Текст книги "Повести и рассказы"

Автор книги: Фэн Цзицай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 34 страниц)

2. Чжао Сочжу

Утром следующего дня я на велосипеде отправился в большую производственную бригаду Даюйшу Чжаоцзятуньской коммуны. Путь предстоял неблизкий и нелегкий. Раскисшая от вчерашнего дождя дорога за ночь, после весеннего мороза, стала твердой и скользкой. Я забыл захватить перчатки, руки у меня окоченели и держали руль с великим трудом. Вдобавок ко всему на этом вконец разбитом проселке, изобиловавшем крутыми поворотами, от тяжело груженных крестьянских подвод в распутицу образовались многочисленные и глубокие колеи, теперь замерзшие. Ехать по такой дороге на велосипеде было делом рискованным: переднее колесо то и дело проваливалось в колею и его заклинивало. Просто непостижимо, как я ухитрялся держаться в седле и не сломал себе шею.

С горем пополам я добрался до бригады Даюйшу и отыскал дом Чжао Сочжу. За забором, сложенным из камней на глине, стоял крытый серой черепицей, поблескивающий оконными стеклами дом, обращенный фасадом к югу. В доме три комнаты, определил я. На тщательно подметенном дворе росли большие вязы, почки на них еще не набухли; вязы отбрасывали тощие тени на двор и за его пределы.

Рассыпавшаяся по двору, крыше, ветвям деревьев воробьиная ватага весело щебетала, но двор все равно выглядел опрятным и тихим. Я толкнул калитку, сплетенную из терновника, жердей и толстой проволоки; воробьи вспорхнули и улетели. Вошел во двор, прислонил велосипед к внутренней стороне ограды, направился к жилищу.

– Товарищ Сочжу, вы дома?

Никто не откликнулся. Подойдя ко входу, я обнаружил, что дверь заперта, между створками двери была продернута железная цепочка, на ней висел замок. Между створками остался узкий просвет. Значит, хозяина нет дома. Я припал к просвету, заглянул внутрь и весь похолодел. Думаю, что и любой другой на моем месте содрогнулся бы при виде картины, представшей перед моими глазами.

В помещении, прямо напротив двери, стоял квадратный стол, за его массивные ножки в противоположных концах стола были привязаны двое малышей. Видимо, это как раз и были близнецы – сыновья Чжо Найли и Чжао Сочжу.

Я прижался губами к щели, собираясь спросить их про отца, но в последнюю секунду спохватился, сообразив, что оба мальчика спят: один – прислонившись спиной к ножке стола и уронив голову на подобранные колени, другой – лежа боком на земляном полу и обратив личико к теплым солнечным лучам, пробивавшимся через окно.

На лицах мальчиков были различимы следы размазанных по щекам слез. Спали они крепко. Лежавший на боку мальчонка сопел размеренно и ровно, из уголка его ротика протянулась тонкая струйка слюны, блестевшая в лучах солнца, как паутинка. Возле ребят на полу в беспорядке стояли маленькие чашки с остатками каши, валялись ложки, лепешки, куски батата, какие-то бумажные обрывки и радужно раскрашенная глиняная обезьянка-свистулька. Все это отец оставил для сыновей. Он ушел из дому, наверно, давно, дети тут ели, играли, наплакались вдоволь и, умаявшись, уснули…

От увиденного у меня больно сжалось сердце. И хотя я еще не встретился с Чжао Сочжу, картина, свидетелем которой я оказался, поведала немало о его жизни.

Только приготовился я отойти от двери, чтобы отправиться на поиски Чжао Сочжу, как услышал за спиной скрип: в калитку вошел крупный мужчина с тяжелым мешком зерна на плечах. Мешок закрывал часть его лица. Уверенно ступая, он двигался прямо на меня. Во всей его фигуре чувствовалась сила.

– Товарищ Чжао Сочжу? – спросил я.

Услышав мой голос, он легко скинул на землю свою ношу. Ну и силища! Высоченный рост, большие руки, мощная фигура, налитые мускулы, которых не могли скрыть даже ватная телогрейка и штаны. Хотя по виду представительным его назвать было нельзя: в щелочках продолговатых, раскосых глаз отсутствовали живые искорки, а массивное, квадратное лицо не намекало на ум и смышленость. Лоб прорезал длинный, глубокий шрам. От него исходили простодушие и бесхитростность.

На однообразных, глухих и покойных просторах нашего севера, на малолюдных деревенских дорогах, в залах ожидания небольших, безвестных железнодорожных станций таких крестьян много; они не в диковинку и заурядны, как здешние ивы. Они предпочитают носить одежду из хлопчатобумажной ткани, подпоясываются кушаком из грубого холста, летом большинство из них стрижется «под ежик». Они немногословны, а руки у них, если не заняты каким-нибудь делом, всегда заняты ношей. С первого взгляда их можно узнать по простодушному нраву и характеру. И появись вдруг у кого-нибудь из этих людей пытливо-изучающий взгляд, любезные манеры, соверши хоть один из них изысканный поступок, сразу нарушится гармония особого, присущего только им, душевного состояния, нарушатся красота и целостность, свойственные только им.

Чжао Сочжу был без шапки, от его головы, покрытой черной щетиной коротких волос, валил пар, лоб блестел от пота, с этим мешком он, наверно, проделал немалый путь.

– Я – Чжао Сочжу. А что? – Он стряхнул с плеч мучную пыль и шелуху.

Я представился. Он ничего не сказал, только слегка нахмурил брови. Подняв мешок с земли, пригласил меня в дом. Из-за пазухи достал ключ, отомкнул замок, висевший на цепочке двери, и тут же послышался детский плач. Видимо, возня с замком разбудила ребятишек. Обиженные дети всегда встречают родных плачем.

Мы вошли в помещение, здесь было тепло. Чжао Сочжу предложил мне присесть на кан[36]36
  Отапливаемая дымоходом лежанка, низкая и широкая, идущая от стены к стене в домах традиционной постройки на севере Китая. – Прим. перев.


[Закрыть], сам же поспешил развязать веревки, которыми мальчики были привязаны к столу. Освобожденные от пут малыши, как цыплята, которых выпустили из клетки на волю, запрыгали, забегали по комнате. Склонившись к очагу, Чжао Сочжу достал печеный, еще дымящийся батат, разломил его на две части и дал каждому из сыновей по половинке, сказав при этом:

– Бегите на двор, поиграйте!

Оба мальчика с почти неотличимыми друг от друга личиками, одинаково пухленькими, с грязными ладошками держали свои порции батата. Их мордашки с еще не высохшими слезинками весело заулыбались, потом близнецы, завизжав от восторга, друг за другом выскочили во двор. На ножках квадратного стола остались болтаться не слишком длинные пеньковые веревки.

Чжао Сочжу налил мне полную чашку кипятка, подал печеный горячий батат, взятый им с очага. В семьях крестьян, живущих на севере, к гостю всегда относятся прямодушно, бесхитростно, чистосердечно, не выказывают особых церемоний, поэтому и мне не было нужды отказываться ради приличия от предложенного угощения, говорить множество пустых любезностей.

Я давно свыкся с нравами этих людей. Без лишних слов я взял кусок батата, принялся за него, запивая горячей водой из чашки. Я себя чувствовал непринужденно, достал сигареты, предложил ему одну, он также принял ее без церемоний. Судя по тому, как неумело, большим и указательным пальцами, он держал сигарету, я понял: привычки курить у него нет. Разминая сигарету, он сжимал ее слишком сильно: пальцы у него были все-таки грубоваты.

Сперва я поболтал с ним о том о сем, потом перешел к делу. Я выложил ему все, о чем передумал после встречи с Чжо Найли. Я ставил себе целью убедить его согласиться на развод. Полагаю, что говорил я убедительно, формулировки выбирал удачно, растолковывал все с исчерпывающей полнотой и логикой. Пока я держал свою речь, он, опустив голову, молча курил, видимо, не хотел ни в чем опровергать меня. Но когда я произнес слова «У вас нет общего фундамента для чувств, значит, ни о какой…», он быстро поднял голову:

– Чего? Что еще за фундамент? Что это ты говоришь?

Я обратил внимание на то, с какой силой он хмурил брови: от мысленного напряжения между бровями у него образовался большой желвак. Мне стало ясно: слова убеждения, которые я очень старательно, вразумительно и складно пытался донести до него, потрачены впустую.

– Духовный мир у таких супругов, как вы, совершенно различен, – пояснил я.

Вообще-то я избегал разговаривать с крестьянами подобным языком, но сегодня это происходило, верно, потому, что я еще находился под впечатлением вчерашних рассуждений Чжо Найли.

Чжао Сочжу после моего пояснения сделал огромные глаза, будто почуял в моих словах что-то совсем несуразное.

– Чего? Что за духовный мир? – сказал он.

– Духовный, – и я пустился было терпеливо объяснять значение этого слова, – это когда у человека есть свои мысли, мечты, влечения, интересы, стремления…

– Чего? Чего? Чего ты мелешь! – громко воскликнул он. – Куда ей нужно стремиться?

Кажется, он не совсем понял мои слова, но общий их смысл, видимо, расценил как неблагоприятный для себя. Он разнервничался.

Его бесконечное «чего» выбило у меня почву из-под ног, я не мог дальше излагать свои мысли. Слова, которые я обдумал загодя, утратили смысл и силу. Я остро ощутил: эти два человека – Чжо Найли и Чжао Сочжу – существа из разных веков, разных эпох, разных миров, даже разных общественных формаций.

Грубый камень, лежащий на земле, и облако, парящее в небесной выси, – что общего между ними?! Как возможно их объединить? Все это заставляло меня еще больше верить доводам Чжо Найли в пользу развода, склоняться на ее сторону. В эти минуты во мне невольно поднималось нечто вроде презрения к Чжао Сочжу, внешне простецкому, а если заглянуть глубже, невежественному крестьянину.

– Зачем тебе нужно, чтобы она страдала всю жизнь, всю жизнь мучилась? Вы же абсолютно разные люди!

– Чего?

Из того, как громко прокричал он это слово, было ясно: разозлился он всерьез, даже шрам на лбу приобрел кроваво-красный оттенок. Своего состояния он скрывать не пытался, недовольство мной выражал откровенно.

– С нами ты не жил, откуда ты знаешь, что ей горько? Зачем брешешь, что я хочу, чтобы всю жизнь она горе мыкала? Не спрашивай чужих, узнай-ка у нее самой, она-то ведь семь годов прожила в моем дому. У нее что, еды недоставало, одежи не хватало? Попытай у нее, как перешла в дом ко мне, я хоть раз погнал ее в поле? Она, два мальца да я – четыре рта; что, не я, Чжао Сочжу, жилился, чтобы заработать, наполнить эти рты? Не веришь? Пойдем по двору, вокруг дома! Чаны полны воды, жито в сусеках не переводится, в погребе разный овощ есть, вон куры, утки, свинки, добавь еще корову, от темна до темна я один хлопочу, обихаживаю их. Каждый день на столе яйца… Совесть-то у людей должна быть всегда! Да чтоб в груди она лежала прямо, а не вкось да вкривь. Ладно, пускай мои слова не в счет, тогда сходи в бригаду, поспрошай, ежели кто скажет, что у меня в дому она горе мыкала, разведусь с ней враз: мешкать да волынить не стану! Добавлю еще: Чжао Сочжу не силком ее взял. По своей воле пошла за меня. Про то узнать можешь у бригадного счетовода Чжао!

Слушая его раздраженную речь, я инстинктивно чувствовал его искренность и был уверен, что в его словах нет ни капли лжи, все в них правда. Из своего опыта общения с крестьянами я знал: их интересуют факты в чистом виде, они редко толкуют об эмоциях, переживаниях. Доказательством подлинности доводов для них служат факты как таковые. И никакое красноречие не способно сбить их с этой позиции. Я примирительно похлопал его по твердому, как камень, плечу и, улыбнувшись, сказал:

– Товарищ Сочжу, ты сперва успокойся. Я другое имею в виду. Я хочу сказать, что Чжо Найли нужно не это – не наесться досыта, не одеваться тепло; ей нужна духовная жизнь, жизнь, основанная на чувстве, ты понимаешь?

– Чувства – не чувства! Человек я грубый, таких слов не знаю. К ним троим я отношусь хорошо, совесть моя чиста, вот и все! Как ни говори, я не колотил ее, не бранил, не ругался с ней. В доме все делал так, как ей охота. Захочет купить чего-нибудь – напишет записку, я – на велосипед, мчусь в город. Ноги отваливаются, а я все же добываю то, что ей охота купить. Жила как следовало. Не знаю, отчего так рассердилась? Подавай ей развод – и баста! Как сгинула, уже четыре месяца прошло. Детей без ухода бросила. Мне каждый день надо в поле, приходится вот привязывать мальцов к столу…

– Неужели привязанными они остаются целый день? – не удержался я от вопроса, бросив взгляд на веревки.

– Ну, не на целый, так на полдня. Глянь на веревки! Нельзя делать их слишком длинными, не то они доберутся друг до друга, не ровен час, подерутся, исцарапают лица. Теперь я и отец, и мать. Пускай бы она сказала, где я оплошал перед ней, укажет, что не так, я бы пересилил себя. А она эвон как, обязательно хочет развестись. Не согласный я! Разойдемся, что с детьми станет? Мне тридцать с гаком, один долго не останусь, женюсь опять, а мачеха, поди, забижать их будет! Да и другое возьми: ни с того ни с сего мужик развелся; слухи разные по деревне пойдут, судить да рядить будут, подумают, я, Сочжу, мол, натворил бог весть что, паскудство какое, бабу-то свою прогнал. Кто же тогда пойдет за меня? Скажи, как мне жить дальше? И так по деревне языками всякое чешут…

Выговорившись, он немного успокоился, его гнев перешел в мучительную боль: большими, огрубелыми ладонями он закрыл лицо, пряча горестную гримасу.

У меня есть серьезный недостаток: я слишком мягок, легко поддаюсь чужому влиянию. Думается, однако, что никто бы не остался беспристрастным, выслушав эту идущую из глубины души правдивую исповедь. Да необязательно и слышать, достаточно было видеть то, что видел я, чтобы не остаться равнодушным.

Действительно, три просторные, светлые комнаты, обширное подворье, добро всякое. Разве не его упорством все это нажито? Молча, постепенно, шаг за шагом! Разве все это не служит свидетельством его любви к жене и детям? Неужто любовь воплощается не в делах и поступках, а в словах, пусть даже прекрасных, трогательных и рассудительных?

Но женщина все-таки покинула его. Женщина, которую он кормил семь лет, неизвестно почему ушла из этого уютного дома. Семья разрушилась. Веревки на ножках стола – явное доказательство неизбывного горя, терзающего душу этого человека…

И в то же время перед моим мысленным взором возникла крохотная, мрачная хибарка Чжо Найли, старые, отсыревшие газеты на стенах, огрызок хлеба на комоде. Почему же она решилась оставить семью, где царит достаток, своих родных сыновей, любящего мужа?

Из этих размышлений вытекает, что доводы, которые Чжо Найли сочла достаточными для решительного разрыва с мужем, не лишены оснований? Кто из этих людей прав, чья правда сильнее? Их слова смешались в моей голове, спутались в клубок, и я уж не в силах был их различать.

– Скажи, – он продолжал сжимать лицо ладонями, а в его голосе слышались всхлипывания, – отчего она хочет обязательно уйти от меня? Что ты сейчас говорил, моя башка никак не уразумеет. Растолковать, чтобы до меня дошло, ты можешь?

Он просто не в состоянии был понять, насколько все это трагично!

Как мне отвечать ему? Если до него не дошли доводы Чжо Найли, то не может быть и речи о том, что мне удастся убедить его. Но как тогда быть с Чжо Найли? У меня в ушах звучали ее негромкие, исполненные особого смысла душевные слова, когда она провожала меня на автобус: «Я бы просила вас больше не возвращать меня в прошлое!» Как теперь быть, я не знал.

– Она велела… – начал было я, чтобы сказать хоть что-нибудь.

– Чего? – вскинулся Чжао Сочжу. Лицо его было красным – видимо, он слишком сильно сжимал его руками. – Ты видел ее?

Я кивнул.

– Чего она говорила?

Поразмыслив немного, я отрицательно покачал головой. Допытываться Чжао Сочжу не стал, только попросил:

– Не напишешь несколько слов для меня?

– Зачем?

– Написать бы надо ее адрес. Вскорости овощи в город повезут, так я велю возчику прихватить рис для нее. – И он показал на лежавший посреди комнаты мешок, который только что занес в дом. – Она рис любит. Муку сегодня утром сменял на него.

Его крупное туповатое, безжизненное лицо не выражало никаких эмоций. Но я-то знал: в груди этого человека бьется честное и чистое сердце. Он не испытал благотворного влияния и воздействия культуры, не знает, что на белом свете некогда жили Гегель, Толстой и. Бетховен, не ведал, что на земном шаре, который сейчас он топчет ногами, течет река Сена, существуют цыгане и Бермудский треугольник, ведь он даже не может написать простую записку. Он неказист и прост, как сама земля, только и умеет, что делиться тем, что имеет, не требуя ничего взамен. Кто же может не понять это сердце и не сопереживать вместе с ним? Сердце, которое преисполнено невыносимой печали! Несмотря на то что Чжао Сочжу был начисто лишен возможности разобраться в мыслях Чжо Найли, тем не менее своим нутром он, видимо, чувствовал нависшую беду…

Я написал адрес и попрощался с ним, испытывая неловкость оттого, что говорить мне было не о чем. Я покатил велосипед к калитке.

– Может, мне не нужно было жениться на ней? Она городская, ученая, думает не так, как мы. Мы, крестьяне, ведь как… чтобы еда всегда была, одежонка какая да чтобы детишки встали на ноги… вот и все… – сказал он печально.

Тон, каким он это произнес, показывал: он видел неизбежный финал – мужем и женой им не быть. Я же еще отчетливей увидел дистанцию, лежащую между ними, их противоположное мировосприятие, пропасть, разделяющую их, которую засыпать будет очень и очень трудно…

Когда я ехал на велосипеде обратно в город, стоявшее в зените весеннее солнце жарило во всю мочь, стараясь растопить ледяной панцирь, в который были закованы дорога, стволы деревьев, почва. Поля, проснувшиеся от долгой зимней спячки, освободившиеся из-под снега, были влажными, черными, они набирались сил и распространяли вокруг густой пьянящий аромат земли, который, смешиваясь с запахом ранней весны, вместе с подхватившим его весенним ветром обвевал сейчас мое лицо… Ветви ив хотя еще не позеленели, но уже стали гибкими; реку все еще сковывал истонченный лед, больно слепивший глаза яркими, мерцающими лучиками отраженного солнечного света. Временами мне казалось, что весна бесповоротно вступила в свои права, и тогда сердце полнилось радостными чувствами, но стоило бросить взгляд на обширные полосы оставшегося снега, который придавил сухую траву на речном берегу, как становилось ясно: суровая зима, как и прежде, еще безраздельно властвует над миром, не желая легко отступать…

И вдруг у меня мелькнула догадка: а разве общество, в котором мы обитаем, не переживает такой же этап межсезонья, когда оттепель уже наступила, но все еще по-прежнему прохладно? Между новыми и старыми идеями, представлениями, концепциями идет борьба за существование: они спорят, ищут, где правда, а где ложь, и приходят к единству. Но подобное единство – временное. Если новое не вырвется из цепких объятий общепринятых норм и предубеждений, путь к прогрессу обществу будет заказан…

Невиданная в истории великая политическая смута десять лет назад соединила Чжо Найли и Чжао Сочжу, сделала этих людей, между которыми нет ничего общего, супругами. Произошло то, что делает Везувий, спекая в единое целое разнородные тела – камень и дерево. Была совершена историческая ошибка! И на новом повороте истории, в новом течении эпохи завуалированные различия между супругами вдруг проявились, выступили наружу. Единая, но не безупречная семья распалась. Если подумать хорошенько, то доводы как одной, так и другой стороны обоснованны, оба супруга заслуживают сочувствия, оба они – персонажи в трагедии общества, и оба они поставили ныне передо мной свои вопросы. Совершенно очевидно, что удовлетворение интересов одной из сторон потребует жертв и страданий с другой.

Кто из них сделает первый шаг к сближению: остановится ли Чжо Найли или ускорит свой шаг Чжао Сочжу? Но можно ли ожидать, что она остановится? А каким образом он станет догонять ее? Где искать ответа на эти вопросы? В любом случае мне очень хотелось бы найти справедливое, достойное решение, которое устроило бы обе стороны! Однако преуспеть в этом деле мне одному будет не под силу, поэтому я надеюсь встретить человека, который был бы мудрее меня, и поговорить с ним…

Перевод О. Лин-Лин.

РАННЕЙ ВЕСНОЙ

1

Что такое ранняя весна? Это когда, оглянувшись вокруг, не увидишь никакой зелени, когда речка, как и прежде, все еще скована тонким сверкающим льдом, а солнечные лучи бессильны растопить стужу. Это когда, в то время как едешь в повозке по проселку, твои уши чувствительно покусывает морозец, а из ноздрей лошади вырывается белесый пар… Это когда, невесть откуда взявшись, налетает свежий ветерок, а не снежная круговерть, сметающая все на своем пути, и ты ясно почувствуешь, как неведомые чистые, густые и пьянящие запахи обволакивают твое лицо.

Это и есть приметы близящейся весны. В такие мгновения перед твоим мысленным взором встают позабытые события, пережитые в давние времена в такую же пору. Прошлое лишь мелькнет – его не удержишь, подхватит его ветер и унесет вдаль, оно вдруг возникнет и так же внезапно исчезнет. Но воспоминания о былом нежданно потрясут человека, и тогда все его существо затрепещет, как под весенним ветром трепещут ветви деревьев, тонкие, длинные, уже обретшие гибкость. И человек ощутит в себе сладостные и грустные, смутные и глубокие чувства. Это и есть ранняя весна.

Какой-то художник сказал: из четырех времен года наиболее поэтичными являются два – ранняя весна и поздняя осень. По его словам, мир поздней осени позволяет познать глубину и богатство тонов, а картины ранней весны обычно настолько расплывчаты и неустойчивы по цветовой гамме и образам, что их невозможно уловить.

…Ну зачем я об этом все время толкую, ведь рассказать-то я хотел совсем о другом.

2

Однажды – тогда мне исполнилось двенадцать лет и, помнится, уже начала устанавливаться теплая погода – мама заставила меня помыть окна на нашей крытой лестнице: отлепить бумажные ленты, которыми были заклеены щели, чтобы не задувал сквозь них холодный ветер с улицы, и начисто протереть стекла. Я с усердием принялся за дело и тут увидел девочку, легко поднимавшуюся по ступенькам, очень красивую, по виду мне ровесницу. Мне сразу стало как-то неспокойно. Проходя мимо меня, она повернулась бочком и проскользнула на второй этаж.

Я долго не мог дождаться, когда она пойдет обратно. Через некоторое время спустилась Чжу Ли, жившая над нами, и позвала меня к себе. Чжу Ли – это девочка, покладистая, толстенькая, старше меня на год. Она любила распевать песенки, слыла трусихой, а когда разговаривала, слова не просто произносила, а выкрикивала. Родители ребенком отдали ее тете, и теперь Чжу Ли жила с ней в качестве приемной дочери. Я и моя старшая сестра частенько играли с ней, поэтому мы были, можно сказать, закадычными друзьями.

В комнате я увидел ту самую девочку, которая недавно поднялась по лестнице. Сидела она возле кровати, с книжкой в руках. Когда я вошел, в мою сторону она не посмотрела: то ли увлеклась чтением, то ли демонстрировала притворное безразличие.

– Иди сюда, познакомлю, – сказала Чжу Ли, обращаясь ко мне. – Это моя одноклассница, Лу Ся. А это сосед снизу, его зовут Ду Вэй.

Лу Ся отложила книгу, взглянула на меня и улыбнулась. До чего же она была красивая!

Чжу Ли села рядом с Лу Ся, мягко привлекла ее к себе и зашептала что-то на ухо своими полными губами. Обе они поглядывали на меня, а потом засмеялись. Я прямо-таки не знал, куда глаза девать, и в растерянности опустил голову. Впервые в жизни почувствовал себя так неловко среди сверстников. Может быть, всегда положено испытывать подобную неловкость перед незнакомой, красивой девочкой? Этого я не знал.

– Ты в какой школе учишься? – заговорила Лу Ся.

– В сорок первой средней.

– В каком классе?

– В первом классе средней школы первой ступени.

– Ой! Только в первом! А такой большой! Сколько же тебе лет?

– Двенадцать. – Все это время я не поднимал головы, не смел взглянуть на нее.

– Ой! Только двенадцать. На два года моложе меня. Теперь ясно, почему ты в первом классе.

– Ну, раз так, значит, ты обязан называть ее старшей сестрой, – сказала, словно выкрикнула, стоявшая рядом Чжу Ли.

Обе они залились смехом, что ввергло меня в еще большее смущение.

– Говоря по правде, старшей сестрой ты и меня должен называть, – громче прежнего крикнула Чжу Ли.

Случись подобное при других обстоятельствах, я бы знал, как отбрить Чжу Ли, мой язык умел ставить на место и не таких, а теперь я был нем, торчал столбом, скованный, растерявшийся. Если бы таким обескураженным мне довелось оказаться в школе перед учителем, то это наверняка поразило бы его.

Держалась Лу Ся непринужденно, разговаривала охотно, рассказывала складно и интересно. Вскоре мы оживленно беседовали, натянутость между нами незаметно растаяла. Я осмелел немного и принялся внимательно разглядывать Лу Ся. Сначала, правда, я хотел лишь бросить на нее мимолетный взгляд, но ее обаяние оказалось таким, что я уже был не в состоянии отвести от нее глаз.

У нее было полненькое личико, довольно смуглая, но нежная кожа, большие, темные выразительные глаза. Миниатюрный и чуть заостренный подбородок делал ее лицо особенно миловидным. Губы были тонкими, и, когда она разговаривала, создавалось впечатление, что она бойка на язык. В улыбке уголки рта у нее приподнимались, и губы тогда походили на маленькие красные плоды водяного ореха – чилима.

Росточка она была небольшого, и вся ее фигурка выглядела ладной, энергичной. В сравнении с ней Чжу Ли воспринималась грубоватой, располневшей, дебелой, рыхлой, лишенной изящества, словно ее долго вымачивали в воде.

Мама позвала меня вниз обедать. За столом я сидел рассеянный, мне все время казалось, что я должен немедленно предпринять какие-то действия. Давясь, проглотил еду и хотел уже бежать наверх, сославшись на то, что у Чжу Ли есть ко мне дело, но мама остановила меня:

– Какое такое сверхважное дело! Срываешься как угорелый, будто нечистая сила за тобой гонится! Толком поесть не можешь!

Матери я ничего так и не ответил, поспешил наверх, но там оказалась одна Чжу Ли.

– Лу Ся ушла, – сказала она безразлично.

– Уже? – Я застыл истуканом.

3

После того случая Лу Ся долго у нас не появлялась.

Как-то, помнится, на дворе полыхала жара, я умывался, вернувшись с рыбалки, и в это время услышал, как меня зовет Чжу Ли. Я поднялся на второй этаж. Она стояла у своей комнаты, около плотно притворенной двери. Весь ее вид источал таинственность.

– Угадай, кто у меня! – сказала она.

– Чжу Жуй!

– Нет!

– Фэн Куань!

– Не отгадал. Попробуй еще. Скажу уж: там девочка!

– Девочка? Тогда, наверно, твоя двоюродная сестра Линь Нана!

– Опять мимо! Какой же ты бестолковый!

Меня осенило.

– Да никого у тебя нет, ты просто разыгрываешь меня!

И тут из комнаты донесся звонкий смех. Чжу Ли толкнула дверь. Конечно, я не отгадал – там была Лу Ся. Стояла она посреди комнаты и смотрела на меня своими черными смеющимися глазами. На ней была темно-синяя коротенькая юбочка на лямках, отчего ноги казались непривычно длинными, старая белая кофта, а на шее – пионерский галстук из красного шелка. В те времена все мы старались носить шелковые галстуки. Ветер легко трепал их у нас на груди, уголки галстука нежно касались подбородка и даже щек, что наполняло нас какой-то особой, бравой гордостью. Маленькие косички Лу Ся немного подросли по сравнению с прошлым ее приходом. Их тонкие хвостики теперь доходили до плеч, придавая ей живость и порывистость. Увидев ее, неизвестно почему я снова, как и в тот раз, оробел. Она же держала себя так, будто встретила старого приятеля. Щебетала без умолку, и вскоре моя скованность исчезла.

Мы болтали, когда я ощутил, как в кармане моих шорт что-то задвигалось, и ту же вспомнил о большом зеленом кузнечике, пойманном мной утром в поле. Я взглянул на робкую Чжу Ли, и у меня, по обычаю, появилось желание подшутить над ней. Положив руку на карман и напустив на себя серьезный вид, я повернулся к ней:

– Хочу сделать тебе подарок, ты будешь рада!

– А что там у тебя? – Полная девочка уставилась на меня малюсенькими глазенками.

– Сначала поблагодари… – Я старался распалить ее любопытство.

– Спасибо!

– Не понял! Что ты бормочешь, я ничего не расслышал.

– Спа-си-бо! – растягивая слоги, громко сказала Чжу Ли. Она уже совсем разволновалась.

– Смотри внимательно, – нарочно интригующе бросил я, будто собрался показать ей фокус.

Я быстро вынул из кармана кузнечика и поднес к лицу Чжу Ли, почти коснувшись ее носика. Тонкие ножки кузнечика шевелились.

Вытаращив глаза, Чжу Ли сперва молча пялилась на то, что я так неожиданно сунул ей под нос, и долго не могла разобрать, что это такое, но затем вдруг пронзительно завизжала. Потом, закрыв лицо руками, заметалась по комнате, от страха едва сдерживая плач.

Лу Ся же совсем не испугалась. Наоборот, кузнечик, которого я держал в руках, вызвал у нее неподдельный интерес. Она взяла его в свои руки.

– Ой, как интересно! Такой громадный! Как ты ухитрился его поймать? Жалко, что крылышки сломаны и ножки тоже. – Говоря это, она с любопытством осматривала кузнечика, поворачивая его то в одну, то в другую сторону.

– Чтобы не улизнул, я оторвал у него красные подкрылки, а ножки, наверное, сами пострадали в кармане. Теперь ему не прыгать, не летать – только ползать, – ответил я.

Лу Ся положила кузнечика на тыльную сторону ладони, и он двинулся вверх по маленькой пухленькой ручке. Не сводя глаз, она наблюдала за кузнечиком. Тот переполз на рукав кофточки, потом вскарабкался на плечо, затем по одной из косичек перебрался на голову и направился к самой макушке. Чжу Ли, стоявшая подле, волновалась и от ужаса принималась то визжать, то причитать. Вся эта картина внушала мне: Лу Ся – девочка необыкновенная.

4

Во время летних каникул Лу Ся стала навещать нас чаще. И сегодня пришла. Линь Нана, двоюродная сестра Чжу Ли, тоже была здесь. После ужина моя старшая сестра пригласила их спуститься к нам поиграть.

Первым делом Чжу Ли спела нам несколько песенок своим тонким, писклявым голосом. В последнее время почти каждодневно она пела эти песни. Так продолжалось уже пол-лета. Вместе с цикадами, стрекотавшими в нашем дворе, своим писком она не давала покоя никому из соседей и давно порядком всем поднадоела. Поэтому никто не настаивал на продолжении ее пения, когда она сделала передышку. Воспользовавшись паузой, мы принялись обсуждать, во что бы нам поиграть. Лу Ся предложила прятки. В эту игру, наверно, умеет играть всякий. Сначала одного выпроваживают из помещения, закрывают за ним дверь, выключают лампочку, и каждый затаивается в каком-нибудь укромном местечке. Когда все спрячутся, вызывают того, кто вышел наружу, чтобы он в темноте начал поиски спрятавшихся. Найденный первым считался проигравшим, выходил из комнаты, и игра начиналась сызнова.

Две мои младшие сестренки эту игру тоже знали, поэтому для большего веселья мы и им позволили принять участие в забаве. От радости они захлопали в ладошки – ведь разрешение играть вместе со старшими маленькие всегда воспринимают как награду.