у тебя пахнет масляной краской, как у маляра дома…

В самом деле, странно, что Черныш с тех пор стал частенько наведываться ко мне. Приходил точно по выходным, словно помнил дни недели. Бывало, я работаю и вдруг, невзначай обернувшись, вижу, стоит у входа, просунув морду в дверь. Похоже, он искал дружбы со мной. Но чем больше я звал его, предлагал еду, тем больше он упрямился, не желая заходить в комнату, и только на пол у входа ложилась его темная тень. Думаю, между нами еще не было доверия, недаром говорят, что горе сиро: горемыке трудно довериться людям.

Тогда я придумал кое-что. Когда прибегал Черныш, я кивал ему, как старому приятелю, и поскорей брался за кисть, делая вид, что забыл о нем. Однажды я писал целый час, не оборачиваясь и не глядя на дверь, но я не сомневался, что пес стоит там. Я продолжал работать и через некоторое время заметил, как взъерошенная тень несмело приблизилась ко мне. Сердце забилось от радости, я боялся выронить кисть и отпугнуть его. И вдруг что-то пушистое и теплое прильнуло к моей ноге. О небо, вот мы и подружились! Стараясь унять охватившее меня волнение, я писал и писал, пока лучи солнца не отодвинулись от двери. Наклонившись, я увидел, что он сладко спит у моих ног. Покой поселился в моей душе.

Теперь я был не одинок. Домашним псом он, правда, так и не стал, случалось, исчезал из дому дней на десять, а то и больше, где он пропадал, что делал, я не знал. Но он скучал без меня, поэтому всегда возвращался. Не подумайте, что я преувеличиваю, но стоило ему прийти, как он ласково тыкался мордой в мои ноги, покусывал брючину, лизал мне руки. Днем играл со мной, ночью спал у моих ног. При малейшем шуме он выбегал на улицу, дважды обегал двор, иногда оставался ночевать у дверей. Черныш был поразительно смышлен, он на лету схватывал все, чему его учили. Он мог, к примеру, нажать ручку двери и войти без меня в дом, выучился командам «дай левую лапу», «дай правую лапу». Он никогда не попрошайничал. Я сам любил баловать его грудинкой или отварными ножками, которые продавали у нас в столовой. Но он искал меня не ради этого, совсем нет!

– Почему ты приходишь ко мне? – спрашивал я, гладя его по голове. Черныш молча глядел мне в глаза, словно говоря: ты и сам все прекрасно знаешь.

3. Судьба распорядилась так, что у меня появился новый друг, еще более близкий и желанный, чем Черныш, после чего тот отодвинулся на второй план. Звали ее Ло Цзюньцзюнь. Мы полюбили друг друга с первого взгляда и сразу поженились; все произошло с быстротой молнии, так бывает – внезапная вспышка вдруг озарит землю, пробившись сквозь плотные мрачные тучи.

Однажды под вечер Ло Цзяцзюй зашел ко мне с девушкой. Он сказал, что она учительница рисования в средней школе уездного городка, приехала поучиться у меня. Первое ощущение при встрече с ней было: неяркий теплый цвет. Ощущение было необычным. Взгляд скользнул по тонким стройным ногам, округлому чувственному подбородку, широкому выпуклому лбу, но очарование таилось в пластике всего тела, неясных, смутных его линиях. Контуры были расплывчаты, словно плохо прорисованы, она сливалась с любым фоном и свободно вписывалась в него, меняла цвет, свет, даже воздух вокруг себя, превращая все в прекрасную живопись…

Помню, как я торопливо раскладывал перед ней свои картины, как я взахлеб рассказывал ей о чем-то, досадуя, что мне не хватает слов, чтобы выразить мысли, которые, будто пчелы в улье, беспорядочно роились в моей голове. Она говорила мало. Из ее глаз, опушенных длинными ресницами, лучился свет, чистый, как весенний паводок. Когда она ушла, я смешал красную краску с желтой, добавил ультрамарин и получил краску необыкновенно мягкого, теплого цвета. Я провел ею по серой штукатурке. Этот цвет и была она. Как во сне, она растаяла, растеклась по стене. А я, точно завороженный, всю ночь просидел, уставившись на это пятно цвета.

После этого она приходила ко мне одна, без Ло Цзяцзюя, о котором я вообще забыл в первый же их приход. Она показывала мне свои картины.

Ло Цзюньцзюнь рассказала, что детство она провела в Циндао, но, после того как отец бросил семью, а мать умерла, ей пришлось переехать в наши края к тетке. В Циндао она училась два года в училище прикладного искусства, в картинах ее, правда, не было и тени профессионализма, скорей это была просто детская мазня. Зато как восприимчива она была, как тонко, как здорово умела пояснить замыслы своих наивных рисунков. Нет, в ней определенно была художественная жилка. Откровенно говоря, я терпеть не мог разговоров с людьми, поднаторевшими в технике живописи, но лишенными художественного вкуса: ты хоть в лепешку разбейся, а они все так же непонимающе таращат на тебя глаза; моя Цзюньцзюнь схватывала с полуслова тончайшие нюансы, малейшие душевные движения. Я думаю, это происходило оттого, что, как и все мечтательные девушки, она увлекалась поэзией, литературой, особенно любила Тургенева, воображая себя то Лизой, то Асей. И вот эта тургеневская героиня ступала по улицам нашего провинциального городка. Немыслимо! Ее темперамент сложился в живописном и поэтичном Циндао, где она, дочь инженера, росла в уютном загородном доме, куда прилетали морские чайки. Только чудо помогло мне в этом захолустье, отгороженном от всего мира глухой стеной, повстречать такую девушку. Я благодарил судьбу, которая послала сюда нас обоих, а потом позаботилась о том, чтобы мы встретились. Пока я исправлял ее рисунки, она садилась рядом на низкую скамейку, медленно переводя взгляд с полотна на мое лицо. Глаза с пушистыми ресницами не мигая смотрели на меня, в них были изумление, восхищение, растерянность, они грезили наяву… а вскоре, после пяти-шести визитов, она совсем перестала дичиться, открывшись мне с новой удивительной стороны. Она часто пела, читала стихи, танцевала, и, глядя на нее, я от души, как ребенок, веселился, дурачился, пел и танцевал вместе с ней. Моя душа, как весенняя степь, бурно расцветала! Она любила воспроизводить атмосферу прочитанных ею книг, а настроившись на определенный лад, втягивала и меня в свою игру, заставляя выдумывать и радоваться вместе с ней. Случалось, опершись на мое плечо, она мечтала вслух; а то, бывало, накинув на плечи новый пестрый халат, незаметно проскальзывала в комнату и затаивалась в темном углу в ожидании, пока я приду и увижу ее, словно живую фреску. Искусство прекраснее жизни. Но когда жизнь сама по себе прекрасна, то к черту искусство! Я вновь ощутил магическую силу жизни. Мир снова заиграл всеми цветами радуги, все вокруг окрасилось в первозданные сочные цвета, которые теперь ярко переливались в моей палитре. Кисть моя ожила. В порыве вдохновения я вскакивал посреди ночи с постели и бежал к мольберту. Я был как одержимый, мне недоставало спокойствия и разума, с жаром хватаясь за кисть, я не представлял себе еще, что буду писать.

Однажды вечером она задержалась у меня в гостях. На улице моросил дождь. Я предложил проводить ее.

– Ты меня гонишь? – глядя прямо мне в лицо, спросила она.

Я отвернулся. Взгляд ее глаз обжигал! Ни один великий художник не сумел бы передать огня этих внезапно вспыхнувших глаз.

– Почему ты не смотришь на меня? – Ее голос был тих и заметно дрожал. Она словно опасалась чего-то и храбрилась, пытаясь справиться со смущением.

– Время позднее… люди скажут… – пробормотал я. Не дослушав, она схватила меня за руку и потянула во двор.

– Пусть все видят! – громко, перекрывая шум дождя, вскричала она. – Мы любим друг друга!

Запрокинув голову, она прижалась ко мне горячими губами и долго не отпускала. Мы были во власти неизъяснимо сильного чувства!

С трудом я втащил ее обратно в комнату. Она промокла до ниточки, влажные волосы прилипли к лицу, но глаза так же возбужденно смотрели на меня. Я не устоял перед напором этой своевольной страстной молодой женщины. Желание, таившееся в каждой клетке моего существа, вырвалось наружу, я совершенно потерял голову, ощутив необычайный прилив храбрости. Я привлек ее к себе, ее теплые мягкие руки обвились вокруг меня. Она отдала мне все…

Не подумайте, что я был беспутным малым. У меня в училище хоть и была подружка, но я не позволял себе с ней никаких вольностей, разве что легко коснуться губами ее щеки. Не знаю, что нашло на меня в этот раз.

На следующий день мы взялись за оформление брачной процедуры, и, хотя никто не был против, регистрация была унизительной и долгой: то не было на месте человека, который выдавал брачные свидетельства, то печать оказывалась запертой в каком-нибудь ящике. Цзюньцзюнь исчезла на три дня. Я не находил себе места от беспокойства, хотел идти за ней. Но все случилось так быстро, что я еще не был знаком с ее родственниками, знал только, что дядя торговал канцелярскими товарами в уездном снабженческо-сбытовом кооперативе. С какими препятствиями она столкнулась? Может быть, ей отказали из-за возраста?

Наконец вечером она пришла, хохотала и болтала, как прежде, ни словом не обмолвившись о свадьбе. Я видел, что веселость ее была наигранной, и спросил, в чем дело.

– Я задам тебе только один вопрос, – сказала она. – Ты совершал дурные поступки?

– Нет, никогда. А что случилось? Ты не веришь мне? – спросил я, чувствуя, что не успокоил ее.

Она склонила голову мне на плечо.

– Прости, мне не следовало спрашивать об этом. Я верю, ты хороший, я не хочу расставаться с тобой.

Каким же я был дураком! В моей голове легко соединялись два зыбких, бесформенных художественных образа, почему же я, как назло, упорно не видел связи между ее словами и словами Цуй Дацзяо.

Потом она не появлялась десять дней, дни тянулись бесконечно долго, и каждый новый был длиннее предыдущего. Меня мучило ощущение, что я покинут. Мир опустел.

На одиннадцатый день за окном вдруг послышался ее голос, она стояла в проеме окна на фоне бескрайней степи и махала мне рукой. Новая желтая кофта ярко горела на солнце. Я выскочил из дому, подбежал к ней, она с важностью указала мне пальцем на землю. Там на зеленой траве лежал букет свежесорванных васильков, и я, повинуясь ее жесту, осторожно поднял цветы. Под ними была спрятана бумага. Вид у нее был таинственный и ликующий. Ах, вот в чем дело! Она получила в школе разрешение на брак. Я взял в руки отпечатанное на ротаторе, долгожданное, пахнущее краской свидетельство и, как безумный, упал на траву у ее ног. Она околдовала, меня. Цзюньцзюнь опустилась рядом со мной и сказала:

– Когда я умру, положи мне на могилу полевые васильки, они одного цвета со мной…

Я закрыл ей рот рукой, но она отдернула мою руку и серьезно продолжала:

– Погоди, это еще не все. Похоронив меня, ты покончишь с собой.

При этих словах из глаз у нее потекли слезы, и я не знал, как утешить ее. Но она сама вдруг встряхнулась, со смехом выхватила у меня свидетельство и, как козлик, стала прыгать и плясать вокруг меня, приговаривая:

– Наша взяла! Наша взяла!

А на пушистых ресницах, как капельки росы на молодой траве, блестели слезы.

– Мы победили, что ж ты не радуешься?

Я кивал головой, смеялся, не совсем, правда, понимая, кого мы победили.

Весть о нашей свадьбе облетела чуть не весь уезд. Я узнал, что бездетная тетка, растившая Цзюньцзюнь как родную дочь, была глубоко оскорблена ее замужеством. Они поссорились, Цзюньцзюнь отказалась от наследства. Говорили, что несогласие ее родных на наш брак было связано с Ло Цзяцзюем. Но каким образом? После моего перехода в новую бригаду в моих отношениях с ним не было ни прежней скрытой натянутости, ни каких-либо столкновений. Я вдруг вспомнил первую встречу с Цзюньцзюнь – ведь они пришли вместе. Неужели у них…

Я взял покрывало, накинул его на голову себе и Цзюньцзюнь.

– Мы здесь одни, ни стол, ни стулья не слышат нас. Скажи, Ло Цзяцзюй был влюблен в тебя? Говори правду, лгать грешно, – сказал я. В тишине слышалось ее особенное, нежное дыхание. Она не отрицала.

– А он тебе нравился, только без обмана? – настаивал я.

– Я люблю тебя, одного тебя! Теперь и всегда… – возбужденно сказала она и, не дав мне ответить, крепко прижалась ко мне и закрыла рот долгим поцелуем. В темноте под покрывалом она не ошиблась и не ткнулась мне в щеку или подбородок, а поцеловала прямо в губы. Все ее чувства были обострены и точны.

Итак, мои отношения с Ло Цзяцзюем незаметно усложнились, хотя при встрече со мной он по обыкновению посмеивался и щурился так, что я почти не видел его глаз и тем паче не знал, что у него на уме. Увидев меня перед свадьбой, он пошутил:

– Берегитесь, устрою я на свадьбе розыгрыш молодым!

Его великодушие тронуло меня.

Я лез из кожи вон, чтобы лучший день моей жизни стал и самым счастливым. Ло Чангуй разрешил мне самостоятельно, по желанию изготовить и расписать несколько блюд. Это была величайшая поблажка, ибо испокон веков керамические изделия в мастерской изготовлялись по определенным образцам. Исходя из своих долгих наблюдений над свойствами и декоративными возможностями потечной глазури, я набросал росписи восьми блюд. На первом блюде я нарисовал обезьяну верхом на буйволе. Дело в том, что Цзюньцзюнь родилась в год обезьяны, я – в год буйвола, меня так и подмывало подразнить ее, я заранее предвкушал, сколько озорства и веселья вызовет моя шутка. Затем я взялся за остальные семь блюд. Смешав несколько оттенков цветных эмалей, я бамбуковой палочкой прочертил на одних контуры орнамента, на других полуабстрактные рисунки, а на последнем расположил глазурь спиралями, поместив их в центре. Теперь все доделает огонь, ставя блюда в печь, я не знал, какими выну их после обжига.

Печь, знаете ли, искуснейший кудесник, это она должна закончить дело, начатое гончаром. Режим температуры в печи колеблется от нескольких сот до тысячи градусов и выше, обжиг керамических изделий продолжается несколько часов, иногда несколько дней. Но вот ты открываешь наконец заслонку. Бог ты мой! Успех или поражение, шедевр или сплошной брак – все для тебя неожиданность! Изумленные восклицания, брань, слезы… что ни изделие, то загадка, то новая судьба, а кто же наперед знает судьбу? Даже талантливые умельцы и те покорны игре случая. Раньше, бывало, старые горшечники, прежде чем открыть печь, обязательно возжигали курительные свечи Будде.

В день свадьбы я вынул из печи свои восемь расписанных блюд. Я открыл пышущий жаром короб – и обомлел. О чудо! Оказывается, именно здесь, в печи, из красного кирпича и желтой глины совершается таинство искусства и даже неказистая грушевая косточка обернется в ней бесценным творением.

Блюдо с изображением обезьянки верхом на буйволе получилось гладким и прозрачным, точно густо смазанное маслом. Обезьянку я задумал белой, но она вышла золотисто-желтой, точь-в-точь как яркая кофточка у Цзюньцзюнь, потеки цветной глазури с мягкими переходами создавали впечатление тонкой ворсистой шерсти – ни дать ни взять золотистая карликовая обезьянка! Буйвола я нарисовал коричневого цвета, но после обжига в результате неравномерного окисления он стал пестрым; на белом фоне как раз там, где нужно, проступило несколько пятен, захочешь – так не нарисуешь! Как хорош был этот пестрый буйвол! Подглазурный слой в огне приобрел особую глубину и интенсивность синего цвета, оттенив, оживив рисунок. Глаз нельзя было оторвать от золотистой обезьянки, набрасывающей на буйвола гирлянду свежих цветов – переливающихся, пастельных полутонов. Я не ожидал такого красочного цветового эффекта. Восхищение вызвали и остальные блюда с декором, особенно удалось блюдо со спиралевидным рисунком, множеством переливов глазури, переходов одних тонов в другие, то был настоящий вихрь, буйство красок! Созерцая их, ты проникал в глубину сокровенного. Слова бессильны описать открывшийся передо мной мир красок. Я радовался как безумный!

«Хуа Сяюй! Хуа Сяюй! – мысленно обращался я к себе. – Не ты ли всегда искал работу, которая потребует полной отдачи творческих сил и высочайшего напряжения? Не ты ли полагал, что только там, где художественный эффект зависит от элемента случайности, искусство сможет высвободиться от вечных принципов золотого сечения? Не тебе ли принадлежит мысль, что только подлинно самобытный талант может соперничать с корифеями прошлого? Не ты ли говорил, что кисти и краски – самые страшные оковы для живописи? И вот сегодня ты разрешил эти вопросы!»

Новый мир открылся мне. Он был огромен. В душе звучали слова Пикассо: «Целый мир простерт перед нами в ожидании, чтобы мы созидали, а не повторяли его».

Ло Чангуй поразился, увидев мои блюда, взял их в руки, молча осмотрел, а вечером на свадьбу пришел в чистом костюме со свертком в руках. Развернув сверток, он протянул мне белую фарфоровую полоскательницу в форме лотосового листа. Это была необычайно экспрессивная вещь. Лист лотоса, закрученный вверх одним концом и изогнутый вниз другим, казалось, колыхался, покачивался на ветру. На матовом фоне выделялись прозрачные прожилки. Тонкое благородство яшмовой поливы поверхности листа контрастировало с грубостью обыкновенного шероховатого черепка обратной его стороны. Такого смелого сочетания грубости и изящества, естественности и стилизации не встретишь и среди музейных шедевров. Это была одна из лучших работ, сделанных Ло Чангуем.

Он следил за моим взглядом, понял ли я толк в этом. Надо сказать, в этих краях на свадьбу принято дарить фарфоровую посуду. Цзюньцзюнь в приданое тоже скрепя сердце дали фамильную вазу с голубым декором. Но стоило мне положить подарок Ло Чангуя на общий стол, как все остальное поблекло, а полоскательница еще ярче засверкала красотой, изяществом замысла. Нет слов, прелестная вещь!