Текст книги "Повести и рассказы"

Автор книги: Фэн Цзицай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 34 страниц)

Оказывается, дела обстояли не так уж печально, все еще можно спасти. Все можно начать снова!

Она встала посреди комнаты и, выставив перед собой руки, принялась кружиться. Она не умела танцевать и кружилась неуклюже, но в этом танце выразилась вся переполнявшая ее радость.

Кружась по комнате, она заметила висевший на стене портрет Мао Цзэдуна и сказала нараспев: «Председатель Мао, я буду хорошо учиться, все сделаю так, как ты говоришь». Она увидела и мамину фотографию под стеклом и сказала с той же интонацией: «Мама, ты можешь меня простить?»

Вечером пришел отец. Внезапно его поседевшие брови изумленно поползли вверх: столик в коридоре был заставлен его любимыми кушаньями. Дочь с сияющим видом сидела за столом, дожидаясь его. Вот уже много дней они ничего не готовили в доме и ели где-нибудь на стороне. Дочь ходила хмурая, вечно чем-то озабоченная. Несколько раз он пытался с ней поговорить, но она угрюмо отмалчивалась. Что же произошло сегодня?

– Дочка, что сегодня такое… Ах да! – Он ударил себя по лбу, как будто вспомнив что-то важное, и со смехом сказал: – Я чуть было не забыл. Сегодня же двадцать восьмое число, твой день рождения, верно!

– Ну что ты говоришь, папа! Мой день рождения был двадцать восьмого числа в прошлом месяце, он уже прошел!

6

Поужинав, Бай Хуэй вышла из дому и быстро побежала на улицу Хэкоудао. На перекрестке улицы Радости и проспекта Славы она вдруг остановилась. Перед ней стоял Чан Мин. На нем было темное пальто и заячья шапка. В вечернем сумраке шапка казалась белым пятном. Чан Мин обрадованно шагнул навстречу Бай Хуэй, словно только ее и дожидался.

– Ты куда это собралась? – спросил Чан Мин.

– Я? Я… кое-что купить нужно. А ты?

– Я иду навестить одного человека. – Чан Мин показал в ту сторону, куда бежала Бай Хуэй. – Впрочем, можно и не ходить.

Словно невидимые руки мягко увлекли их на маленькую улочку – узкую, почти без тротуара, больше похожую на переулок, но прямую и длинную, уходившую куда-то далеко-далеко.

Бивший в лицо холодный ветер незаметно утих, в воздухе потеплело. В тишине отчетливо слышался звук шагов. Медленно двигавшиеся под фонарями тени то вытягивались впереди, то укорачивались так, что целиком умещались под ногами, а потом убегали назад. Когда же мимо проплывал очередной фонарь, тени снова вылезали из-под ног вперед… Бай Хуэй смотрела на эти тени, и сердце ее стучало, как маленький барабан. Она и боялась смотреть на своего спутника, и не могла удержаться от того, чтобы не бросить на него украдкой взгляд…

Она хотела выложить Чан Мину все свои секреты. И о том деле тоже можно было рассказать без утайки. А еще жизнь отца, история матери, свои мнения и мысли о разных вещах, свои сомнения и духовные приобретения последних дней. И все же, неизвестно почему, она сейчас молчала. Словно закупорился перевернутый вверх дном кувшин. Она посмотрела на Чан Мина. Тот молчал, опустив голову, и на лице его лежала тень. Вдруг она почувствовала, что с ней происходит что-то такое, чего она еще не знала. Ей стало страшно. Так с приходом весны пробуждается дремавшее всю зиму деревце… Она не решалась говорить, боясь разрушить это тревожное и приятное молчание.

Они шли и шли в молчании.

Только когда перед ними выросли пересекавшие улицу черные рельсы, Бай Хуэй заметила, что они дошли до железной дороги. Шум города стих. Здесь были посажены в ряд невысокие деревья, их голые ветви при свете луны казались совсем белыми. Вокруг было тихо, только откуда-то издалека отчетливо доносился шум работающего завода. Свет фонарей сюда не доходил, здесь было царство луны. Рельсы, как две серебристые нити, уходили в ночную тьму. Вверху простиралось холодное бесцветное небо, чистое и светлое. На нем висела большая круглая луна и горели россыпи звезд…

Бай Хуэй укрылась от света за самым темным деревом и только теперь посмотрела на Чан Мина. В лунном сиянии его лицо словно расплылось. В его глубоких темных глазах она прочитала то, что таилось у него в душе. Сердце Бай Хуэй радостно затрепетало, но она заставила себя не опустить голову и смело смотреть на Чан Мина. Чан Мин сказал:

– Бай Хуэй, хотя в наших взглядах есть расхождения, но… но я верю, что смогу понять тебя…

Это были как раз те слова, в которых она нуждалась. Она так ждала их!

Она отделилась от заледеневшего, безжизненного дерева и бросилась в теплые и сильные объятия Чан Мина. Прижавшись лицом к его щеке, она дрожала всем телом, из уголка ее глаза вытекла прозрачная слеза.

Она слышала громкий стук двух сердец, но не могла разобрать, какое из них принадлежит ей. Чан Мин погладил ее косичку и ласково сказал:

– Ты хорошая…

И еще он говорил глупые слова, которые обычно говорят дети в минуту радости.

Бай Хуэй молча плакала…

Было уже поздно. Они медленно пошли обратно, вернулись к тому перекрестку, где они встретились. Пора было прощаться.

– Бай Хуэй, ты можешь мне что-нибудь сказать? Ты не сказала мне еще ни слова!

– Что сказать…

– Я очень хочу услышать. – Чан Мин ждал.

Бай Хуэй только посмотрела на него взглядом, который помнят всю жизнь. Чан Мин радостно улыбнулся.

– Нам нужно идти, особенно тебе. Твой отец, должно быть, беспокоится, думает, что ты пошла участвовать в вооруженной борьбе! Завтра увидимся? У меня как раз выходной.

– Увидимся! – с неожиданной для себя решительностью сказала она. – Завтра я тебе расскажу…

– Что расскажешь?

– Все.

– Хорошо. И я завтра тебе все расскажу.

Они пожали друг другу руки. Чан Мин привлек ее к себе, крепко обнял.

– Чан Мин, как быть, если я сделала что-нибудь нехорошее?

Опьянев от счастья, Чан Мин прикоснулся горячими губами к ее светлому и холодному лбу.

– Если это ты, я все могу простить…

Бай Хуэй взволнованно подняла к нему лицо – любовь сделала его еще более красивым. Он хотел поцеловать ее, но она высвободилась из его объятий и быстро побежала по улице. Ее фигурка мелькнула в свете фонарей и растворилась в ночной мгле.

На следующий день в одиннадцатом часу Бай Хуэй пошла к Чан Мину.

В этот раз она надела на себя зеленую хлопчатобумажную куртку. Куртка была старенькая и выцветшая, зато чисто выстиранная и к тому же очень шла ей, плотно облегая ее фигуру. На ногах у нее были новые парусиновые туфли. Шнурки туфель украшали маленькие черные бабочки. Волосы были аккуратно расчесаны, косы туго заплетены. Бай Хуэй еще никогда не наряжалась с мыслью понравиться другому человеку. Ну а как было на сей раз, только небу известно. На ее белом лице играл румянец, глаза радостно сияли.

Она вошла в дом, где жил Чан Мин. Поднялась по лестнице, постучала в дверь, но ей никто не ответил. Она толкнула дверь, та была не заперта, но в комнате никого не оказалось. В ней было чисто убрано. Кровать была застелена новым голубым покрывалом, ровным и мягким, как водная гладь в безветренную погоду. На круглом столике около кровати лежало несколько книг, рядом с ними стоял тазик с листьями – тот самый тазик, который раньше валялся за дверью. Теперь он был чисто вымыт, и лежавшие в нем широкие сочные, влажные листья ярко горели в лившихся через окно лучах солнца. На листьях блестели, словно прозрачные жемчужины, капли воды.

Она впервые почувствовала, что эта тесная, даже не предназначенная для жилья комната стала ей милой и родной. За окном ветви старых деревьев сплетались в прелестный узор.

Дверь скрипнула, она оглянулась. Ресницы ее затрепетали, и, вторя им, громко забилось сердце. Но в комнате никого не было. Ах вот оно что: это же маленький котенок. Котенок просунул в дверь белую пушистую мордочку и посмотрел на Бай Хуэй круглыми, будто отлитыми из зеленого стекла глазами.

– Ты к кому? – тихо и ласково, словно разговаривая с ребенком, спросила она котенка. – Чан Мина нет дома. Ты зачем без спроса врываешься?.. – Бай Хуэй вдруг вспомнила, что она и сама вошла в комнату без спроса. Ей стало неловко, хорошо, что ее собеседником был котенок.

Котенок подошел поближе, тупо уставился на нее, потом пискнул и потерся о ее туфлю в знак дружбы. Она взяла котенка на руки и легонько погладила его пушистую матовую шерсть. Вообще-то Бай Хуэй не любила животных. Полгода тому назад они с Хэ Цзяньго проводили обследование семьи одного учителя, с которым они вели борьбу. Этот учитель разводил у себя дома золотых рыбок. Они сочли это занятие буржуазным времяпрепровождением, преследующим цель уклониться от революции. Учителя они сурово осудили, а аквариум с рыбками выбросили в канаву.

Котенок, урча, нежился у нее на руках. Потом он потянулся к столику и мяукнул.

– Ты хочешь есть? Ах, нет? Ты хочешь читать, да? Ну ладно, почитаем вместе.

Держа котенка на руках, она подошла к столу и взяла одну книгу в твердой обложке. Это был томик сочинений Лу Синя. Она перелистала книгу, из нее выпала фотокарточка. На ней была изображена женщина средних лет, в форменной одежде. У нее было чуть припухлое лицо, блестящие черные глаза излучали доброту. Лицо женщины показалось Бай Хуэй очень знакомым, особенно эти черные глаза. И вдруг! Глаза на фотографии пронзительно, невыносимо пронзительно уставились на Бай Хуэй. Потом на виске женщины выступила алая кровь и струйкой потекла вниз. Глаза закрылись, и в последний миг взгляд ее с необычайной ясностью, словно не желая сдаваться, скользнул… И тут в ушах Бай Хуэй зазвучал холодный металлический голос:

– Она умерла, умерла, умерла, умерла…

Голос оглушал ее, как удары колокола. Она зашаталась, все поплыло перед ее глазами. Котенок и книга полетели с коленей на пол. Книга прихлопнула сверху котенка, и тот, отчаянно пискнув, убежал.

В это время на лестнице послышались шаги, и до нее донесся голос Чан Мина:

– Ты чего так испугался? Незнакомого человека встретил? Это же моя старая приятельница, ее зовут Бай Хуэй.

Чан Мин только что умылся внизу и поднимался по лестнице с тазиком в руках. Его чисто вымытое лицо дышало свежестью. Он уже услышал голос Бай Хуэй и знал, что она в его комнате.

– Можно войти? – Чан Мин стоял у порога комнаты и улыбался.

Ему никто не ответил. Он решил, что Бай Хуэй в веселом настроении и хочет его разыграть.

– Понимаю, строгий генерал всегда выражает согласие с подчиненными молчанием, – сказал он, толкнул дверь и вошел. Бай Хуэй сидела на стуле рядом с круглым столиком. Лицо ее было матово-бледным, на нем застыло выражение нестерпимого страдания.

– Что с тобой? – спросил он, положив тазик. – Тебе нездоровится?

Бай Хуэй в смятении смотрела на Чан Мина. У нее не было сил подняться. Сидя на стуле, она протянула Чан Мину фотокарточку и выдавила из себя:

– Это кто?

Чан Мин изменился в лице и упавшим голосом сказал:

– Как раз об этом я обещал рассказать тебе, когда мы вчера расстались. Я не хочу ничего скрывать от тебя. Это – моя мать!

– Кем она была?

– Учительницей иностранного языка в четвертой школе…

– А сейчас она где? – еле слышно спросила Бай Хуэй.

– Умерла. Левоэкстремистские элементы избили ее до смерти. – Чан Мин тяжело опустился на ровно застеленную голубую кровать. По покрывалу во все стороны побежали морщины. Казалось, он разбил кусочек стекла.

Рана в душе Бай Хуэй раскрылась. Ей вдруг показалось, что перед ней разверзлась пропасть. Она падает в нее! И не может достигнуть дна! И она отчаянно пыталась спастись, как утопающий цепляется за щепку.

– Наверное, она в чем-то провинилась!

Подняв полные слез глаза, Чан Мин сказал:

– Какая у нее могла быть вина? Она любила партию, любила председателя Мао, любила родину, любила жизнь. Как она могла хоть чем-то навредить людям? Виновата не она, а те, кто мучили и убили ее, те злодеи!

– Нет, нет! – Бай Хуэй прервала Чан Мина, словно боясь, что он еще что-нибудь добавит. – Ты судишь о ней только по тому, что лежит на поверхности. Ты не знаешь ее прошлого. Разве она ничего не делала плохого в старое время?

– Я знаю все ее прошлое. Она не раз мне о нем рассказывала! – взволнованно ответил он. – Я тебе все расскажу, но ты не передавай это тем негодяям, которые измываются над людьми! Они ничего не хотят знать и не захотят это признавать. Ведь, если они это признают, какое у них будет основание глумиться над людьми? Им нужно все отрицать… Мои отец и мать были студентами педагогического института, бедными студентами. Окончив институт, оба не смогли найти работу. Отец служил переписчиком в одной газете – сейчас они, конечно, могут заявлять, что он переписывал реакционные статьи. А мать стирала одежду и присматривала за детьми в доме одного богача. Потом отцу и матери удалось, потратив свои скромные сбережения, по протекции устроиться учителями в средней школе. Мама преподавала иностранный язык, отец – китайский. Отец ненавидел старое общество. На уроках он пропагандировал передовые идеи, на него написали донос, гоминьдановские власти объявили его «красным элементом» и на год бросили в тюрьму. Там ему пришлось голодать, терпеть побои и издевательства. На свободу он вышел совсем больным человеком. Работу он потерял. Мне тогда шел третий год, как мать могла прокормить нас троих? К счастью, наступило Освобождение, и мы были спасены. Отец и мать просто не сходили с учительской кафедры, потому что они любили преподавать, а еще больше потому, что любили молодежь. Мать говорила: «Когда ты среди молодежи, душа тоже молодеет». Отец, несмотря на болезнь, упорно продолжал работать. Им обоим присвоили звание «Учитель первой категории». Эта фотография матери снята как раз в то время. В пятьдесят девятом году отец умер, а мать, она… целыми днями работала как вол. После уроков она беседовала со школьниками, давала дополнительные уроки, частенько забывала даже поесть, домой приходила только поздно вечером. Поужинав, садилась за письменный стол и проверяла школьные тетради. Нередко она сидела до глубокой ночи… Конечно, нынче они говорят на своих собраниях, что она «безжалостно отравляла молодежь». Пусть себе болтают! Все равно история вынесет свой приговор. Мать была искренним, трудолюбивым, добрым человеком! Год за годом она направляла выпускников школы в университеты, на работу в промышленности и сельском хозяйстве. Каждый раз на Новый год в нашем доме собирались ее бывшие ученики – некоторые были чуть ли не одного возраста с матерью… Нет, ты посмотри, посмотри… – Он вскочил, вытащил из шкафа большой газетный сверток, дрожащими руками разорвал газету, и на стол вывалилась, наверное, целая сотня фотографий. На фотографиях были самые разные люди. Были военные. Некоторые были сняты группами. Были и люди, снявшиеся вместе с матерью Чан Мина. Чан Мин стал перебирать карточки. – Смотри, вот эти так называемые отравленные матерью люди! Неужели это преступление матери против революции? За что ее лишили жизни? У матери было еще много сил, она могла бы принести еще так много пользы революции! Те негодяи убили ее в подвале школы, зверски убили! Им мало было оскорбить достоинство человека, им нужно было, как фашистам, физически его уничтожить. Эти самозваные революционеры орут громче и исступленнее всех. А что они сделали? Истребили настоящего революционера! Из-за матери те люди и меня выгнали из дома, и теперь живу я здесь! Нет, Бай Хуэй, ты не должна затыкать уши, ты не должна бояться услышать об этом ужасе. Ты должна знать…

– Она, наверное, была недовольна движением, выступала против него! – закричала Бай Хуэй, зажав обеими руками уши.

– Нет! Мать была только против тех, кто отошел от политики партии и совершал бесчинства. Она была только против тех, кто вредил движению! Против настоящих врагов народа! Перед смертью она сказала мне: «Сынок, ты должен верить партии, верить председателю Мао… Я верю, что рано или поздно истина восторжествует. Когда этот день настанет, не забудь прийти на мою могилу и сказать мне…» Человек перед смертью высказывает свои самые заветные мысли. Бай Хуэй, не закрывайся от меня руками, слушай дальше…

– Нет, это неправда! – Бай Хуэй, закрыв глаза, яростно замахала обеими руками.

– Это правда. Здесь нет ни капли вымысла. Послушай меня!

– Нет! – Бай Хуэй вдруг открыла глаза, в них стояли слезы. С каким-то злобным упрямством она выкрикнула: – Она не такая!

Чан Мин замолчал. Он уже сумел взять себя в руки. Теперь он удивленно и растерянно глядел на Бай Хуэй. Внезапно Бай Хуэй вскочила, в несколько шагов добежала до двери, распахнула ее и сбежала вниз по лестнице.

Чан Мин не спал всю ночь. Под утро, совсем обессиленный, он немного задремал, как вдруг в дверь громко постучали.

– Кто там? – спросил он.

Никто не ответил. Он увидел только, что из-под двери торчит листок бумаги.

Он слез с постели и услышал, как кто-то сбежал по лестнице, открыл дверь и поднял с пола бумажку: это была сложенная вчетверо записка. Подбежав к окну, он выглянул на улицу и увидел, как за воротами скрылась девушка в платке и зеленой куртке.

Он развернул записку, пробежал ее глазами. Невозможно поверить, что такое бывает. Вот что говорилось в письме:

«Чан Мин!

Ты должен меня ненавидеть! Я била твою мать, била изо всех сил, била до крови! Я твой враг!

Вчера я хотела рассказать тебе об этом. Кто же мог знать, что все получится так странно, так ужасно? Ведь она была твоей матерью. Но я думаю, что это совпадение не случайно. Это моя самая страшная, самая суровая кара.

Хотя я не видела, как убили твою мать (это я говорю не для того, чтобы оправдаться, и тем более не для того, чтобы заслужить твое прощение!), я хочу рассказать тебе все. Поэтому мне надо с тобой увидеться. Сегодня вечером в восемь часов я буду ждать тебя под часами у переправы Давань.

Твой враг и преступница

Бай Хуэй».

Чан Мин сжал в руке записку; земля ушла у него из-под ног.

К вечеру небо нахмурилось. Пошел крупный снег, поднялся сильный ветер.

У переправы Давань и в обычные-то дни людей немного. А в такую ненастную погоду, да еще вечером, и вовсе ни души. На черной и пустынной реке однообразно и жутко завывала метель. Откуда-то донесся и затих гудок парома.

В крутящейся снежной пелене, под большими светящимися часами стоит одинокая человеческая фигурка. Стрелка на циферблате часов показывает на цифру восемь.

Это Бай Хуэй стоит под часами.

Ветер с силой бросает в нее хлопья снега. На стеклах часов еще заметны следы сорванной дацзыбао. Красная секундная стрелка быстро описывает круг, и часовая стрелка медленно ползет – вот уже девять часов, а вот и десять, и одиннадцать… Метель завывает все сильнее, а она стоит неподвижно, как обрубленное дерево. С головы до ног засыпанная снегом. В ее широко открытых глазах все еще теплится надежда.

Часть вторая

1

– Дура! Дура набитая! Ведь они – сбежавшие с передовой слабаки, недотепы, шкурники и праздношатающиеся элементы. Праздношатающиеся элементы губят революцию. Ты согласна с моей оценкой, Бай Хуэй?

Голос Хэ Цзяньго пронзительно звенел. За эти несколько лет он сильно изменился. Щеки его еще больше ввалились, скулы выступили еще резче, подбородок заострился, овал лица тоже стал четче. Он напускал на себя важный вид и от этого всегда ходил надутый, что не вязалось с его возрастом и молодым лицом. Но в этих больших глазах по-прежнему светились ум, энергия и воля, годы не охладили его темперамент. С одной стороны, он приобрел хватку человека, закалившегося в непрерывной борьбе. С другой стороны, в нем еще сохранялись свежесть чувств и задор юношества. Он все еще носил военную фуражку и форму, а его верхней одеждой стала синяя униформа. Обут он был уже не в кеды, а в черные кожаные туфли на толстой подошве. Туфли были начищены до блеска и громко скрипели при ходьбе.

Напротив него сидела Ду Инъин. Она немного потолстела, но в остальном не очень-то изменилась. С ее лица так и не сошло выражение наивного детского дружелюбия.

– Я не согласна с твоей критикой в адрес Бай Хуэй, – возразила она. – Ты всегда ругаешь ее, словно она твой личный враг.

– Да за что нам ненавидеть друг друга? Я говорю, что ей не к лицу быть дезертиром. Пусть она одумается, и мы вместе будем делать одно дело. Мы пойдем с ней за тысячу ли, чтобы «шар земной починить». Я же не сказал «мерзавка», а сказал только «дура». У меня все четко определено!

– Нет, ты не понимаешь ее. Она ищет свою дорогу в жизни, почему же она дура?

Хэ Цзяньго криво усмехнулся:

– Хорошо, пусть ищет, но сначала выясним, кого можно назвать умным, а кого – дураком… – В этот момент в дверь кто-то постучал. – Подожди-ка, мне тут стул принесли, мы потом договорим.

Они сидели в кабинете Хэ Цзяньго. Минуло пять лет. Наступила весна, и кабинет был залит солнечным светом, за окном виднелись деревья, окутанные пышной зеленью.

Из коридора донесся скрип туфель Хэ Цзяньго. Он говорил, кивая головой:

– Поставьте в коридоре, и ладно.

– Нет-нет! Мы вам поставим в кабинете!

Вдогонку за голосом в комнату вошел мужчина лет сорока пяти, низкорослый, с красными глазами. В руках он нес два блестящих никелированных стула. Стулья он аккуратно поставил у стены. Ду Инъин узнала в нем почтенного Чжана из хозяйственного отдела школы. Уставившись на Хэ Цзяньго своими маленькими красными глазками и выдавив из себя угодливый смешок, почтенный Чжан забормотал:

– Начальник Хэ, я для вас искал больше двух часов, почти все с дефектами. Эти самые лучшие!

– Так! – Хэ Цзяньго удовлетворенно кивнул головой. – Ты умеешь делать дела. Не присядешь ли отдохнуть? – Его вежливое приглашение в действительности было равнозначно невежливому приказанию уйти.

– Нет, нет! – Почтенный Чжан сразу понял, что у Хэ Цзяньго на уме. – Если вам что-нибудь понадобится, позовите меня! У вас посетитель, я пойду.

Ду Инъин стало неловко, она поднялась и сказала:

– Отдохните, я здесь не по делам.

Хэ Цзяньго повернулся к Ду Инъин спиной и помахал сложенными сзади руками, давая понять ей, чтобы она больше не церемонилась с этим человеком. Одновременно он сказал почтенному Чжану ровным голосом:

– Хорошо, ты можешь идти. Иди и хорошенько отдохни.

Почтенный Чжан – очень сообразительный. Он повернулся и уже было дошел до двери, но вдруг оглянулся и, вытянув шею, кивнул в сторону Ду Инъин, изобразив прощальный поклон. Затем он вышел, провожаемый Хэ Цзяньго.

Вернувшись в кабинет, Хэ Цзяньго радостно оглядел новенькие стулья. Потом он повернулся к Ду Инъин и продолжил их разговор:

– Так о чем мы с тобой говорили? Ах да, мы говорили о дураках. Что же такое дурак и что такое умный человек? Вот я для начала спрошу тебя. Человек, который только что принес стулья, – это почтенный Чжан, бухгалтер из хозяйственного отдела школы. Ты помнишь его? Хорошо, поговорим о нем! Ты как думаешь: он умный или дурак? Ему пришлось потрудиться для того, чтобы добыть мне стулья, а он еще и лебезит передо мной. Ты думаешь, он дурак? Нет, ты, наверное, не знаешь, как сложилась жизнь у почтенного Чжана. Он прикарманил тысячу юаней, его объявили дрянным элементом и уже отправили на перевоспитание. А я? Вожак школы, заместитель председателя революционного комитета, начальник особого отдела. И то, что он дрожит передо мной, – разве это глупо? Конечно, он хочет только подладиться, хочет, чтобы с него сняли ярлык. Невелика мудрость. Но из этого можно вывести одну истину: чтобы понять, умен человек или глуп, нужно сначала посмотреть, каковы его обстоятельства, а потом посмотреть, как он ведет себя. Умный человек знает, как выкрутиться из затруднительного положения, он умеет использовать выигрышные моменты в своей жизни. Когда представится удобный случай, он поставит ход событий себе на пользу. А дурак все сделает как раз наоборот. Попав в переплет, он будет сидеть сложа руки и покорно дожидаться гибели. Вернемся теперь к Бай Хуэй. Она вроде бы неглупа, в начальный период движения была очень активна, но, когда встал вопрос о ее папаше, испугалась и спряталась, как улитка в раковину. Между прочим, в то время против моего отца тоже повесили дацзыбао и ругали его крепко. Конечно, пост у него был не такой высокий, как у отца Бай Хуэй или у твоего отца. Он был всего-навсего начальник цеха. Но я не стал рассуждать, почему да зачем. Делал свое дело, и делал его решительнее всех. И что же? Пробился! Я тоже не во всем сразу разобрался. Когда движение начиналось, я был наивен, молод, горяч. Но в политической борьбе нельзя давать волю личным чувствам, да и так называемому чувству справедливости тоже нельзя поддаваться. По своей доброте обязательно попадешь в беду. А если у тебя нет власти, то кому нужна твоя доброта? Откуда у меня власть? Люди сами дали ее мне? Вот уж нет… Но ты не болтай зря про то, что я сейчас тебе сказал. Я об этом ни с кем не говорю, только с тобой. Не потому, конечно, что на тебя можно положиться. У меня есть причина поважнее, я о ней не говорю, но ты и сама понимаешь… – И взгляд его выразил то, о чем он умалчивал.

Ду Инъин опустила голову. Ее пухлое лицо покраснело. За последние полгода их отношения стали довольно-таки недвусмысленными. Хэ Цзяньго окинул ее беспокойным взглядом и добавил:

– Ты уж меня не продавай! Кто захочет меня продать, тому не поздоровится. Что стало с Ма Ин? Пошумела-пошумела да и исчезла из школы. Сгинула без следа и теперь вместе с Бай Хуэй где-то вкалывает мотыгой!

– Да ну тебя! Кто тебя продаст? А насчет Бай Хуэй ты говоришь неправду. Так ты и не понял, в чем дело. Она ведь ушла из отряда «Искупление кровью» не из-за отца. Она пошла работать, во-первых, потому, что хотела уйти, и, во-вторых, потому, что не могла не уйти!

Выпалив последнюю фразу, Ду Инъин выдала секрет подруги. Хэ Цзяньго заполучил конец ниточки, которая вела к разгадке непонятного бегства Бай Хуэй. Держась за эту нить, он теперь мог вытянуть из Ду Инъин все про Бай Хуэй.

– Инъин, ты мне раньше про это не говорила. А я-то думал, что ты ничего от меня не скрываешь. – Хэ Цзяньго испытующе посмотрел на Ду Инъин и, согнав с лица недовольство, продолжал: – Решай сама, говорить или не говорить. Мне-то какое дело. Плохо только, когда первую половину фразы произносят, а вторую нет. Я начинаю думать, что мне не доверяют, и мне неприятно.

– Тебе бы только давить на людей. Так вот, знай: Бай Хуэй ушла оттого, что побила человека! – сказала Ду Инъин.

– Побила? Кого?

– Говорит, какую-то учительницу. Она побила ее у ворот школы, это было еще в начале движения. Фамилия той учительницы была Сюй…

Хэ Цзяньго сразу же все понял. У него была цепкая память.

– Ах да! А я-то думал, в чем там дело! Когда это случилось, я тоже был в том месте. Я тогда заметил, что она сникла, струсила. Я ее подбодрил, но кто же знал, что оно так обернется! Тогда какую только нечисть мы не били! Бай Хуэй ударила-то ее всего один раз, увидела кровь и растерялась. Я понял, что нервы у нее слабоваты. На поле боя она наверняка даст деру. Скажешь, я неправильно оценил ее? Я говорил, что она дура и слабонервная, и вижу, что все сходится в точности! – И он звонко рассмеялся.

– Нет, она говорила, что избила ту учительницу до смерти, просила меня пойти и разузнать про нее. Я расспросила и выяснила, что учительница и вправду умерла.

Губы Хэ Цзяньго растянулись в улыбке.

– Ну а какое это имеет отношение к Бай Хуэй? Ведь ее же никто ни в чем не обвинил.

– Ну да, я тоже ей так сказала, но она все твердила, что виновата. Потом уж только я узнала… – Ду Инъин вдруг осеклась.

Хэ Цзяньго быстро смерил ее взглядом и сказал почти шепотом:

– Ты могла бы и не говорить мне этого. – Уколов Ду Инъин, он продолжал наседать на нее: – Ну и что же ты потом узнала? – Он произнес этот вопрос так, словно ему было совершенно необходимо знать, что случилось потом.

– Это все из-за того юноши, с которым она сдружилась…

– Какого еще юноши?

– В тот год мы отмечали праздник в парке, стали возиться в лодке, Бай Хуэй упала в воду, и тот юноша ее спас. Помнишь?

– Конечно, помню! Ты еще одолжила ему свою куртку. Ну и что из этого?

– Тот юноша оказался сыном учительницы, которую побила Бай Хуэй.

Хэ Цзяньго замолчал. Ду Инъин и представить себе не могла, какой прилив злости вызвало в нем это известие.

– Ведь как странно вышло! – заговорил он с исказившимся лицом. – Просто уму непостижимо. И тот парень узнал, что Бай Хуэй била его мать?

– Она сама призналась ему в этом…

– Вот сволочь! И что же потом? Ты не можешь говорить быстрее, без всяких там охов-вздохов?

– А потом они разошлись! Тот юноша не мог ее простить. И она уехала, чтобы здесь с ним случайно не встретиться.

– Так вот оно что!.. А сейчас они поддерживают отношения?

– Не знаю точно. Думаю, что нет.

– Где живет тот парень? Где он работает? Как его зовут?

Ду Инъин увидела перед собой его перекошенное лицо, ей стало страшно.

– А зачем тебе?

– Дело есть! И оно меня касается. Бай Хуэй била ту женщину, и я тоже ее бил. И бил-то посильнее, чем она!

– Но ты ведь сам сказал, что это ничего не значит.

– Ну и тупая же ты! Ты что, не следишь за обстановкой? Сейчас ничего не значит, а потом, возможно, будет значить. Цзаофани сейчас сила, никто не смеет встать им поперек дороги, потому что они пользуются поддержкой наверху. А кто может знать, как будет завтра? Есть люди, которые хотят расследовать то, что произошло в начальный период движения. И до той подохшей ведьмы тоже могут докопаться. Хоть и не мы ее убили, но сынок-то ведьмин обязательно скажет, что Бай Хуэй била его мать. Станут разбираться, что да как, и тогда мне несдобровать. Я должен принять меры, чтобы защитить себя.

Ду Инъин промолчала, и Хэ Цзяньго совсем распалился:

– Ну и странная же ты! Спрашиваешь меня, чего тут бояться, а подставляешь под удар Бай Хуэй. Если потянут Бай Хуэй, то вытянут и меня. Инъин, я тебе откровенно скажу: если я из-за этого пострадаю, моя судьба меня не беспокоит. Я боюсь только, что ты этого не вынесешь.

– Помню, тот человек жил в доме тридцать шесть по улице Хэкоудао, звали его, звали его, не помню…

Хэ Цзяньго расплылся в улыбке.

– Ладно, ориентир у меня есть. Спасибо тебе, Инъин! – Одновременно он бросил на Ду Инъин многозначительный взгляд, от которого Ду Инъин опустила голову.

Хэ Цзяньго без труда разузнал, что юношу зовут Чан Мин и что работает он на тракторном заводе. Не мешкая, он отправился туда под предлогом проведения проверки по линии особого отдела.

В приемной заводского парткома его встретил один из руководителей завода. Это был пожилой мужчина, низкого роста, худощавый, но с румяными щеками и очень живой. Прочитав извещение о проведении проверки и узнав, что Хэ Цзяньго интересуется жизнью Чан Мина, он, не дожидаясь расспросов, стал его расхваливать. Хэ Цзяньго раздраженно прервал его:

– Каково его политическое лицо?

– Превосходное. У нас на заводе он уже три года кряду ходит в передовиках, прилежно учится.

– Я спрашиваю о его отношении к великой пролетарской культурной революции.