Текст книги "Старая проза (1969-1991 гг.)"

Автор книги: Феликс Ветров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

– Вот… – гладит издали взгядом лепестки Шаврова, – цветочки…

На подоконнике в бутылке из-под кефира большие красные цветы.

Сейчас, без очков, она все видит в тумане, но туман этот ярок и наполнен сиянием цветных пятен. Я снова забинтовываю ее, и мы выходим из палаты.

– Вот такие фокусы! – говорю я, не имея сил скрыть удивления. – Ходи, ищи тут высшей справедливости! Слышала – «цветочки». Счастье, конечно.

– Да, – улыбается Наташа, и ее улыбка радостно-горька. Я знаю – мы думаем об одном, но ее мысль тоньше и, наверно, дальше идет.

И, как бы услышав нас, в конце коридора с бесстрастным, каменным лицом проходит Алла Михайловна.

– Хорошая эта Шаврова, – отворачиваюсь я, чтобы не видеть этого лица. – Жалко, Юрия Михайловича не было. Все же, как ни говори, нам с тобой его радости перепали – «цветочки».

– А вы расскажите ему.

– Расскажу. Нет, это всё не то. Тут… как это говорится? – «личная явка обязательна». Нет, правда жалко! А ведь шансов-то – скажу тебе по секрету – не было.

Говорить больше невозможно, сказано я понято слишком многое, и мы расходимся. Я иду к себе в ординаторскую – ждать событий. Ясное дело, долго ждать не придется. Но меня догоняет сестра дневной смены:

– Там… дедушка в холле…

– Что? – остолбеневаю на полушаге.

– Нет-нет, Александр Павлович, живой! Только он, это… не может…

Ну, конечно, то самое, стариковское. Возраст, наши уколы, операция, наверняка – аденома, и вот его распирает, но нет мочи, уже много часов. Это грозное! И как я не подумал?!

А уж так, было, ладно решилось, чтоб положить его на место Кирюхина, к молодым, ходячим.

Нет, теперь не до того. Теперь – любой ценой, лишь бы только добыть и выпустить несколько этих капель жидкости, пропущенной через дряхлые пути дряхлого тела. Таких драгоценных сейчас капель!

Дед полусидит на кушетке в своей, будто сползшей на глаза, белой чалме из бинтов, губы закушены, руки на животе. В его скорченной фигуре боли куда больше, чем в жалобе или стоне. Я отбрасываю одеяло, нащупываю низ живота. Ну, конечно! Оставив около него сестру, бегу звонить с поста.

– Алло, урология?! Дежурный глазного. Не выручите? Тут старик у меня, моча не отходит. Аденома? Думаю, есть. Я б сам спустил, конечно, но хорошо бы кто из ваших глянул. Ну, спасибо, братцы! Ага, и хорошую сестру процедурную, только побыстрей, дело плохо.

Они приезжают минут через десять – со всем своим невеселым резиново-стальным набором.

Уролог – насупленный парень с хорошим деревенским лицом. Будь я больным, я поверил бы врачу с таким лицом.

– Давно? – деловито спрашивает он, моя руки и готовя перчатки.

– Думаю, часов восемь-девять. В общем, проморгал я. Не учел.

– Бывает. Старый?

– То-то и оно. Девяносто шесть.

Уролог присвистывает. И сразу приступает к работе:

– «Историю» покажите. После операции, так… угу…

С ним сестра, некрасивая и тоже из надежных.

– Ну пошли.

И им идем в холл.

Уролог садится около старика Жаркина, он не торопится, он внимательно смотрит старику в лицо – на острый облупленный нос торчком из-под бинтов, на обветренные смуглые скулы, – и в этой продуманной неспешной работе, в этой нудноватой замедленной основательности я словно узнаю себя, и мне хочется поторопить этого парня, прибежавшего ко мне на выручку, но теперь я обязан ждать и подчиняться ему, может быть, своему спасителю, который всего-то года два-три как расстался с вузом.

– Что, дедушка, не идет? – кричит в ухо старику уролог.

Дед мотает головой.

– И часто с тобой так?

Ясно, паренек хочет отвести от меня беду. Спасибо, брат, спасибо. Дед машет рукой. Что он хочет сказать? Часто? Впервые такое? Непонятно. И долго этот колдун намерен собирать анамнез?

Ну вот наконец он приступает. Сестра помогает, и руки их в перчатках суровы и желты на темной стариковской коже.

Но что-то у них не так. Они оба краснеют и хмурятся, они стараются и не могут. Я вижу на миг отчаяние в его глазах – ах, как не знать мне этого немого крика о помощи в напряженных зрачках товарища, – тогда я с ходу иду на выручку, ободряя прикосновением плеча, но сейчас я не помощник.

По смелой и верной хватке я вижу, что парень и ловок и умел, но загвоздка не в его опыте или знаниях, все дело в девяносто шести годах больного Жаркина В. Н.

Старик вскрикивает, и уролог, я понимаю, концами пальцев чувствует эту наносимую им боль. Они меняют катетеры, все тоньше, тоньше, но успеха нет, ничего не происходит.

– По Фрейеру попробуй, – советую я, мучительно вспоминая обрывки институтской урологии.

– Нет, – отдувается он. – Не пойдет тут.

Старое-старое тело все сильней с каждой минутой отравляется невыведенными ядами. Скоро дед потеряет сознание.

Сестра с испуганным лицом прикидывает тонюсенький катетер, но и он не поможет.

– Как похожу, так маленько идет, – еле выговаривает старик.

– Классика, – зло шепчет уролог. – Никак. Фу ты. Может, по Мерсье? – Он вопросительно смотрит на меня и с сомнением на старика.

Четыре человека в холла.

Минует данное природой время, и их станет трое, а четвертый ненадолго будет обозначен иным, коротким и страшным словом. Все будет очень просто и понятно: «в результате общей интоксикации… при явлениях…. наступила…» О, черт возьми! Неужели эта такая длинная жизнь должна пресечься сегодня на наших руках?! Но мне она почему-то особенно дорога, сам не ведаю почему, а мы… мы совсем не боги. Так неужели мы упустим его из-за такой чепухи? Это мы-то, понаторевшие хирурги, так и не сумевшие провести дурацкий катетер!

– Пошли, выйдем на минутку, – тяну я за рукав уролога, и он послушно выходит за мной. – Ну что будем делать?

Он, сощурившись, жестко смотрит в стену.

– Вы же сами видите. Тут никто не введет. Там опухоль – чую – вот такая! – Он сжимает большой кулак. – Запустили старика.

– Ты какой вуз кончал? – спрашиваю, чтоб отвлечься на полминуты и освежить мозги: а вдруг что выскочит путное?

– Второй «мед».

– Ясно. Ну… придумай что-нибудь.

– Думать нечего, пойду еще попытаюсь, но только жалко его очень.

И снова все начинается сначала.

Старик уже заметно ослабел. Потом я беру дело в свои руки. В конце концов, считается, что эту элементарную процедуру я всегда могу сделать, по крайней мере, на «четверку». Но и я упираюсь в живую телесную преграду – сужение или рубец.

– Может, к вам его? – говорю, оставив попытки.

– Оперировать? – качает головой парень и произносит простые латинские слова, смысл которых так ясен – «больному не пережить». Мы загипнотизированы и парализованы его годами. По будь это «О.Ж.» – «острый живот», – мы были бы обязаны вступить в дело ножом, невзирая на годы по витальным основаниям. «Невзирая»?.. И мы ли?..

Нет, не мы, а эти лихие и отважные мужики из экстренной обшей хирургии.

А наш дед все слабеет, он уже лежит, скорчившись на боку, подтянув коленки к подбородку, и если он умрет, то какая долгая, затяжная у него смерть. Она началась давно – слепотой, а жизнь все не отпускает и держит – темнотой, болью, нашими прикосновениями и голосами. И все же это жизнь.

– Александр Павлович! – заглядывает в холл медсестра. – Вас к телефону.

– Кто?

– Не сказали, – пожимает она плечами.

Любопытно узнать, кому это известно о том, что я сегодня здесь? Или звонили домой и мама сказала?

– Будут звонить – скажите, занят.

– Уже несколько раз звонили.

А… несколько раз! Ну тогда понятней.

– А, ладно. Пусть звонят! Не до того.

Мы стоим над стариком Жаркиным в полной беспомощности. Неужели вот так – стоять и ждать, когда дело завершится само собой?

– А-а, вот вы где! – Оживленный и румяный, входит Юрий Михайлович, и сразу становится шумно, будто распахнули окна. По его веселому лицу ашдпо, что он только что от Шавровой. – Здравствуйте! – кивает незнакомому урологу. – Что у вас тут за беда?

Я объясняю в двух словах.

– Паршиво. – Юрий Михайлович берет старика за руку, просчитывает пульс. – Не ахти наполнение. Он слышит чего-нибудь?

– Слы-ышу, – глухо говорит Жаркин.

– Ну вот и хорошо! – неестественно бодро откликается Юрий Михайлович, но лицо его делается тревожным, он наклоняется ко мне. – Смотри – не упусти его.

– Да уж, смотрю! – говорю я с сердцем. – Ты чего прискакал, говорил же – к вечеру.

– Говорил! Да уж… вот…

– Кстати, сударь мой, Шаврова ваша в порядке. Ирония, так сказать.

– Я уже смотрел её сейчас. Да. Стоял, стоял за этими… опорами шаровыми… – и не выдержал. Плюнул и приехал. Вот и все. Я даже не знаю как тебя… Спасибо, Саша! – И он крепко сжимает мое плечо.

– Да что я? Что с ним вот делать? Может, чего придумаешь, свежая голова?

– По Фрейеру пробовали?

– Мы всё пробовали.

Дверь холла приотворяется, и просовывается голова нашей Маши.

– Доктор, – заговорщицки шепчет она. – Э-э… Доктор! К телефону вас.

– Кого? – спрашиваю я.

– А я почем знаю – кто из вас дежурный?

Мы переглядываемся с Юрием Михайловичем.

– Слушайте, Маша, – говорю я тихо. – Кого просят и кто звонит?

– Вас, вас, Сан Палыч, – громко шепчет она мне в ухо и, сложив пальцы колечками, делает себе «очки». – Сама-а!

Я догадываюсь, но все же спрашиваю:

– Ольга Ивановна, что ли? Пусть сестры скажут, что я занят.

– Есссь! – козыряет Маша и пригибается ко мне, часто шепчет: – Да ведь как требует-то, Сан Палыч! Растуды твою! – немедля подай ей Николаева!

– Ах, скажите ей что хотите!

– Есссь… А чего это вы тут мучаетесь-то? Невеселые какие!

– Ладно, спасибо вам, Маша. Идите, пожалуйста.

Уролог смотрит на нас с удивлением.

– Чего это вы? – невозмутимо поднимает бровь Маша. – Мочу, что ль, никак не возьмете?

– Маша, я прошу вас, – говорю я строго, но она уже не слышит меня. она подходит ближе к старику, смотрит на разложенный инструментарий.

– Не идет, ага? – Лицо ее делается строгим, теряет обычное грозно-плутовское выражение. – Дед! – кричит она старику. – Эй, слышь, деда!

– Чего? – еле слышно отзывается Жаркин.

– Потерпи, щас мы тебе поможем, – бормочет Маша.

– Маша, давайте-ка отсюда, – грубовато-любезно говорит Юрий Михайлович. – Ступайте, Маша, не мешайте.

– А я чем мешаю? Вы ж стоите, и всё. Я не мешаю. Я ему щяс сделаю всё.

– Да что вы сделаете? – раздраженно говорит уролог. – Вы что, врач, что ли?

– Ладно, правда, Маша, спасибо, – говорю я. – Вы же не знаете…

– Эт-то почему эт-то я не знаю? – Она гневно раздувает ноздри. – Да я, может, всю войну в госпиталях только это и делала, откуда ты знаешь? И трубок мне энтих не надо ваших. Я без трубок. Чего тыкать-то трубками?!

– Слушай, – быстро говорит Юрий Михайлович. – Что тут у нас происходит, вообще? Три хирурга и…

– Нет-т! – поднимает палец Маша. – Вы, доктор, не правы. Я чего не знаю, не возьмусь! Я всю войну…

– Да тише, вы! – шикает сестра урологического.

– Ты уж молчи! – машет на нее Мария Прошина. – Сопли подбери! Я ж в урологии, может, двенадцать лет дерьмо носила и это вот делала, – она показывает на старика, – без трубок ваших.

– Бред какой-то! – отходит в сторону Юрий Михайлович. – Гнать ее отсюда на все четыре…

– Как без трубок? – вдруг спрашивает уролог. – Вы же понимаете, у него там…

– Опухоль! – истово кивает Маша. – Понятно. Она и не пускает. Шишка-то – во… и не пускает. И на фронте так бывало, когда в живот попадание, часто…

– Ладно, – говорю я, – попробуйте.

– Ну, знаете ли! – возмущенно восклицает Юрий Михайлович. – Я этого вообще видеть не желаю. Ты что, Александр Павлович, в своем уме?

– Хорошо. Что ты предлагаешь? – быстро говорю я. – На, бери катетер, спусти ему мочу – давай!

– Но, Саша, помилуй, это дико!

– Дико. Согласен.

– Пусть делает, – кивает уролог.

– Ну, товарищи, дожили! – сквозь зубы говорит Юрий Михайлович и направляется к дверям. Но он не уходит. Он возвращается.

А Маша подходит к старику и становится на колени. Ее корявые руки касаются его сожженного годами живота, ее лицо меняется и делается сосредоточенно-угрюмым. Какое-то новое, совершенно незнакомое выражение появляется на этом испитом морщинистом лице, она словно прислушивается к чему-то, доступному только ей.

Я безотчетно отмечаю незнакомую верную сноровку ее рук, неслучайность каждого касания – она точно идет по рефлекторным точкам. Мы все молчим, глядя на ее работу. А она и не видит нас, она нахмурена, углублена в свое.

– Деда! – окликает старика Маша. – Слышишь меня, нет?

– Чего? – тихо отзывается Жаркий.

– Александр Павлович! – снова сестра в дверях. – Вас к телефону.

Я только машу рукой:

– Закрой, не мешай!

– Деда! А ну-ка покашляй! – приказывает Маша. – А ну-ка кхе-кхе! Кашляй, говорю! Кхе-кхе!

Старик не отзывается.

– Фу… шаманство какое-то, – бормочет Юрий Михайлович, но и он, как и мы, жадно следит за каждым движением санитарки.

Руки Маши, привычные к мокрым клеенкам, «уткам» и суднам, сейчас эти руки живут новой, невиданной жизнью, какой-то извечной, бессмертной простотой – они тормошат старую намученную плоть, будоражат в ней токи, воскрешают в ней уснувшие импульсы. Эти руки, большие, искореженные работой, полны тайной силы, они делают и делают ведомое им с материнской неутомимой настойчивостью: от точки к точке, от пупка вниз, по бокам живота и к паху, по бедру вниз и назад. Легкие ответные сокращения бегут по телу Жаркина.

– Кашляй! – хрипло кричит Маша. – Ну!

– Кхе! – слабо кашляет он.

– Шибче! – кричит Маша. – Кхе-кхе! Шибче, давай! С дыхом! Кхе-е!

– Кха! – послушно кашляет сильней Жаркий.

– У него ж кровь пойдет из культи! – хватает меня за руку Юрий Михайлович. – Ты что?!

Я мотаю головой: «Только молчи, не мешай». И он смолкает. И он смотрит на Машины руки. Нас всех захватывает это страстное ее упорство, нас уже всех куда-то несет этой ее дикой первозданной волей.

– Кхе! – кричит Маша.

– Кха! – громко басом повторяет Жарким, кашляя всей грудью, с наддачей, и в тот же миг Маша пристукивает по его животу ребром ладони – неким особым, сложным резким движением: несильно, но точно.

– Кашляй! – свирепо кричит она и снова пристукивает. – Кашляй, деда! Ну! Ну, вот так. – Маша резко оборачивается к сестре. – «Утку» давай!

Сестра лихорадочно подает это стеклянное изобретение для людских надобностей. Маша хватает и тем же верным, простым и бессмертным материнским движением прилаживает эту штуковину к старческому телу.

– Кашляй!

И вдруг – отдачей на легкий удар по животу – разжимаются створы тела и с кашлем из старика льется вялой прерывистой струйкой темно-бурая мутная жидкость… «Утка» потихоньку наполняется. Маша помогает, постукивает.

– Фу ты, – шумно выдыхает уролог. – Это ж надо!

Маша, разгоряченная, вспотевшая, со сбитой марлевой косынкой на голове, с гордостью поднимает «утку» – показывает нам – и строевым шагом идет выливать. Потом она возвращается, нахмуренная и как бы не имеющая к происшедшему никакого отношения.

Жаркину сразу заметно легче, отошла острая боль – он дышит полно, сильно.

А Маша, потоптавшись еще немного, покашляв, уходит с выражением гордости и легкого презрения на лице.

– Во дела… – растерянно повторяет уролог. – Это ж надо!

– Может, посидим немножко, кофейку выпьем, – предлагаю я.

– Нет-нет, – смущенно отказывается парень, – бежать надо к своим, я ведь тоже дежурный.

– Спасибо тебе, – говорю я ему. – И вам, – киваю сестре.

– Да не за что, – обычные, не нужные никому слова.

– Да это уж нам видней. – Я крепко жму его мясистую лапу, и мы с Юрием Михайловичем идем к себе в ординаторскую.

– А ты молодчина, что приехал, – говорю я, когда мы шагаем по коридору.

– Зашиваешься, небось?

– Да не особо. Вот только это… Но Маша, а! Ты скажи!

– Хоть в реферативный журнал сообщение давай.

Мы чуть пристыжеппо смеемся. Юрий Михайлович задерживается на посту, берет свои «истории». Наташа раскладывает таблетки по назначениям.

– Ну так что ж, Александр Павлович, спасибо тебе. Спасибо – безмерное! Выручил! Я, пожалуй, теперь уж сам додежурю. Езжай, отдыхай.

А я смотрю на Наташу, и в это мгновение ее пальцы внезапно замирают на пробке стеклянной трубки левомицетина, сжимают ее крепче и тотчас снова принимаются вытаскивать эту пробку. И Юрий Михайлович что-то чувствует, что-то неясное…

Но тут на посту взрывается звонком серый телефон. Я беру трубку.

– Дежурный глазного слушает.

– Кто это говорит?! – четкий, стальной голос Широковой.

– Николаев.

– Что вы делаете в отделении?

– Ну, по-первых, здравствуйте, Ольга Ивановна.

– Извольте отвечать на мой вопрос!

– В подобном тоне, уважаемая Ольга Ивановна, я говорить не собираюсь И потрудитесь, пожалуйста, перезвонить в ординаторскую. Юрий Михайлович делает большие глаза. Широкова еще что-то кричит в трубке, но я опускаю палец на рычаг.

– Ба, ба, Николаев, что с тобой? – Юрий Михайлович смотрит потрясенно.

– Пошли! – Я беру его под руку и увожу в ординаторскую.

Мы не успеваем еще дойти до дверей, а за ними уже слышны пронзительные звонки. Я вдыхаю поглубже и снова снимаю трубку. Мне почти весело, словно взяли и поставили мою пьесу. И вот играют.

– Слушаю!

– Уважаемый Александр Павлович! – ядовито цедит она, и я отчетливо вижу голубые ледяные искры за ее большими круглыми очками. – Все же соблаговолите объяснить мне, что вы делаете в отделении и где доктор Ольшевский?

– Доктор Ольшевский попросил меня заменить его.

– На каком основании?! Для кого существует график дежурств?

– Юрий Михайлович не мог быть в первой половине дня по семейным обстоятельствам.

– Ну хорошо. С ним будет особый разговор. А теперь извольте…

– Нет, уважаемая Ольга Ивановна, не изволю. Субординация субординацией, но в таком тоне, повторяю, я с собой говорить никому не дам.

Она на миг теряет дар речи – чего-чего, а такого, да еще от меня, она никак не ожидала. Юрий Михайлович сидит рядом ни жив ни мертв.

– Прекрасно! Ну так вот, вы это все хорошенько запомните. Александр Павлович. И не сетуйте после! На каком основании вы оскорбили моего больного? Как вы посмели его беспокоить?!

Но теперь, когда жив и будет жить Жаркин, все эти слова мне бесконечно смешны.

– Алло! Вы слышите меня, доктор Николаев?!

– Да-да. Я вас внимательно слушаю, Ольга Ивановна.

– Так вот. Извольте, повторяю, из-воль-те немедленно вернуть Бориса Борисовича на прежнее место.

– Да нет, Ольга Ивановна, не будет этого.

– Это, интересно, почему же?

– В боксе Кирюхин. Ему предстоит цирклиаж. И вы это знаете.

– Да вы знаете, кто такой Борис Борисович?! Да вам, если хотите знать, надо перед ним по стойке «смирно» стоять!

– Вы ошибаетесь, Ольга Ивановна. Я капитан медицинской службы в запасе. И по стойке «смирно» буду стоять только перед своим воинским начальством. Согласно уставу. А больше ни перед кем. И никогда.

– Не думайте, что я шучу, Николаев. Вы о-о чень рискуете, друг мой! Выполняйте распоряжение!

– Я уже сказал вам. Я буду исходить только – и только! – из медицинских показаний.

– Вы ответите за это!

– Возможно. Но в понедельник я поставлю вопрос на конференции о том, по какому праву вы создаете привилегии для своих больных и почему у вас практически выздоровевший человек занимает больничную койку. Я же смотрел его, Ольга Ивановна. А если будет нужно, подам докладную на имя директора клиники

– О-о, сколько угодно! – говорит она уже весело, она уже получает это свое кошачье наслаждение от игры с мышью. Но я не мышь, я русский врач, я сделал тысячи глазных операций, и не этой особе играть со мной в свои игры.

– Я отстраняю вас от дежурства!

– Нет, – говорю я твердо, – уж, простите, доработаю!

– Где Ольшевский?!

– Он здесь. Дать его вам? Всего доброго.

Юрий Михайлович с опаской берет трубку.

– Здравствуйте, Ольга Ивановна… да, это я. Да… да… Да, понимаете – так получилось сегодня. Что-что? То есть как? Он мне ничего не сказал! Ну, конечно, вы сами понимаете, что если бы я… Нет-нет… Но, послушайте, при чем здесь я? Нет, Ольга Ивановна, нет. Разумеется, двух мнений тут быть не может. Обязательно. Всё будет сделано… Не беспокойтесь.

Он со сдерживаемой яростью бросает трубку и поворачивается ко мне взбешенное лицо – губы его дрожат.

– Ну, сударь, удружили вы мне! Ну, спасибо тебе! Ты что вообще думаешь-то?! О черт! О черт! – Он ходит по ковру ординаторской, сжав кулаки. – Ох, если б я знал! Ну кто, кто тебя просил? Жалкое, расстроенное, несчастное лицо.

– Успокойся, прошу. – Беру его за руку, но он выдергивает ее, похожий на обиженного мальчика. – Что она тебе сказала?

– Это низко с твоей стороны! – быстрым шепотом выговаривает он, – Низко, да! Я тебя не для того просил. А обо мне ты подумал? Теперь всё, всё на мою голову! Да ты знаешь, кто этот Салтыков?!

– Догадываюсь… Да какая нам с тобой разница?

– Только не надо строить из себя простачка! Ты мне всё, всё испортил! Ах черт, если бы я знал!

– Брось, Юрий Михайлович! Я все беру на себя. И не трясись ты так, честное слово!

– Что ж ты сделал, а?! – плачущим голосом вскрикивает он и подходит ко мне вплотную. – Дежурство мое – такчто давай-ка всё вернем на свои места. Я не собираюсь расхлебывать…

– Да не будешь ты ничего расхлебывать, не волнуйся!

– Как же! В конце концов, ты мог сводить с ней счеты не в мое дежурство!

– Какие счеты? Ты что, Юрка?

– У тебя свои дни, свои дни дежурства, пожалуйста! Сколько угодно! А мне это всё не нужно! Не нужно, понимаешь? Я хочу жить без нервотрепок и имею на это право. Так что давай… переводи их на прежние места.

– Нет, ты вдумайся, о чем ты говоришь? Из-за чего сыр-бор?

– Тем более. А то я сейчас сам этим займусь. Вот увидишь!

– Сомневаюсь, чтобы ты… Ну что ж. Коли охота вот так терять себя… А впрочем, я тебе этого сделать не дам.

– Тогда я прошу тебя… по-человечески.

– И не подумаю. А ты вот что, езжай-ка, брат, до дому – и давай считать, что тебя не было. Ты же, черт возьми, врач – не хуже меня знаешь, что к чему и зачем я это сделал.

– Да! Знаю! Но ты все равно не имел права хозяйничать за моей спиной. Это, знаешь ли, легко быть принципиальным, когда… Так что давай…

– Нет, Юрий Михайлович. Не пойдет. И пожалуйста, не кричи на меня.

– Я не кричу, – сбавляет он тон. – Я тебя просто… прошу.

– Ну да, я не подумал, подвел тебя. Верно. Но, в конце концов, врачи мы или не врачи?! О чём мы говорим?

– А я тебе скажу о чём. Тебе, может, плевать, где работать, дорогой Александр Павлович, а мне не плевать. Мне здесь хорошо. Да, хорошо! И я этим дорожу.

– Слушай, Юрка, ты помнишь, как мы жили здесь раньше… ну лет пять назад? До ее, так сказать, появления? Ты вспомни. Мы ведь все были другие. Как весело мы жили, какая была радость каждое утро вот в этой комнате. Или не так?

– И что ты хочешь сказать?

– Я хочу сказать, как нас всех скрутила эта Ольга Ивановна! Чего ж мы все стоим? Помнишь, вот тут стоял аквариум, и после операций мы смотрели на рыбок. Пили кофе и смотрели на рыбок. Вот тогда все и началось – с аквариума, помнишь? А еще – помнишь? – мы с тобой были друзьями. Какая ж тогда цена всему? Ты вдумайся, что вообще произошло? Мы не были все чужими людьми. Или мне это казалось?

– Это беллетристика. Как идет жизнь, так и идет.

– Ну да. И все действительное разумно.

– Именно так.

– И тебе не больно, что вот мы, два друга, два товарища, коллеги… говорим как враги и – из-за чего?! Из-за кого?!

– Знаешь, мои эмоции – моя проблема. Я не собираюсь их вытаскивать на всеобщее обозрение.

– Это мудро.

– Уж как есть.

– Слушай, Юрка, давай попросту – люди мы или не люди?

– Не люблю пустых слов! И ежели хочешь знать, твоей, Александр Павлович, принципиальности цена – грош! Ну – смелость показал! Тишком. За чужой спиной. Браво!

– Вот ты как говоришь.

– Ага. Вообще, наверно, очень приятно чувствовать себя смелым. Особенно вот таким… как ты.

– Это логично. Логично, – говорю я и с долгой грустью гляжу на него. – Что ж, спасибо. Я вижу, ты все-таки понял. Знаешь… поезжай домой и будь спокоен: тебя всё это все не затронет. – И вспоминаю веское салтыковское слово: – Гарантирую.

И снова раздается звонок.

Снимаю трубку и слышу характерное покашливание нашего главного.

– Александр Павлович, вы?

– Здравствуйте, Георгий Иванович.

– Ну всё… закрутилась машинка!.. – вскакивает и начинает ходить по ковру Юрий Михайлович.

– Слушайте, Александр Павлович, что у вас там с Ольгой Ивановной получилось, в двух словах?

И я докладываю ему, что да как.

Он слушает, покашливая. Я договариваю, и он, помолчав немного, говорит:

– Та-ак. Значит, скандал в благородном семействе. Ну почему бы вам не позвонить мне, не согласовать. Как думаете, нужны мне эти свары? Что теперь делать, и не знаю.

– Я понимаю, Георгий Иванович.

– Так что ж с того, что понимаете. Понимаете, конечно.

– Просто мне казалось, что если во время дежурства мне доверено в случае надобности экстренно оперировать, то уж вопрос размещения больных…

– Слушайте, Александр Павлович, разве в этом дело!

Я и сам прекрасно знаю, что не в этом.

– Значит, Кирюхина – в третий бокс, так?

– Да.

– Ох-ох-ох, ну ладно, додежуривайте и больше чтоб никакой самодеятельности. Мне уж тут все семейство этого Салтыкова с челобитными прозвонилось. Ну, всё, трудитесь.

И гудки в телефонной мембране.

– Ну? – смотрит на меня Юрий Михайлович. – И чего?..

– Да ничего.

– А раз так, тогда вот что: разбирайся тут сам.

– Конечно, конечно. Я же сказал.

– А я поехал. За Шаврову спасибо еще раз.

Снова звонит телефон. Я со злостью срываю трубку и хрипло кричу:

– Да!

– Сашенька, это ты?

Далекий и нереальный голос мамы.

– Сыночек, у тебя все хорошо? Мне что-то стало очень неспокойно за тебя, ты прости, что я звоню.

– Да ну что ты, мама, все у меня хорошо.

– Правда?

– Ну конечно.

Юрий Михайлович сбрасывает халат, прячет его в плоский черный чемоданчик и – заминка с рукопожатием. Дурацкая заминка, за которой конец всему, что было между нами прежде. По руки всегда можно чем-нибудь занять. И вот они заняты, и на прощание – лишь вежливые кивки.

– Саша, ты слышишь меня? – Да-да, мама, я слушаю.

– Ну вот. Я и подумала: ну что я поеду к Зине, правда… ехать далеко и потом… Я не мешаю тебе?

– Говори, говори, у меня сейчас есть время.

– Да. Так я ей позвонила и…

Юрий Михайлович в синей канадской куртке с веселыми полосками и кленовым листом на рукаве идет по больничному двору. Он стройный и крепкий – таких должны любить женщины, в нем есть вот этот самый мужской шарм: плотные широкие плечи, длинные ноги. Я вижу в окно, как он подходит к свой любимой синей «тележке», отпирает дверь, садится, заводит мотор и уезжает.

И мне не больно, не горько, а пустовато. Словно я не знал всего этого раньше и узнал только сейчас.

– Ты слышишь меня, Саша?

– Да, да. – Я плотней прижимаю трубку к уху, ощущая, как приходят ко мне по проводам эти волны тепла, того тепла, которого мне не найти больше нигде и ни у кого.

Уже вечер. Начинает темнеть небо. Ноябрь. В коридорах зажигаются голубые газосветные трубки. И вдруг острое одиночество в этой большой сумрачной ординаторской, что нахлынуло и опутало меня всего, сменяется радостным ударом в груди: Наташа! Может быть, она тоже не ушла?

Но резко звонит телефон, я смотрю на него с ненавистью и, вздохнув, беру трубку.

– Дежурный глазного.

– Александр Павлович, это я опять, – снова на том конце наш главный. – Я тут посидел да и вспомнил, и как мы с вами забыли! Помните, в пятницу, мы как раз с Натальей Владимировной толковали. Вы еще сказали насчет Кирюхина, чтоб его в бокс поместить, а я вам сказал, что в принципе не возражаю. Ну, вспомнили?

– Что-то не помню я такого, Георгий Иванович.

– А вы все-таки вспомните, вспомните.

– Я вас понял. Спасибо вам.

– Вспомнили, значит. Ну и добро.

– Не было такого разговора, Георгий Иванович.

– Знаете что, Николаев, вы меня слушайте, что я вам говорю. И не становитесь в позицию. Не надо. Разговор был.

– Я не хочу, чтобы вы еще имели…

– А я не хочу, чтоб вам пришлось заявление на стол класть. Вы мне нужны здесь, в клинике, так что прошу вспомнить и больше не забывать.

– А Кирюхин? – тихо говорю я.

– А что Кирюхин? Пусть лежит, где его положили, у него операция тяжелая будет, полный покой – все сделано резонно. Все. Экстренные были?

– Один старик. Соперировал ночью.

– Ну хорошо.

– Спасибо вам, Георгий Иванович.

– Ладно. Сидите и вспоминайте. Счастливо!

Ну что ж, спасибо вам, Георгий Иванович, славный вы человек.

Буду сидеть и вспоминать.

От себя не скроешь – да и зачем? – мне сразу легче после этих слов поддержки, и сразу кажется детским мой романтический героизм в ожидании боя.

Только теперь, после разговора с главным, до меня вполне доходит понимание реальности начатой мной войны, реальности возможных потерь. Значит, действительно может встать вопрос о том, чтобы мне уходить. Но мне не страшно. Да и чего мне бояться? И тут, представив себе, как оно может быть, я внезапно понимаю, чего я боюсь, не отдавая себе в том отчета.

Ну, конечно, боюсь. И совсем не хочу уходить, мне нужно быть здесь, в этих старых стенах, под этими потолками с лепниной, чтоб иным стал здесь воздух, чтоб иными, такими, как раньше, стали наши лица и мысли, чтобы видеть Наташу.

Ольга Ивановна всего этого не оставит просто так. Но и я постою за себя. Да и за себя ли одного? Так или иначе я знаю, во имя чего и зачем мне биться с Широковой. Дело не в упрямстве моем или ее, дело в том, какими и кем нам всем тут жить. Я выхожу в коридор. Наташа быстро идет мне навстречу.

– Александр Павлович! Ну что?

– Что? – я подмигиваю ей. – Тучи носятся над морем. Между тучами и морем гордо реет Николаев… Сама понимаешь, назревают события.

– Она вам этого не забудет.

– Естественно. Звонил Георгий Иванович – советует сослаться на его, так сказать, разрешение и так далее.

– Он хороший.

– Да ты-то что так волнуешься?! Она усмехается и смотрит мимо меня, за меня, далеко.

– Без вас тут будет паршиво, доктор.

– Правда?

– Да.

Я не могу скрыть радости и улыбаюсь:

– Да что вы смеетесь-то, в самом деле, Александр Павлович?! Вы знаете, как она выживала Манукяна?

– Я всё знаю.

– Неужели она такая сила?

– Во всяком случае, видишь, нам с тобой приходится с нею считаться. А вообще, знаешь, мне действительно хорошо.

– Да, я вижу. Вы такой перед операциями.

– Не выдумывай! Перед операциями я вот какой! – и делаю постное, унылое лицо.

Наташа улыбается. И я улыбаюсь ей.

– Вот что. Пока сейчас затишье, «мертвый час», то да сё, объявляется большой перекур.

И снова мы на лестнице, и снова за окнами темнота. Мы курим и молчим, потом Наташа говорит, осторожно подбирая слова:

– Вы очень устали?

– Да так, в меру. Главное, настроение боевое! Знаешь, я, по правде сказать, забыл, когда и было такое. Ух!

– Неправда. Вы очень устали.

– Почему ты так думаешь?

– Да просто вижу.

– Слушай, я тебя всегда хотел спросить: почему ты ушла из института?

– А получилось так. Сначала мама заболела, и я решила стать врачом Знаете, вот в один день решила – и все! Потом она умерла. – Наташа замолкает, смотрит в окно. – Я уже когда тут работала, поступила ни вечерний. Потом заболел папа. И мы как раз с мужем разошлись.