Текст книги "Повести и рассказы"

Автор книги: Фэн Цзицай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 34 страниц)

К душе каждого человека можно подобрать ключик. Он вдруг разволновался, замахал руками, как будто не знал, куда их деть, положил их мне на плечи и стал меня усаживать.

– Сначала я хотел сделать окно, но потом обнаружил, что напротив этого дома через улицу размещается «штаб чистки»… – зашептал он.

Действительно, в доме на другой стороне улицы находился «штаб чистки»! И окно было бы как раз напротив входа. Одетые в военную форму сотрудники «штаба», машины, привозящие и увозящие арестованных «преступников», весь этот страх, жестокость, ужас ворвался бы в комнату через окно. Я вспомнил, что мой старший брат был задержан на полмесяца и проходил проверку в таком «штабе» за то, что увлекался радиотехникой. Я принес ему теплую нижнюю рубаху и продовольственные карточки. Но, не выдержав и минуты в этой атмосфере, бросился оттуда бегом. Для Юя сделать окно – все равно что попасть в «штаб чистки». Ужасно!

– Но без окна все-таки плохо, и я нарисовал окно.

Оказывается, он нарисовал окно не для того, чтобы ссориться с другими, а только для себя. Я молча кивнул головой. Все было ясно без слов.

– Я бы тоже так сделал, жаль, что не умею рисовать. Раньше я любил рисовать, сочинять стихи, но не хватало способностей. А почему же вы ничего не нарисовали в окне, с каким-нибудь пейзажем за окном было бы намного лучше. А так очень пусто, голо.

Это наобум брошенное замечание произвело эффект электрического разряда. В одно мгновение лицо его просветлело, он весь будто вспыхнул изнутри, бросился в угол комнаты, схватил палитру, краски и начал рисовать на окне.

Все было как живое. Деревья, зеленые деревья, как молчаливые люди, безмолвно стояли в тумане. Туман – это их раздумья, их загадка. Еще дальше – горы, сохранившие душу. Эта душа – вольная, ничем не связанная, поэтому она светла и спокойна. Через окно маленькой хижины в горах к тебе вливается все то, о чем мечтаешь, о чем переживаешь и думаешь. Душа омывается этим, очищается, как душа отшельника. Я мирской человек, но отшельничество представляю себе именно таким. Таким же прекрасным.

Мне вдруг пришла идея, и я сказал:

– Это замечательно, что вы рисуете. Вы можете создать за окном любую картину, какую захотите.

Его глаза расширились и засверкали в изумлении. Он закричал:

– О, вы спасли меня!

После этого он уже не обращал на меня внимания, повернулся к нарисованному окну с возгласами:

– Вот так окно! Вот так окно!..

Он не слышал, что я ему говорил.

Я вспомнил, как в позапрошлом году в школе учениками была замучена до смерти жена младшего брата отца, моего дяди. Когда я после этого разговаривал с дядей, он неожиданно впился в меня глазами и назвал буддистским монахом. Его глаза пылали гневом, подобно глазам ястреба. Позже я узнал, что он сошел с ума. Оставшееся от этого времени чувство страха вновь появилось у меня. Однако Юй вовсе не был сумасшедшим: когда он обращал ко мне лицо, глаза его были отнюдь не застывшими, они были ясными и живыми.

– Позвольте мне немного побыть одному! – попросил он. Я кивнул и быстро вышел, оставив его наедине с окном.

III. Ох-ох

Признаться, я почувствовал интерес к этому человеку. Он не вызывал чувства настороженности, что очень редко встречается в отношениях между людьми. Я только однажды побывал у него. Как же ни с того ни с сего беспокоить его вновь? Вначале я хотел зайти к нему под предлогом ремонта комнаты, однако вскоре мне пришлось покинуть жилконтору. Причина ухода заключалась в том, что руководство решило зачислить меня в штат, очевидно приняв во внимание мое серьезное отношение к работе. Перевод временного рабочего в штат – все равно что дар божий. Но я, как только узнал об этом, сразу же подал заявление об уходе, не остался на работе. Меня ругали, называли дураком, идиотом, тупицей, ненормальным, но никто меня не понимал. Все же было очень просто. Временные рабочие, по-моему, что бродячие цыгане, кочуют везде, не имеют над собой начальства, они самые свободные. Я не переношу пут, различных правил, регламентации. Таким образом, у меня не стало предлога для того, чтобы зайти к Юю.

Однажды я должен был купить жене одну мелочь, везде побывал, но нигде не смог купить. Неожиданно набежала туча, поднялся ветер, и сильный дождь застучал по крышам. Только я попытался юркнуть в первую попавшуюся дверь, чтобы укрыться от дождя, как оттуда раздался окрик:

– Сюда нельзя, проходи!

Я взглянул на вывеску и в ужасе отпрянул – «штаб чистки». Скорее отсюда, весьма небезопасное место. Вдруг меня осенило: напротив – дом Юя. Я добежал туда, постучался, к счастью, он был у себя. Пока мы разговаривали, дождь пошел еще сильнее, как будто небо превратилось в решето.

Он выглядел так же, как и раньше. Очки, желтое лицо, тонкая шея, худые руки. Я рассказал ему, что устроился на консервный завод. Он все еще работал на складе 3-го металлургического. Я уже с первого раза догадался, что он работает на складе, и потому не удивился. Настоящий художник не может работать там, где требуется его мастерство. То, чем ты занимаешься, и то, к чему у тебя талант, всегда не одно и то же. «В жизни нельзя занять место согласно купленному билету», – написал я однажды в своем стихотворении. Мне очень нравились эти строки.

Я повернулся к тому самому окну. Мой взгляд мгновенно растворился в кристально чистой ночной темноте. В окне была другая картина! Он нарисовал все заново. Теперь за окном была только черная прозрачная ночь и редкие голые ветви дерева. Холодный лунный свет объемно выделял эти ветви. Среди ветвей был заметен тусклый блеск, словно свет далеких звезд.

– Очень красиво, – сказал я, – но немного грустно, печально. Не так ли?

Он как раз наливал мне воды, но, услышав мои слова, остановился, поставил термос, подошел.

– Красиво, печально – верно! Вы все правильно поняли! Спасибо, друг!

Он весь сжался, резко откинул голову назад, повернулся и посмотрел на туманное ночное окно. Застыв как изваяние, вспомнив что-то, он начал рассказывать:

– Мы каждый день встречались с ней в этом месте. В тот раз она испугалась моего взгляда и приказала мне: «Смотри вверх!» Я поднял голову и увидел это дерево, наши сердца забились в унисон. Но она была дочерью командира дивизии и в конце концов ушла в армию. В день разлуки мы договорились проститься на этом месте. Я пришел и не нашел ее. Я решил было, что она не пришла, но, подойдя поближе, неожиданно увидел ее. Она была в военной форме, на голове темный платок, только лицо выделялось в темноте своей белизной. Я выпустил из рук велосипед и шагнул к ней, велосипед с грохотом упал за моей спиной. Взглянув мне в глаза, она сказала: «Смотри вверх!» Опять это дерево. Я слышал удары, но это было не биение наших сердец. Мое сердце остановилось, в нем отдавались лишь звуки ее удаляющихся шагов. Я так и продолжал смотреть на дерево. Вернувшись вечером домой, я нарисовал его на окне. Так мне было легче пережить те дни. Иногда, глядя в ночную темноту, на это дерево, мне кажется, что она не ушла, она рядом, стоит мне только опустить голову, и я увижу ее. Но я не опускаю голову и продолжаю смотреть в окно до тех пор, пока не начинаю чувствовать ее дыхание, ощущать ее рядом с собой…

Он продолжал что-то бормотать. За спиной на столе стоял открытый термос, над ним тихо клубился пар. Глядя на окно, я уже не слышал шума ветра и дождя на улице. Я тоже ощущал себя там, где происходила эта печальная история. Дерево, ночь – все это казалось мне еще более прекрасным. В мире нет другого такого окна. Хотя в нем заключены холод и жестокость жизни, по иначе и не может быть. Если бы не было этого окна, что бы с ним стало? Ох, это окно!

IV. О…

Была зима, стояли сильные холода. Толщина стен совсем невелика. Маленькая печка-буржуйка тепла не дает, в углах комнаты все время скапливается холодный воздух. Мы вдвоем грелись, глядя на окно и держа в руках бутылки с горячей водой. За окном теплая, яркая весна. Сверху с оконной рамы свисали ветви глицинии, солнечные лучи делали зеленые листья полупрозрачными. Посередине пышно распустились несколько бледно-фиолетовых цветов, большая пчела ползает по стеклу, наверное, отяжелела и устала после сбора нектара. Она еле двигается, полосатое черно-желтое брюшко раздулось, как мячик.

– В детстве, из года в год, в мае, дома у нас было такое же окно. Откроешь его, и сразу залетит пчела. Не открывать – в комнате очень жарко. Аромат цветов проникал сквозь щели в окне, мама все время вдыхала запах цветов. Она закрывала глаза и наслаждалась этим благоуханием…

Глаза за стеклами очков тоже закрылись, он словно захмелел. Я не чувствовал холода и, кажется, тоже уловил аромат цветов. Изумительное, чудесное ощущение!

Время от времени я бывал в этой квартире. Друзей у него почти не было, и ему было нелегко. Те бутылки с горячей водой, которыми мы грелись, были стеклянными капельницами из-под глюкозы, принесенными мною из больницы. Они не лопались от кипятка. Внешне он выглядел бодрым, но я всегда беспокоился за него. Почему, я тогда и сам не знал. Однажды я сказал, что он мог бы принять участие в каком-нибудь мероприятии, скажем в художественной выставке. На самом деле я ни разу не видел эти выставки, а то, что видел в газетах, я не считал живописью. Такие неубедительные для меня самого советы, конечно, успеха не имели.

Картины за окном стали чаще меняться. Унылый осенний пейзаж сменялся картиной облачного дня, освещаемого разрядами молний. Во время футяня, самого жаркого периода лета, его комната превращалась в парилку, где можно находиться только голым, все вещи пропитывались стойким запахом пота. Тогда в окне появлялись удивительные сверкающие снежинки или бескрайние дикие снежные просторы.

– В твоем окне времена года меняются в противоположном природе порядке.

– Нет, это времена года моей души.

– Антиреализм?

– Существует еще один вид реализма – внутренний реализм.

– Говорят, что жизнь – стремление к реальности, искусство – стремление к двум видам реальности; так ли это?

– Да, две реальности, две истины!

– Прекрасно! У меня нет такого исполняющего мои желания окна. То, чего не хватает в жизни, ты сам себе даешь.

– Нет, нет, это она дает мне то, чего у меня нет.

Однажды, постучав в его дверь, я услышал, что он с кем-то разговаривает. Такого еще не бывало. Я никогда не встречал у него посторонних.

– Дорогая моя, ты всегда со мной. Я спою тебе песенку… А-а…

Что это? Слова любви, бред сумасшедшего?

– А, это ты.

Он открыл дверь и впустил меня. В комнате, кроме него, никого не было. И тут я увидел лежащую на карнизе большую пеструю кошку, которая смотрела внутрь, через стекло. В каком бы месте я ни останавливался, ее большие детские глаза все время смотрели на меня. Я не удивился. Я знал, что если на портрете глаза человека изобразить прямо по центру, то получается такой эффект. Вот с кем он разговаривал.

– Это здорово. Не надо кормить и не убежит. Жаль, что не может мяукать. – Я засмеялся. – Ци Байши на своей картине сделал надпись: «К сожалению, молчит».

– Мяу-мяу.

Я вздрогнул, оказывается, это Юй мяукал. Мы оба расхохотались. Он смеялся и продолжал мяукать, смеялся до тех пор, пока не перехватило дыхание и он уже не мог издать ни звука. Вдруг он резко оборвал смех и серьезно сказал:

– На самом деле она всегда мяукает. Но слышу ее только я.

Он говорил очень тихо, как бы пытаясь удержать и не высказать что-то очень горькое. Я молчал, не отвечал ему, боясь, что эти горькие воспоминания вырвутся наружу.

Когда я пришел в другой раз, большой кошки уже не было, вместо нее стайка веселых воробьев сидела на проводах, и казалось, их щебет был слышен в комнате. После этого за окном появлялись то летящие облака, то падающие листья, пустыня, водопад, одинокий парус на безбрежных водных просторах, тихие переулки южных городов.

Больше всего мне нравились тени деревьев на стекле. Я не понимал, как можно было нарисовать стекло, а на нем – тень дерева. Я смотрел и, казалось, ощущал колыхание от слабого дуновения ветра. В высшей степени прекрасная картина! Какая тишина! Какое спокойствие!

В то время настроение у него было хорошее, и картины в окне менялись часто. С каждой новой в комнате менялась атмосфера, а вместе с этим и настроение. Но каждый раз, глядя на только что появившуюся картину, я чувствовал сожаление и беспокойство. Было жалко, что прежняя картина закрывалась следующей, а неспокойно из-за того, что вскоре новая картина сменит и эту. Какие это были удивительные творения! Если когда-нибудь в будущем и появится какой-нибудь особенно талантливый художник, то и он не сможет отделить эти соединенные вместе картины и воссоздать их заново. Я во все глаза смотрел на это несравненное искусство, не предназначенное для других людей, которое раз за разом рождалось и умирало. Но разве все в нынешней жизни происходит не так? Создается, уничтожается – такова жизнь…

После этого я не был у него, наверное, более полугода. В ту зиму меня перевели на работу к северу от района Дунцзюцзы рабочим в котельную типографии. В то время моя жена мучилась почками, и я должен был работать, следить за ее анализами, водить ребенка в ясли. За хлопотами я почти совсем забыл об этом. Однажды меня послали к собору за красным палисандровым деревом для строгального станка. Я вспомнил о нем, сделал небольшой крюк, чтобы навестить его. Открыв дверь, я почувствовал неладное, он весь как-то потемнел, казался удрученным, было похоже, что он тяжело заболел. Юй как-то сразу сильно постарел. Он, вообще-то, из тех людей, возраст которых определить трудно. Даже очки вдруг перестали блестеть. Как темно в комнате! Я подождал и окликнул его и вдруг увидел, что на окне висит плотная занавеска.

– Что с тобой? Что случилось? – спросил я.

Он молчал. Я смутно чувствовал, что мои опасения начинают оправдываться. Я подошел к окну и с шумом отдернул занавеску. В глазах мгновенно все засверкало, казалось, что-то острое колет глаза. Он нарисовал на окне солнечный свет. Окно, пронизанное насквозь солнечными лучами. Я возбужденно воскликнул:

– Какое светлое, яркое окно, какое красивое солнце! Почему ты не любуешься им? Ты только посмотри, и на душе станет светлее!

Я повысил голос, стараясь взбодрить его, расшевелить. Я еще верил, что это окно ему необходимо.

Он поднял на меня глаза и внезапно закричал:

– Ты почему не смотришь сюда? Почему ты не смотришь на стол, на вещи на столе! Посмотри на стул, на термос, на меня, на мое лицо! Взгляни на все в этой комнате.

Я не понимал, зачем мне смотреть на все это. Он сошел с ума! Он продолжал кричать:

– Солнечный свет – где он? Если есть свет, то где тень, где отражение, где?.. Нету, ничего нет, все фальшь!

Ему хотелось смеяться и плакать. Я немного успокоился: он не сумасшедший, в своем уме, никогда прежде его сознание не было таким ясным.

– Оно так долго обманывало меня. Все кончено. Ко…не…ц!

Он совсем сник.

Окно, наполненное солнечным светом, темная комната. Этот образ – такой удивительный и такой трудно вообразимый. Он поднял руку и медленно задернул занавеску. Окно больше не существовало. О… это окно.

Говорят, его дом во время землетрясения обвалился, осталась одна крыша с «начинкой» из комнаты. Это я узнал от рабочего по фамилии Цай, когда временно работал на заводе электрооборудования. Этот Цай сам четыре года проработал на третьем металлургическом. Он часто ходил на склад получать детали и знал «очкарика Юя». Он говорил, что Юй был неплохой человек, только у него были не все дома, какой-то нескладный. За год до того, как его придавило, у него появилось очень много странностей.

Как-то раз после работы другой кладовщик по невнимательности запер склад. Когда на следующее утро склад открыли, то обнаружили там очкарика. Он вышел даже не рассердившись, да еще улыбался. Лицо его посинело от холода, ноги совсем отморозил. На заводском складе нечем было укрыться, и он считал, что ему еще повезло, что он не замерз насмерть. Говорили, что его отец, когда начались всякие кампании, полез на рожон. Мать вновь вышла замуж за какого-то кадрового работника. Но пятно отца легло и на него, как черная отметина, какая бывает у людей на лице. У него не было родни. Во время землетрясения все вещи в комнате были раздавлены. Ни он об этом мире, ни этот мир о нем не тосковали. Его тело вытащили и кремировали рабочие с завода. Расходы на похороны оплатила администрация. Даже его зарплату за полмесяца некому было получить, и ее списали. Ни у кого не дрогнуло лицо, когда хоронили его.

Осталось только это окно. От солнца и дождя оно стало бледным, как неясный сон, но все же оно еще здесь. Так получилось, что вещь, которая на самом деле не существовала, все еще существует. Жизнь чаще смеется над человеком, чем он над ней.

Я подумал, что кто-то из рабочих, убирающих мусор, возможно, удивится, обнаружив эту картину под разрушенной стеной, но никто не сможет объяснить ему, что это такое. В мире так много загадок, что уж говорить об этой.

О… это окно!

Грохот, грохот, грохот.

Я очнулся. Этот парень в клетчатой рубашке уже повалил несколько стен позади меня. Сквозь тучи пыли донесся его крик:

– Нечего прятаться, сейчас вместе с тобой все сгребу!

Вали! Скорей вали ее, круши, ровняй! Я хотел крикнуть этому парню: «Дави, чего ждешь!»

Но вдруг заколебался, остановился в нерешительности. Я снова надеялся, что стена сохранится еще немного, ну хотя бы минуту, две, три…

Перевод Г. Смирновой.

СТАРИК И СТАРУХА

Опять повздорили. Повздорили муж и жена, почти семидесятилетние старики, неразлучно прожившие бок о бок сорок с лишним лет. И все эти годы сопровождались стычками и перебранками. Ссор, больших и малых, было у них столько, что и не упомнишь. Но как бы они ни рассорились, самое позднее через пару часов снова воцарялся мир – будто ничего и не случилось. Этих двух людей уже ничто не могло разъединить. Что уж ссоры? Таких стариков – нельзя было разделить, как воду, слитую из двух стаканов: как ни пытайся провести по поверхности воды разделительную линию, ничего не получится.

Но сегодняшняя ссора оказалась ожесточенной, как никогда, хотя и началась она, как и большинство супружеских ссор, по ничтожному поводу. Пока старуха разогревала еду, муж, выложив на стол длинный мундштук, нарезал бумажные лоскуты и полоски, склеивал из них самокрутки. Весь стол оказался завален его добром. Вроде бы ничего особенного и не случилось, но, когда старуха велела ему прибраться, муж заупрямился и, назло ей, даже пальцем не пошевелил. Тогда старуха, как и другая бы хозяйка на ее месте, начала брюзжать. А поскольку женское ворчание действует на мужей как запальный шнур, старик тут же вскипел. И пошло-поехало… Каждый выкладывал перед другим скопившиеся за многие годы счета – притом все более злыми словами. В припадке гнева она схватила мундштук и сунула себе в карман. Старик же вышел из себя и швырнул на пол табакерку, а войдя в раж, отправил вслед за ней и пепельницу. Раз дело приняло такой оборот, старуха разошлась еще пуще.

– Так ты бросаться начал?! – закричала она охрипшим, сиплым голосом. – Тогда уж чайник брось, коль ты такой герой!

Заслышав это, старик подскочил как ужаленный и в самом деле, схватив со стола большой фарфоровый чайник, с силой швырнул его оземь. Старуха аж вскрикнула с испугу при виде заполнивших весь пол осколков и разлившейся чайной лужи. Праведный гнев охватил ее, дряблые щеки задрожали, и, наседая на старика, она выпалила:

– Развод! Немедленный развод!

Годами она выстреливала эти слова каждый раз, когда их стычки достигали наивысшего накала. Поначалу охлаждать таким образом пыл противостоящей стороны удавалось. Но со временем толку от этого приема не стало, ведь угроза никогда не приводилась в исполнение. Тем не менее старуха всякий раз повторяла эти слова – то ли выражая в нужный момент крайнюю степень своего негодования, то ли слепо веря в устрашающую силу этих слов. После шестидесяти она незаметно для себя это слово забыла. Но вот сегодня вновь выкрикнула – значит, совсем вышла из себя.

Да, сегодня терпение старухи лопнуло. Но в таком же состоянии был и ее муж. Подобно быку, взбесившемуся при виде красного платка в руке тореадора, он готов был на все, хоть головой в омут. Ну и видик же был у старика: пыхтел, как паровоз, и носился кругами по комнате. Пробежал два круга в одну сторону, повернулся и побежал в другую. Сделал еще пару кругов и вдруг рванулся к выходу и выскочил на улицу, с силой хватив дверью. Да так решительно, будто навсегда из дому ушел.

А гнев старухи все не спадал. Оставшись в опустевшей комнате, она не переставала ругать супруга. Но вот бранные слова иссякли, и женщина устало опустилась на кровать, печальная и несчастная. Если бы, рассуждала она про себя, не перенесенный в молодости туберкулез кишечника, то были бы дети. И жила бы с ними – неужто лучше до конца своих лет ругаться с этим старым хрычом, все более упрямым, склочным, подлым. А то день-деньской вертись с ним, ублажай, готовь еду и даже рис, чай и пепельницу – все под нос поднеси, да еще смотри, как бы, не дай бог, не раскапризничался…

Вот какие мысли были у нее в голове, а тоска не отпускала сердце, и несколько старческих слезинок выкатилось из глаз, обрамленных полосками морщин.

Часы на стене пробили восемь, значит, с начала ссоры прошло уже два часа. Неизвестно почему, но всякий раз именно этот двухчасовой рубеж приносил перемену в ее настроение, подобно тому как конец морозов возвещает о ледоходе на реке.

Вздыбившаяся только что волна гнева мало-помалу улеглась. И отозвались вдруг эхом в ее голове собственные же слова: «Развод! Немедленный развод!» – теперь глупые и смешные. Ну где там разводиться, когда обоим под семьдесят! Она непроизвольно хихикнула. И с этим смешком отлегло от сердца – гнев, обиду как рукой сняло.

Она почувствовала, как пусто стало в комнате; в ней воцарилась необычная тишина, подобная той, что нисходит на поле брани после ожесточенной битвы. Настолько тихо стало, что хоть криком кричи, а все равно пустоты и тоски не разгонишь. Ну разве сто́ит, с грустью рассуждала она про себя, ссориться из-за подобной чепухи двум людям, прожившим вместе полную тягот и лишений жизнь? Об этом ей думалось всякий раз, когда она успокаивалась после очередной ссоры.

Но ведь старик всегда возвращался. Прежде он тоже убегал из дому, но примерно через час потихоньку появлялся. А сегодня уже два часа прошло, а его все нет.

Где же он, голодный, пропадает? На улице снег, а ведь выскочил без шапки, без шарфа, такой взвинченный, того и гляди поскользнется и упадет. Представив это, она уже не могла усидеть дома. Вытерев слезы с морщинистых век, встала, накинула пальто, сняла с крючка за дверью шарф и ватную шапку мужа и вышла на улицу.

Снегопад все усиливался, сугробов намело чуть не по колено. Посмотрев по сторонам, женщина выбрала то направление, куда они поворачивали каждое утро, выходя на прогулку. Ночь была не очень темная: белизна снега противостояла ночной мгле. Будто кто-то, обмакнув огромную кисть в белую краску, покрыл ею ветви деревьев, со всех сторон окружавших ее своими тенями. Дорога покрылась толстым слоем снега, стала мягкой, красивой. В свете уличных фонарей хрустальные снежинки беззвучно наполняли собой окружающее пространство. От такого снега исходит некий аромат влаги и чистоты, а когда ступаешь по нему, слышится звонкое, мелодичное поскрипывание. И возникает, особенно когда вытираешь мокрый снег со щек, едва уловимое, легкое ощущение прохлады. Обычный, давно привычный мир в какие-то четверть часа наполняется силой, торжественной тишиной, благородством, свежестью.

При виде этого снежного пейзажа ей вдруг вспомнилось то далекое, что было пятьдесят лет назад, когда он и она, беззаботные молодые люди, которым не было еще и двадцати, учились в университете. Старик тогда был обаятельным, сильным и энергичным парнем, любил волейбол, пел, играл в студенческом театре. В среде однокашников он слыл представителем «новой формации», радикалом. То ли из-за того, что он ей нравился и в ее сознании произошел резкий сдвиг, то ли, наоборот, именно потому, что их суждения постоянно совпадали, они сблизились, и она прониклась к нему симпатией. Они оба играли в студенческом театре, где она слыла превосходной танцовщицей. Каждый раз после вечернего представления будущий муж провожал ее домой. Все у них шло хорошо, но как-то получалось, что на публике они непринужденно болтали, а вот по пути домой, наоборот, не могли проронить ни слова. Так и шли молча, дорога казалась особенно длинной, и лишь звуки их шагов нарушали вечернюю тишину. Какие то были сладостные мгновения!

Ей вспомнился тот день. Шел такой же снег, они возвращались домой. Было тоже восемь вечера. Ее так долго тянувшееся ожидание именно в этот день переросло в предчувствие, проникнутое и волнением, и надеждой: наконец он что-то скажет. И вот на тихой дороге, что между берегом реки и забором, он вдруг, словно не владея собой, притянул ее к груди.

Она с силой оттолкнула его и, рассерженная, стала хватать пригоршнями с земли снег и бросать в него. А он? Стоял неподвижно, как истукан, пока, под ее снежками, не стал походить на снежную бабу. А она все бросала, бросала и вдруг, остановившись и глянув на него, кинулась к нему в объятия. Она почувствовала, как жар его чувства передается ей сквозь толщу облепившего одежду снега. Вот так началась их любовь – с шуточного сражения.

Уж столько лет душа хранит память об этом прекрасном событии, столько лет оно отчетливой картинкой стоит перед глазами. И всякий раз, когда шел снег, она невольно возвращалась мыслями к этому пьянящему эпизоду прошлого. В молодости вспоминала о нем почти всегда, когда видела, как падает снег, в зрелом же возрасте – лишь иногда. Когда же напоминала об этом мужу, он только загадочно улыбался, потом они оба замолкали, будто погрузившись в теплый старческий сон.

Но сейчас, на склоне лет, она даже во время снегопада очень редко вспоминала о том, с чего началась их любовь. Может, не хотела, чтобы давило тяжкое бремя пережитого, и поэтому держала это воспоминание в самом потаенном уголке, не желая его ворошить? Но почему же сегодня давнишний эпизод вдруг вновь возник перед глазами и постучался в ее сердце с такой силой, словно все случилось совсем недавно…

Сейчас она уже старуха, с того дня прошло полвека. И хотя время, как и прежде, ведет их вместе по дороге жизни, но оно же – время – иссушило их силы. Ее ноги, когда-то такие резвые и сильные, сегодня одеревенели и стали немощными. Постоянный ревматизм подгибает ее колени, коварно впиваясь в них болью в дождливую и снежную погоду. В такие минуты каждый шаг по снегу на дрожащих ногах дается с трудом. И вот стоило только потерять осторожность, и она, поскользнувшись, оказалась в глубоком мягком снегу. Сунув в снег руки и опершись о землю, она с трудом приподнялась – и в это мгновение вспомнила еще один эпизод прошлого.

То было вскоре после их свадьбы. Однажды вечером они пошли в кино на чаплиновские «Новые времена». Подходя к кинотеатру, они заметили, что небо помрачнело, а когда вышли на улицу, кругом было уже бело и снег все еще шел.

В те дни они упивались радостью медового месяца. Счастье, переполнявшее их сердца, придавало их бедному существованию поэтический смысл. Вид кружащихся на ветру снежинок еще больше поднимал настроение, лежащий повсюду снег был такой же чистый и светлый, как чувства, охватившие их. Они шли, болтая и смеясь, затем побежали, гоняясь друг за другом. Вдруг она поскользнулась и упала. Он подбежал и протянул руку, чтоб помочь подняться. А она вдруг ударила его по руке:

– Отстань, кому нужна твоя помощь!

Характер у нее был резкий – под стать его собственному.

Одним прыжком она встала на ноги. Ведь в те годы она была легка, как молодая косуля, не то что сейчас, когда двигаться ей тяжело, словно старой, немощной кляче. И сейчас ей так хочется ощутить протянутую руку помощи, хочется надеяться, что муж окажется рядом! Пусть он так же стар и немощен – одной рукой уж ее не поднять; если сможет, так только обеими руками. Да хоть бы и так – все лучше, чем лежать на снегу одной-одинешеньке.

Тут ей вспомнился сосед сверху, старый Ли, у которого в 1967 году замучили до смерти жену. Хотя у Ли есть дочь, которая после замужества по-прежнему живет вместе с отцом, но в будни она и ее муж всегда на работе, дед же сидит дома, предоставленный самому себе; в выходные то же самое: молодые уходят с детьми гулять.

В общем, между молодежью и стариками всегда есть дистанция. Молодые хотят проводить время с молодыми, а старому человеку в спутники нужен тоже старик.

Так что будем считать – повезло. У нее, такой старой, еще есть спутник жизни, шагающий с ней рядом, словно тень, вот уже почти пятьдесят лет. Пусть ее старик чересчур вспыльчив, упрям, не очень чистоплотен да к тому же толстокож, однако он всегда был порядочным человеком, за всю жизнь не совершил ни одного бесчестного, своекорыстного, некрасивого поступка. В годину общего падения нравов он также не терял собственного достоинства. Он был страстно увлечен своей электротехникой, поэтому не очень вникал в домашние дела. И даже сейчас, на пенсии, то и дело бегает в свой родной НИИ расспросить, посмотреть, поговорить, будто там и в самом деле есть какие-то дела, с которыми он никак не может развязаться.

Ей был по душе и характер старика – нрав настоящего мужчины, которому неведомы месть и злопамятство. А то, что он толстокож, не беда: просто скручен из грубых нитей, это делает его более мужественным.

Чем больше она думала, тем более дорогим становился для нее старик. Все, что раздражало ее и казалось непереносимым в старике каких-то два часа назад, исчезло неизвестно куда. В этот момент ее волновало лишь то, что старик ушел из дома в снежную тьму. Кабы чего не случилось. Беспокойство ее все росло. Если она в самом деле потеряет старика, во что превратится ее жизнь? Сколько лет по ночам старик будил ее громовым храпом, но стоило ему уехать в командировку, и она – из-за того, что теперь никто не храпел, – не могла заснуть, ей казалось, что мир наполовину осиротел… Подумала об этом, и ей захотелось во что бы то ни стало немедленно найти его.

Больше часа бродила она по заснеженным улицам. Время близилось к десяти. Кругом никого не было, старик по-прежнему не появлялся. Снег падал все реже и реже. Ступни ее ныли от холода, колени болели, идти дальше было невмоготу. Оставалось только вернуться домой, посмотреть, может быть, старик уже вернулся.