Текст книги "Повести и рассказы"

Автор книги: Фэн Цзицай

«Второе письмо предназначено для товарища Чан Мина. Он живет в доме тридцать шесть по улице Хэкоудао. Поручите Ду Инъин отнести ему это письмо. Ду Инъин может вам рассказать о нем».

Отец сломя голову выбежал на улицу, стучался в ворота домов, бежал по галереям и лестницам, в конце концов остановился посредине темной улицы и стал что было сил звать дочь. Его голос звучал пугающе громко в ночной тишине:

– Малышка Хуэй! Где ты! Вернись скорей! Вернись!

На следующий день, еще до рассвета, город разбудил грохот барабанов. Люди встали ни свет ни заря и вышли на улицу. Вскоре все улицы и переулки заполнили колонны демонстрантов. Никто не формировал колонны, никто их не направлял, никто не отдавал приказаний. Праздничные шествия начались сами собой сразу по всему городу.

Сегодня первый день, как всем уже известный секрет был официально объявлен. Китайская земля вздохнула привольно, словно к ней еще раз пришло освобождение…

Чан Мин, одетый в аккуратную синюю форму, вышел во двор своего дома, ведя перед собой чистенький велосипед. Его куртка была застегнута на все пуговицы, что придавало Чан Мину торжественный вид. Из-под куртки выглядывал белоснежный воротничок рубашки.

Едва он подошел к воротам, как навстречу ему кинулась толстощекая, коротко стриженная девушка. Взглянув на номер, висевший на воротах, хлопнула юношу по плечу и спросила:

– Вас случаем зовут не Чан Мин?

– Да, а вы ко мне?

– Меня зовут Ду Инъин. Помните, десять лет назад я одолжила вам курточку? Вы еще тогда…

– Как же, конечно! – ответил Чан Мин. Он помнил это происшествие десятилетней давности так, словно это случилось вчера.

– Бай Хуэй попросила передать вам вот это, – сказала Ду Инъин, протягивая Чан Мину записку.

– Она вернулась?

Ду Инъин не ответила. Чан Мин увидел, что глаза у нее покраснели.

– Что случилось? – спросил Чан Мин.

– Бай Хуэй пропала!

– Как? Почему? Почему?

– Ты прочти письмо! Может быть, она пишет про это? Она мне раньше говорила, она тебя… она тебя… – Ду Инъин осеклась, в ее покрасневших глазах снова появились слезы.

Чан Мин лихорадочно пробежал глазами письмо:

«Чан Мин!

Ты два раза не простил меня. Я знаю, что ты и сейчас не простил меня, и не прошу у тебя прощения!

Но я сейчас могу сказать тебе два слова начистоту. Мне уже не придется беспокоиться о том, как ты отнесешься к этому письму… Я люблю тебя! Если бы не тот случай, я могла бы стать твоей женой, а стала твоим врагом. Когда я во всем разобралась, даже когда я почувствовала, что совершила преступление, было уже поздно, ничего нельзя было спасти. Почему я не могу быть такой, как ты? Ты смог жить мужественно и правдиво, а я не смогла. А ведь и я могла бы стать хорошим человеком!..

Я вынуждена уйти, но для тебя тут нет ничего страшного – ведь мы давно уже расстались. Благодарю тебя за то, что ты спас меня. Я жалею о том, что доставила тебе неприятности, ну и, конечно же, люблю тебя по-прежнему… Хотя говорить об этом нет смысла.

Вот и все, что я хотела тебе сказать. Прощай!

Бай Хуэй».

– Скажи, куда она могла уехать? Где она? – обратился Чан Мин к Ду Инъин.

– Откуда мне знать? Ее отец вместе с друзьями искали до сегодняшнего утра и не могли разыскать. Я очень боюсь… – Ее мозг сверлила страшная догадка, но она не решалась ее высказать.

– Нет! – решительно и даже как-то строго сказал Чан Мин. – Не может быть ничего такого! Я найду ее! – Сунув записку в карман, он вскочил на велосипед и выехал за ворота.

Чан Мин с трудом пробирался сквозь колонны демонстрантов. К этому времени ликующие толпы заполнили весь город. Звонкий смех, веселые голоса, громкие крики и будоражащий грохот барабанов сливались в один оглушительный шум. Группы демонстрантов разыгрывали живые картинки, у них были причудливые наряды и размалеванные лица, как у театральных персонажей. Так они изображали четырех уже отброшенных историей шутов и злодеев.

Ни на секунду не замедляя ход, Чан Мин жадно смотрел по сторонам. От бескрайнего человеческого моря у него рябило в глазах. Как ему хотелось разыскать Бай Хуэй, нырнуть вместе с ней в толпу и радоваться вместе с этими людьми, вместе с ними петь во все горло веселые песни…

Он проискал Бай Хуэй все утро. Какие только улицы он не объехал, где только не побывал; а Бай Хуэй исчезла без следа. Когда наконец Чан Мин осознал, что понапрасну теряет время, в его сердце закралось уныние, энтузиазм его угас, он почувствовал смертельную усталость.

Остановившись, он увидел, что заехал на какой-то пустырь. Перед ним находилась переправа Давань, над пристанью виднелись большие круглые часы. Он вспомнил, что именно здесь Бай Хуэй когда-то назначила ему свидание. В растерянности он подъехал к пристани, поставил велосипед под часами и поднялся на дамбу. Перед его глазами, как бесконечный живописный свиток, вилась полноводная река. Таявший в дымке горизонт, водная гладь, ярко сверкавшая на солнце, стаи птиц… Вдруг глаза его широко раскрылись: на песчаном берегу под дамбой стояла девушка. Это была Бай Хуэй!

На песке виднелось кружево следов, а Бай Хуэй стояла посреди него. Ветер трепал ее волосы, куртку и брюки. Изредка она поднимала голову и смотрела вдаль. Совсем одна – только черная тень лежала рядом с ней.

Чан Мину вдруг подумалось, что это коварный ветер, насланный злыми силами, пригнал ее на этот пустынный берег. И нужно раскрыть объятия, протянуть руку, чтобы помочь Бай Хуэй и таким же, как она, молодым людям сойти с их неверного пути. Надо помочь им извлечь урок из их ошибок. Чан Мин твердыми шагами спустился с дамбы и направился к Бай Хуэй…

Бай Хуэй обернулась и увидела Чан Мина! Раскрыв трепещущие руки, она бросилась ему навстречу…

Перевод В. Малявина.

КРИК[4]4
  © Издательство «Радуга», 1985.


[Закрыть]

Пока явления, мешающие общественному прогрессу и отравляющие жизнь, глубоко не познаны и до конца не искоренены, пока из них не извлечен урок и остается возможность их повторения – до тех пор произведения, подобные этой повести, не могут быть бесполезными и появление их неизбежно.

Автор

1

Ранней весной небо по-особому прекрасно. Бескрайнее бледно-голубое пространство залито ослепительным солнечным светом. Птицы взмывают ввысь, встречая весну, приближающуюся вместе со стаями диких гусей.

Часто ее дыхание смешивается с запахом тающего снега. Ведь поначалу она ступает по миру, еще скованному холодом. Но своей космической силой и неизбывной энергией она взламывает льды на реках, отогревает озябшую почву, распрямляет и пробуждает к жизни съежившиеся от морозов живые существа, наполняет каждое открытое добру сердце мечтами и надеждами.

Весна – это не только надежды, не только новая жизнь, красота, расцвет природы, буйство красок. Весна говорит людям правдивые и искренние слова, и они своими загрубевшими от работы руками рисуют картины будущего, картины сладостной, счастливой, исполненной поэзии жизни, в которой будут и дым сражений за правду, и нежные взгляды, и пленительные серенады.

Весна никогда не обманывает, она всегда приходит в предуказанный срок и щедро, без утайки отдает людям свои богатства.

Как прекрасна весна!

Но до нее не было никакого дела сотрудникам института истории, которых собрали во дворе. Их было больше сотни, но ни один даже не поднял головы, чтобы полюбоваться весенней лазурью.

У них опять начинали хватать людей!

2

Два обстоятельства говорили о том, что предстоящее общее собрание сотрудников института будет экстраординарным.

Во-первых, на него явились все пятеро хронических больных и одиннадцать пенсионеров. На полученных ими повестках значилось: «Присутствие обязательно». Никто не посмел сослаться на объективные причины, и вот все они – кто согнувшись, кто скособочившись – сидят в заднем ряду.

Во-вторых, два сотрудника, находившиеся в командировке в музее города Сиань, тоже сидели среди участников собрания: получив вчера утром срочную телеграмму, они меньше чем за сутки проделали неблизкий путь.

Председатель институтского ревкома Хэ – низкорослый, с загорелым до черноты невыразительным лицом – обеими руками поднял перед собой присланный из инстанций документ о немедленном развертывании очередной кампании и стал читать его, словно Священное писание, то и дело откашливаясь, запинаясь и путаясь в словах. К тому моменту, когда он кончил, в президиуме появился ответственный за политработу Цзя Дачжэнь, вернувшийся с экстренного совещания. Высокий и худющий, он стоял в модной тогда армейской фуражке цвета хаки, символизировавшей культурную революцию. В его строгом лице с выпирающими скулами было что-то пугающее. Он заговорил, как было принято, в повышенных тонах, полными злобы словами. Речь свою он закончил так:

– Хотя мы провели немало кампаний, дело до конца не доведено. В нашей организации целая куча интеллигентов самого разного классового происхождения. Многие еще не показали свое нутро, но немало и откровенных мерзавцев всякого калибра. У одних темное прошлое, другие продолжают вредить и сейчас – кто тайно, а кто и явно. Мы не имеем права смотреть на это сквозь пальцы, не можем сладко спать на мягких подушках! Попустительство врагу есть преступление перед революцией. Немало подонков уже раскрыло себя в ходе прежних кампаний; сейчас настало время рассчитаться с ними со всеми. Ну а те, кто затаился, пусть знают: мы их во что бы то ни стало вытащим на свет, даже если они зарылись на три аршина в землю! Нынешняя кампания должна проводиться быстро, решительно и тщательно. Мы развернем мощное политическое наступление на классового врага. В то же время мы будем самым внимательным образом изучать каждого человека, вызывающего сомнения и подозрения. Надо еще раз разобраться и дать оценку людям с запятнанным прошлым. Мы исполнены решимости и не позволим улизнуть ни одному врагу! Кампания будет вестись повсюду, мы натянем сети от неба до земли и разом накроем всех супостатов. Руководство заявило: «Кто достоин смерти – казните, кого надо посадить – сажайте, с кого достаточно не спускать глаз – следите!» Мы должны немедленно приступить к действиям, чтобы не отстать от нового подъема классовой борьбы. Впереди большие разоблачения, большая встряска, большая критика, большая борьба!

Было ясно: свирепый водоворот скоро закрутит все вокруг. Сразу станут иными жизнь людей, их образ мыслей, их отношение друг к другу. Казалось, атмосфера вокруг сгустилась и неожиданно запахло порохом.

3

Когда собрание закончилось, трое очкариков, сотрудники сектора региональных исторических проблем, вернулись в рабочую комнату. Заведующего, Чжао Чана, задержали, чтобы ознакомить с разработанным руководством института планом проведения кампании. Они гуськом вошли в комнату, не проронив ни слова, расселись по местам и, как обычно, достали из ящиков стола какие-то книги. Бог знает что они могли вычитать из них сейчас.

На старшего по возрасту научного сотрудника Цинь Цюаня было тяжко смотреть. Он так исхудал, что скулы его, казалось, торчали из потемневшей от времени кожаной сумы, служили лишь подпорками для его простеньких очков. Человек он был дотошный, неразговорчивый, солидный. Он обычно сидел за столом в нарукавниках, сшитых из той же коричневой грубой ткани, что и сумка, в которой он таскал свои материалы. Он был больше похож на старого бухгалтера, осторожного и аккуратного. Долгие годы сидячей работы ссутулили его. Целыми днями он, изогнутый, как креветка, просиживал над книгой и кружкой с кипятком: в правой руке перо, в левой – сигарета. Продолговатый череп его был постоянно окружен струйками дыма, как вершина горы – облаками; порой дым надолго застревал в прядях его седеющих волос, и это производило сильное впечатление на окружающих. Он беспрестанно пил кипяток и бегал в уборную. Сам зная, что глотает воду слишком шумно, Цинь, оберегая покой сослуживцев, обычно делал крошечные глотки. Но сегодня он явно забыл об осторожности, и вода в его гортани ниспадала с грохотом, словно обрушивались стальные шары.

В пятидесятые годы он стал известен как «правый элемент» и, хотя позднее колпак этот был с него снят, оставался единственным на весь институт человеком, на которого когда-либо ставилось подобное клеймо. След от этого клейма оказался таким глубоким, что вытравить его не удавалось никакими силами. Стоило начаться очередной кампании, как его объявляли типичным негативным примером и подвергали поношениям. Словом, он был, как говорили шутники, «старый спортсмен»[5]5
  Игра слов: «юньдун» – кампания (политическая), другое значение – спорт. – Прим. перев.


[Закрыть]. И хотя он испытал множество передряг и навидался на своем веку всякого сверх меры, на сердце у него было неспокойно. Он отчетливо представлял себе, что сулят ему грядущие дни.

Другой сотрудник, белолицый толстяк по имени Чжан Динчэнь, сидел, уставившись в пространство. Он только что отметил свое пятидесятилетие. Круглоголовый, с тонкой и блестящей кожей, в очках с изящной металлической оправой, одетый в опрятный костюм из приличной ткани, он был немножко гурманом и не курил. Улыбаясь, он каждый раз показывал ряд отлично вычищенных, почти фарфоровых зубов. Он прекрасно знал древний язык, много работал по истории цинской династии. Но его недолюбливали за вечные улыбочки, за стремление угодить собеседникам, за манеры, напоминавшие приказчика из лавки.

Когда-то он учился в Яньцзинском университете[6]6
  Яньцзинский университет существовал в Бэйпине (Пекине) в 30—40-е годы и финансировался американцами. – Прим. перев.


[Закрыть], а окончив его, зарабатывал на жизнь тем, что держал небольшую – семьсот-восемьсот томов – книжную лавку. Торговые дела оставляли время для чтения, и он одновременно накапливал знания и деньги. Позднее, поддавшись на уговоры дяди, он вложил небольшой капитал в его маленькую торговую фирму. Дядя оказался неважным предпринимателем, фирма была на грани краха, но Чжан счел неудобным требовать свои деньги и списал их по статье убытков. Но вот в 1956 году дядина фирма вместе со всеми другими была превращена в частногосударственное предприятие, и вкладчики, включая Чжана, стали получать небольшие проценты. За это в начальный период культурной революции его объявили капиталистом, били, таскали по улицам. И сейчас его классовая принадлежность не была окончательно определена. Кто знает, куда понесет надвигающаяся буря эту оторвавшуюся от привязи лодку.

Из этой троицы мог считать себя счастливчиком лишь У Чжунъи, носивший очки с толстыми стеклами в роговой оправе.

Его биография представляла собой ничем не запятнанный лист белой бумаги, слова и поступки были осмотрительны и не вызывали нареканий. Человек мягкий и миролюбивый, он старался ни во что не ввязываться. Некоторое время назад в институте образовались две фракции, которые сражались между собой не на жизнь, а на смерть. Он же спокойно прогуливался в сторонке, всегда вовремя являлся на работу, хотя делать было нечего, и не нарушал установленных начальством порядков. Каждая из фракций переманивала его на свою сторону, но он лишь улыбался. Скоро обе от него отступились – его сочли трусливым и никчемным, годным разве лишь для увеличения числа сторонников фракции.

Но в перерывах между кампаниями, когда нужно было вновь заниматься делом, на него устремлялись взоры всего института. Он был сравнительно молод (тридцать с небольшим), неплохо подготовлен, работал добросовестно и упорно, регулярно выдавал научную продукцию. Его основной темой была история региональных крестьянских восстаний, которая всегда привлекала внимание, а потому привлекал внимание и он сам. Успехи его расценивались как доказательство успешной работы дирекции института и его непосредственного начальства. Именно поэтому, как считали все, ему делали разные поблажки и не трогали во время кампаний… И стоило начаться заварушке, как люди, волновавшиеся из-за пятен в своей биографии, начинали смотреть на него с белой, а то и с черной завистью. Как будто во время наводнения они стояли на голой равнине, а он спокойно и безмятежно пребывал на возвышенности, под защитой каменной стены.

Но ведь все знают, что это было за время. Куда бо́льшие заслуги и те часто не помогали, ничтожный промах мог навлечь нежданную беду. Приходилось на каждом шагу остерегаться возможных ошибок и стараться заранее уберечь себя от последствий. В этой зловещей атмосфере даже у людей, которым вроде и нечего было опасаться, могли ни с того ни с сего возникать сомнения и тревоги, начинало колотиться сердце…

Незадолго до конца рабочего дня в комнату вошел заведующий сектором и вопреки своей обычной мягкой манере сурово объявил:

– Ревком принял решение с завтрашнего дня временно приостановить обычные занятия и целиком переключиться на ведение кампании. Командировки отменяются, медицинские справки считаются действительными лишь при наличии печати ревкома. Первая неделя будет посвящена большим разоблачениям и большому перетряхиванию. Пусть каждый, вернувшись домой, сосредоточится и припомнит, кто из сослуживцев допускал ошибки в своих высказываниях или действиях, за кем водились сомнительные связи. Это и будет подготовкой к взаимным обличениям…

Чжао Чан замолчал. Сотрудники собрали вещи и покинули комнату без обычных шуток, даже не попрощавшись. Лица их были бесстрастны, они глядели прямо перед собой – наверно, уже начали опасаться друг друга.

4

По дороге домой У Чжунъи владели смешанные чувства. Поднималась досада и раздражение: вот, опять связывают руки, прекращают многообещающие научные поиски и заставляют сидеть на бесконечных митингах и собраниях, выслушивать разоблачения и обличения. Но к ним примешивалось и смутное ощущение тревоги. Он успокаивал себя, что всегда соблюдал правила, не допускал ошибок и рядом с Цинь Цюанем и Чжан Динчэнем может считать себя баловнем судьбы. В такие времена покой – высшее благо!

«Мое дело сторона! По вечерам буду продолжать свои обычные занятия. Завтра заберу домой книги и статьи, которые сейчас лежат в кабинете. И нечего больше думать об этом».

На душе стало легче. Он распахнул дверь, прошел по темному коридору и поднялся по лестнице – его комната помещалась на втором этаже. Заслышав шаги, соседка с первого этажа, тетушка Ян, – добродушная и туповатая толстушка из Шаньдуна – вышла в коридор и окликнула его:

– Товарищ У, вам письмо. Вот, пожалуйста!

– Письмо? А, от старшего брата. Премного благодарен! – Он сделал полупоклон и с улыбкой взял конверт.

– Заказное! Почтальон сказал, что он носит письма два раза в день, но вы всегда на работе, так что я уж поставила вместо вас печатку. Вдруг что-то срочное…

– Наверное, фотография племянника. Спасибо за хлопоты!

Он вошел в комнату, надорвал конверт, но в нем лежали не фото, а два листка густо исписанной почтовой бумаги. С чего бы это посылать заказным, подумалось ему. Наверное, есть особая причина, ведь раньше брат так никогда не делал… Как только его маленькие тусклые глазки прочли первую фразу: «Я должен сообщить тебе одну вещь, только ты не пугайся», в них появился тревожный блеск, как в маленькой лампочке, когда внезапно повышается напряжение. Пока его взор пугливо перескакивал с одной строки письма на другую, он вдруг заметил, что дверь в комнату открыта. Во мраке белело нечто похожее на человеческое лицо. Он бросился к двери, плотно закрыл ее и запер на ключ. Стоя посреди комнаты, он еще раз внимательно прочел письмо, и ему показалось, словно зловещая комета из глубин космоса мчится, нацеленная прямо ему в голову; будто произошло землетрясение и он полетел в тартарары вместе с полом и потолком. У не трогался с места, но мысли его уже были далеко.

5

Он отчетливо помнил события, круто изменившие его судьбу. Лет двенадцать назад он учился на последнем курсе истфака университета. Вместе с ассистентом кафедры и двумя однокурсниками он ездил в один не слишком отдаленный уезд собирать для дипломной работы материалы о крестьянском восстании, случившемся сто лет назад. Там до них дошли вести о том, что в университете полным ходом идут «расцвет» и «соперничество»[7]7
  Сокращенное обозначение выдвинутого в 1956 г. курса: «Пусть расцветают все цветы, пусть соперничают все ученые». – Прим. перев.


[Закрыть], все бурлит, обсуждаются самые разные мнения. Вскоре пришло указание как можно быстрее вернуться на факультет и принять участие в кампании. Но работа их была в самом разгаре, бросать ее на полдороге было жалко, и лишь после четвертого напоминания они, наскоро подытожив сделанное, вернулись в город.

Поезд пришел поздно, поэтому они решили не являться сразу в общежитие и разъехались по домам.

В то время мать У еще здравствовала, брат женился только год назад и жизнь в семье била ключом. Брат был человек легковозбудимый, полный энергии. Рослый, розовощекий, с иссиня-черными волосами и выразительными сверкающими глазами, он любил поговорить и показать себя. Говорил он громко, подчеркивал каждое слово жестами – словно стоял на кафедре. Еще учась в химическом институте, он был принят в партию, а по окончании, как наиболее отличившийся, оставлен на преподавательской работе. Тем не менее создавалось впечатление, что ему впору бы стать актером, а не возиться целыми днями с грифельной доской, мелом, колбами и ретортами. Он любил играть в хоккей, плавать, петь, а больше всего – участвовать в драматических представлениях. Когда-то он руководил студенческим драмкружком, сочинял забавные и оригинальные скетчи и явно был не лишен таланта. Став преподавателем, он по-прежнему оставался почетным председателем кружка, а порой и сам выступал в спектаклях. И в том, что химический институт неизменно занимал первое место на конкурсах студенческой самодеятельности, была его немалая заслуга.

Невестка У Чжунъи, Хань Ци, видная актриса профессионального драмтеатра, исполняла главные роли в «Заколке-фениксе», «Восходе солнца» и «Грозе»[8]8
  Известные произведения китайской драматургии 30—40-х годов. – Прим. перев.


[Закрыть]. Без грима она казалась еще красивее, чем на сцене. Обаятельное лицо, тонкие руки, изящная, словно выточенная, фигурка, естественная манера держаться – свойство настоящей актрисы, – мелодичный и волнующий голос, мягкий открытый характер. Она познакомилась с братом на конкурсе самодеятельности. Ее до слез тронуло дарование этого непрофессионала. Сверкающие прозрачные слезинки стали семенами чистой, непорочной любви. Они дали ростки, затем листья, цветы и наконец сладостные плоды.

В то время У Чжунъи был таким же задорным и цельным, как брат, хотя и немного слабохарактерным. Они походили на кряжистый дуб и стройную березку, которых весна одинаково нарядила в пышное желтовато-зеленое одеяние. Еще совсем юный (над верхней губой едва пробивался пушок), ни разу не покидавший материнского гнезда, он представлял себе будущее в самых радужных красках. Легко возбуждавшийся, он интересовался всем вокруг, впитывал впечатления, задавал вопросы, верил собственным умозаключениям и считал, что окружающие так же искренни, как он сам, а своей откровенностью в отношениях с людьми даже гордился… Да ведь в те времена жизнь действительно гордо шла по восходящей линии.

Что сказать о его матери? Наверное, у большинства китайцев была такая же благоразумная, добрая, трудолюбивая мать. Рано похоронившая мужа, она в искренности, прямоте и счастье детей видела собственное свое счастье. Ей хотелось лишь, чтобы и Чжунъи нашел себе такую же хорошую жену, как его невестка.

Вот в какой дом приехал в тот вечер Чжунъи. Брат устроил в его честь маленький пир. Радостный смех витал над ароматными яствами, умело приготовленными невесткой. В разгар общего веселого разговора речь зашла и о кампании «расцвета и соперничества» – Чжунъи знал о ней еще очень мало. Брат, раскрасневшись от выпитого вина, воскликнул:

– После ужина сходим с тобой кое-куда. Там ты сам все поймешь.

Это загадочное место оказалось домом Чэнь Найчжи, однокашника брата, где он продолжал часто бывать. Так же часто приходили туда Гун Юнь, Тай Шань, Хэ Юйся. Все они дружили между собой, любили книги, искусство и философию. И вот они решили образовать «Общество любителей чтения», чтобы время от времени обмениваться мыслями по поводу прочитанных новых книг и помогать духовному росту друг друга. У этих молодых людей и девушек в характерах было много общего – открытость, горячность, неудержимая, как приливная волна, речь… Если расходились во мнениях, спорили так, что щеки и уши горели, но это не мешало дружбе.

Не успели братья войти, как до них донеслись громкие взволнованные голоса. Все, кроме Тай Шаня, были уже в сборе. Они о чем-то спорили, перебивая друг друга; лица пылали, глаза сверкали. Видно, их увлекла небывалая прежде в Китае бурлящая волна демократии.

Появление братьев обрадовало собравшихся. Хэ Юйся, хорошенькая студенточка института искусств, первой закричала: «Привет, привет! Пожаловали великий актер и крупный историк!» Она принялась аплодировать своими белоснежными ладошками и раскачиваться так, что черные косы запрыгали по ее плечам. Чэнь Найчжи встал в позу – поднял казавшуюся чуть-чуть великоватой голову, простер чуть коротковатые руки – и привычным к выступлениям со сцены звучным голосом прочел только что сочиненные строки:

 
Друзья, чтоб жизнь еще прекрасней стала,
Давайте вместе песню запоем!
 

После этого спор продолжался уже с участием обоих братьев. Гун Юнь заявила: «Если не покончить с бюрократизмом, государственный аппарат может заржаветь, застопориться и в конце концов сломаться!» Свои слова она подчеркивала энергичными движениями головы, при этом прядь волос то и дело спадала на лоб, и она нетерпеливо отбрасывала ее назад.

Хэ Юйся больше интересовали вопросы литературы и искусства. Она говорила долго, то и дело повторяясь, но так и не смогла четко сформулировать бродившие в ней мысли и от досады чуть не расплакалась. Брат Чжунъи усмехнулся:

– Ты просто хочешь сказать, что писатели и художники должны выражать свои подлинные ощущения и результаты своих самостоятельных размышлений, а не просто служить рупорами пропаганды текущей политики, иначе литература и искусство превратятся бог знает во что. Правильно я тебя понял, Хэ?

Девушке представилось, будто она изо всех сил карабкалась по склону горы и никак не могла одолеть крутизну, а У-старший легко поднял ее и поставил на вершину.

– Верно, верно! – закричала она. – Ты у нас молодчина! А то стала бы я тебя так весело встречать! – От радости она пару раз подпрыгнула в кресле и продолжала: – Во многих творческих организациях руководители не только не понимают, но и вовсе не любят литературу и искусство, умеют лишь командовать. Вот в нашем институте замсекретаря парткома – дальтоник. Сверкающие всеми красками картины кажутся ему черно-белыми. И все-таки он то и дело выступает с замечаниями по нашим работам и требует, чтобы мы их непременно учитывали. Куда это годится? Завтра я еще поспорю с ними. Кстати, У, ты не мог бы завтра зайти к нам в институт?

Тут заговорил Чэнь Найчжи:

– А почему это наш историк не открывает рта? Еще неизвестно, кто из У толковее – старший или младший. Раз уж занялся историей, он обязан глубже нас вникать в проблемы.

Чжунъи умоляюще поднял руки и смущенно засмеялся, отказываясь от предложенной чести. На самом же деле его увлек их энтузиазм, сердце забилось, таившиеся в нем слова неудержимо рвались на волю и готовы были выскользнуть из-за неплотно сжатых губ. Но вмешался брат:

– Он только что вернулся в город, в университетских дискуссиях не участвовал, не знает, что это за штука!

– Подожди! – перебил его Чэнь Найчжи, снова встал в позу декламатора и прочел несколько строк – по-видимому, тоже собственного сочинения:

 
Ты кто – хозяин государства или раб?
Такой застенчивый – ни сделать, ни сказать не смеешь?
Хозяин должен быть хозяином во всем,
Он на молчанье права не имеет.
Открой же рот и говори
Все, что сказать ты хочешь! Говори!
 

Произнеся последнюю строчку, он застыл в позе Пушкина на одном из памятников: устремил ввысь руку и весь подался вперед. Освещенная боковой лампой, его тень на стене выглядела довольно-таки красиво.

Этот эффектный номер вызвал общий смех, а Хэ Юйся сказала:

– Сегодня наш Чэнь в ударе. Сколько раз он читал стихи со сцены, а такого успеха не имел.

Когда веселье улеглось, кто-то попросил У Чжунъи поделиться своими мыслями, и он торопливо, словно боясь, как бы его не прервали, стал говорить о государственном устройстве Китая. Он полагал, что, поскольку в стране еще не создана строго научная, нормально функционирующая система государственных институтов, имеется почва для возникновения неравенства и других отрицательных явлений, возникают злоупотребления, душится демократия. Если управление государством сосредоточивается в руках отдельных лиц, может возникнуть единоличная власть, а диктатура класса превратится в тиранию личности… Как ему помнилось, в тот вечер он привел множество примеров из китайской и всемирной истории, это делало его аргументацию точной и неоспоримой. Остроту же и важность поднятого им вопроса он подтверждал фактами из окружающей жизни. Все присутствовавшие – в том числе и брат – поразились проницательности, глубине и оригинальности суждений юного студента. Он видел, как отовсюду – из ярко освещенных и затененных углов комнаты – к нему устремились изумленные и восхищенные взгляды. Он и сам был до глубины души взволнован, слушая как бы со стороны длинные пассажи и точные формулировки, исходящие из его уст. Особую тайную радость доставляло ему то, что Хэ Юйся не спускала с него своих прекрасных глаз. Оратору ведь тоже нужно вдохновение – в минуту подъема не подготовленная заранее речь звучит иногда необычайно убедительно. Как будто мысли, вынашивавшиеся в течение многих дней, вдруг засверкали огненным фейерверком. Он продолжал говорить, а сам думал: завтра надо будет высказать все это публично на университетском митинге, чтоб еще больше людей узнали мои мысли и я на множестве лиц прочел радость и одобрение…

На следующий день он отправился в университет, бурлящий, как кипящая вода в котле. В аудиториях произносились речи, шли споры. Коридоры и спортивная площадка были обклеены листами дацзыбао. Они свешивались, как выстиранные простыни, с веревок, протянутых между корпусами. Чтобы пройти по двору, приходилось приподнимать листы, и они громко шуршали. Зрение и слух были бессильны воспринять всю разноголосицу мнений, излагавшихся устно и письменно. Это, конечно, впечатляло.

Группа, в которой учился Чжунъи, проводила дискуссию на тему «Могут ли неспециалисты руководить специалистами». Студенты сдвинули окрашенные в темно-зеленый цвет столики в центр аудитории, составив из них большой квадрат, а сами расселись вокруг. Чжунъи сидел рядом с тридцатью однокашниками. Ему не терпелось повторить свое вчерашнее блестящее выступление. Но поборники двух противоположных мнений так отчаянно спорили, кричали, перебивая друг друга, что ему не удавалось вставить и полслова. В сердце его стучал молоточек – он в волнении предвкушал эффект, который возымеет его речь, но высказаться-то ему и не давали. Однажды он уж было раскрыл рот, но кто-то закричал: «Нет, позвольте мне!» В другой раз он даже встал со стула, но сидевший рядом студент опустил руку на его плечо и усадил на место: «Куда спешишь? Только приехал, а туда же… Посиди, послушай!» И тут же сам начал излагать свои соображения насчет специалистов и неспециалистов.