Текст книги "Семья Наливайко"

Автор книги: Федор Кравченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

VI

Дядька Никита с теткой Варварой и Гришей пришли с опозданием.

По воскресеньям дядька ходил на охоту или рыбу удил. Убьет двух зайцев или уток и всегда делится. Он ругался, если ему деньги давали. Отказаться от его воскресных подарков невозможно. Он на воротах повесит зайца и кричит на всю улицу: «Что это у тебя за зверинец, Катерина?»

Мать долго не знала, как от него отвязаться. Петр ей помог. Как-то он поймал бродившую по двору утку и дал дядьке Никите в обмен на принесенную им дикую. И вскоре все начали менять домашнюю птицу на дичь.

Дядька не отказывался; он охотно приносил к себе домой живых кур, уток. Тетка Варвара нервничала. Еще бы! Муж целую птицеферму развел во дворе. Надо было ухаживать за птицей, а тетке некогда было: она служила в больнице санитаркой.

На этот раз дядька Никита появился с ведром свежей рыбы. Он поставил его посреди комнаты (видно было, как рыба играет, расплескивая воду), затем, встревоженный, подошел к столу и спросил, обращаясь к самому сведущему в политике племяннику:

– Правда, Роман, что фашисты против нас пошли?

Он на рассвете рыбу удил. У реки нашли его тетка Варвара и Гриша. Они сказали ему про войну, но он все еще не верил. Он ждал, что скажет Роман, которого в доме называли политкомиссаром.

– Да, – взволнованно проговорил Роман. – Гитлер на нас вероломно напал.

Дядька Никита рассвирепел. Опрокинув в рот полстакана водки и сердясь на тетку Варвару, заставлявшую его закусывать, он ударил кулаком по столу с такой силой, что вся посуда задребезжала.

– Сто сорок семь чертяк в пузо ему, проклятому! Дайте мне этого самого Гитлера, я из него немецкую сосиску сделаю.

Он был смел и воинствен, но ему не везло. В первую мировую войну дядька Никита был артиллеристом и, как он сам об этом рассказывал, из пушки ворон пугал. Ни одного немца не привелось убить.

В 1918 году, когда немцы захватили Украину, дядька болел и не мог пойти в партизанский отряд. Когда он наконец выздоровел, немцы уже удирали. Так и не удалось ему повоевать.

В это воскресенье он пил больше, чем обычно. Когда графин опустел, дядька, не прощаясь, вышел на улицу.

Он шел в сопровождении совершенно расстроенной жены и сына, продолжая горланить:

– Гриша, приведи его ко мне, этого проклятого Гитлера! Я его проучу!

На следующей день, когда Гриша уезжал, тетка Варвара плакала, а дядька наставительно говорил, неся Гришин чемодан:

– Помни, Григорий, орденов мне твоих не нужно, можешь и без орденов вернуться. Но чтоб от Гитлера и порошка не оставил.

Гриша молча улыбался. Его посылали в танковое училище, и я думал, глядя на него: «Хорошо, что Гриша трактор изучил, теперь пригодится». Но сам он не говорил об этом. Был он молчалив, как мать, но задирист, как отец.

Прощаясь, он сказал мне:

– Если я не вернусь, Андрей, не забудь про моих стариков.

Мне стало не по себе.

– Думаешь, я дома останусь?

– А кто тебя, очкастого, на фронт пошлет?

– Чем же я хуже тебя?

– Не сердись, Андрей, – сказал дядька Никита. Затем он прибавил, окидывая сына гордым взглядом: – Гриша у меня заправский солдат!

VII

Петр и Роман еще больше подтянулись, почувствовали себя настоящими солдатами. А Максим как-то осунулся. Он был взлохмачен и очень скучен.

Мать говорила, утешая его:

– Да не волнуйся, сынок, тебя не пошлют на фронт. Не могут же оставить колхоз без агронома.

Максим злился. Почему это мать думает, что он не хочет воевать? Никто не смеет обвинять его в трусости…

«Да ты не трус, – хотелось мне возразить брату, – просто в тебе прадедовская кровь испортилась… прокисла… Ты не вояка, а хлебороб».

Однако я не решался заговорить с Максимом и только со стороны наблюдал за ним.

По утрам он, как обычно, торопливо одевался, собираясь в поле. У него были веселые глаза; он вполголоса напевал какую-нибудь шутливую песенку. И вдруг, вспомнив про войну, начинал хмуриться. Он угрюмо ходил по комнате из угла в угол, как заключенный.

Получив вызов из военкомата, Роман облегченно вздохнул, Петр по-мальчишески обрадовался, а Максим окончательно увял. Несколько раз перечитывал он адресованную ему повестку, словно все еще не веря, что это именно ему предлагают явиться с документами и дорожными вещами.

Мать расстроилась, глядя на него. Максим увел ее, плачущую, в другую комнату… Братья ушли, и в доме никого не было, кроме меня. Максим говорил слишком громко, и я (каюсь) невольно прислушивался к его словам. С матерью он говорил откровенно, как на исповеди:

– Да, я боюсь, мать. Боюсь, потому что ничего не смыслю в военном деле. Меня в первом же бою ухлопают. Будь она проклята, эта война! Теперь решает техника, а я кто? Агроном.

Мать говорила так тихо, что я ничего не слышал. Максим все время прерывал ее. По-видимому, он уже плохо владел собой.

– Нет, нет, мать, это конец. Надо прямо смотреть правде в глаза. Прошу тебя, не обижай Клаву… береги Ленечку. У них, кроме нас с тобой, никого нет больше.

Он уже «хоронил» себя… Меня это взбесило. Не помню, как это случилось, но я вдруг распахнул дверь и очутился с глазу на глаз с матерью и Максимом. Они молчали. Но им было ясно, что я подслушивал. Да я и не скрывал этого. Я собирался поговорить с Максимом, как мужчина с мужчиной. Мне стыдно было за него, старшего брата, большого, взрослого человека…

Мать догадалась, в чем дело, и вытолкала меня за дверь. Только тогда я понял, как глупо мое поведение. Я вышел на улицу и остановился, не зная, куда идти. Правду говоря, я сам почему-то начал думать, что больше никогда не увижу Максима. Такому, как он, действительно легко погибнуть в первом же бою.

День прошел как в тумане. Вечером началась подготовка к отъезду братьев. Максим бодрился, пробовал даже шутить, но взгляд его выражал обреченность.

Матери некогда было и поплакать как следует: председатель колхоза поручил ей срочную работу. Она сидела у стола и что-то подсчитывала, в то время как Клавдия и Анна готовили дорожные мешки. Мать изредка поглядывала на них. У нее что-то не ладилось; она морщила лоб, почесывала пальцем висок и опять считала. Не было Романа, он мог бы ей помочь. Он, бывало, оторвется от своих книг, посмотрит на озабоченную, склонившуюся над бумагами мать и скажет;

– А ну, ну, что там подсчитать надо?

– Ты хоть на бумажке запиши, – говорила мать, радуясь, что нашелся помощник.

– Говори, так запомню.

И не успевала она цифры повторить, как он уже объявлял сумму. Будто фокусник… Потом, чтобы у матери не возникало сомнений, подходил к ней, смотрел ее записи и быстро-быстро щелкал на счетах. Мать с удивлением убеждалась, что он сосчитал верно. И не могла надивиться она: откуда у Романа такие способности, если дедушка и бабушка были совсем неграмотные…

А он только улыбался, опять принимаясь за свои книги.

Он был политиком и математиком, техником и педагогом. Работа в школе механизации многому его самого научила.

Теперь у матери совсем не ладилась работа. Она отложила бумаги в сторону и начала помогать невесткам. Клавдия всхлипывала, укладывая в мешок носовые платки и полотенца. Незаметно от матери и Анны она прижала один из платков к своей влажной щеке и затем бережно положила его в сумку, прикрыв полотенцем.

Первым появился Петр; он успел уже обойти всю родню и знакомых девушек. Подойдя к матери, он пристально заглянул ей в лицо. И, убедившись, что она не плачет, с радостным изумлением сказал:

– Все-таки наша мама молодец! Ну, давай сыграем в шашки на прощание.

Он дома бывал только по воскресным дням. После тяжелой работы в поле он охотно играл с матерью в шашки. Зная, что мать его ждет, Петр не спешил к девушкам и долго оставался с матерью, стараясь развлекать ее. Она рассказывала ему все наши семейные новости. Со мной она о домашних делах не говорила; я считался еще мальчишкой, а Петр был взрослым, и он понимал мать. – Но сегодня, играя в шашки, она молчала, постоянно сбивалась, наконец поднялась.

– Хватит, – сказала она смущенно. – Вернешься с фронта, сынок, тогда доиграем.

– Ладно, – быстро согласился Петр. – Я вот замечу, где чьи шашки стоят… А теперь вот что, мама: я немного помоюсь и надену в дорогу чистое. Кто ж его знает, когда придется в баню сходить.

Он долго возился в кухне, насвистывая и фыркая. Когда пришел Роман, он пригласил его «выбаниться» за компанию. Роман сказал:

– Поналивал ты здесь, мать целую неделю будет после тебя убирать.

– Сказано – холостяк, – пошутил Максим, – для него все пустяк.

– А вас, женатых, жены помыли как следует? – смеялся Петр, появляясь на пороге. Он уже был одет, но все еще тщательно вытирал волосы и шею мохнатым полотенцем. – Женатым, конечно, удобнее, но мне поздно жениться. Вернусь с фронта, тогда и женюсь. Ты смотри, Андрей, как бы твоя Нина не вышла за меня замуж. Она уважает танкистов.

Он по-прежнему дразнил меня. Я отмалчивался.

Мне и мать покидать не хотелось, и с братьями уехать охота была. До поздней ночи мы просидели все вместе. Роман, помогая матери, добродушно ворчал:

– Бессердечный человек этот Сидор Захарыч! Знал ведь, что сыны на фронт уезжают, и все же работу подкинул. Подождать бы мог.

Мать смущенно сказала:

– Да это я сама напросилась… Чтоб чем-нибудь заняться.

– Хитрая у нас мамаша, – сказал Петр. – Ну, если так, можно в шашки доиграть.

– Потом, потом… когда вернешься…

Все трое собрались уезжать на рассвете. И мать не плакала. Она давала строгий наказ: писать почаще письма и беречься на фронте; не храбриться там, где: не нужно; поскорее разделаться с проклятыми фашистами и домой вернуться.

Глядя на мать, Анна также сдерживалась, только прижимала к щекам руки Романа и вздыхала. А Клавдия, передав сонного Леню матери, несколько минут бежала за подводой, на которой уезжал Максим, и надрывно рыдала.

Утро было ясное и веселое, трудно было поверить, что братья на смерть идут. Мать долго стояла посреди улицы и глядела, как постепенно уменьшается, удаляясь, подвода, как три фигуры братьев сливаются в одно неясное, бесформенное пятно.

Когда подвода исчезла за косогором, мы вернулись в дом; пока невестки возились с малышами, мать вышла в пустую комнату, где стояла кровать Петра, и долго глядела на висевшую у изголовья фотографию отца. Я стоял в дверях, не решаясь подойти ближе и в то же время не желая оставлять ее.

Мать наконец заметила меня и пальцем, как маленького, поманила к себе. Когда я подошел, она взволнованно обняла меня, прижалась к моей голове горячей щекой и только, теперь дала волю слезам.

– Тебя, Андрей, я никому не отдам, – шептала, она, – никому…

VIII

Проводив Романа, Анна Степановна сразу же ушла в школу, а оттуда вместе с учениками – в колхоз. Теперь, как никогда, колхозу нужна была помощь; нельзя терять ни одной минуты…

Клавдия весь день просидела дома и все время плакала. И вечером мать застала ее плачущей.

Утром Клавдия пришла из сельсовета расстроенная. Она сообщила, что Сидор Захарович добился отсрочки для колхозного механика Степана Стародуба. Это совершенно точно, ей сказал один служащий военкомата. Клавдия возмущалась, что ученого агронома послали на фронт, а какого-то доморощенного механика оставляют в тылу.

Мать также недоумевала. Петр был не хуже Степана: он и на тракторе и на комбайне работал. Это был лучший механизатор МТС. И вот его мобилизовали, а Степан остался. «С чего бы это?» – спрашивала мать.

Клавдия горячилась.

– Я знаю… я все знаю, – говорила она, со злостью смахивая выступившие на глазах слезы. – Степан ухаживает: за Софьей, за председателевой дочкой. Вот почему.

– Не думаю, – сказала мать, но видно было, что все это волновало ее.

Клавдия продолжала горячиться:

– А я думаю… Максима и Петра забрали, а такого «незаменимого» специалиста, как Степан, оставили. Прямо смешно… Что хотят, то и делают.

Меня самого это обозлило. На следующий день я увидел Степана у кузницы. Наша кузница стоит над прудом, как бы разделяющим хозяйство двух колхозных бригад. По утрам в тихой воде играет пламя пылающего горна. Возле кузницы всегда стоят лодки на приколе (ребята из второй бригады увлекаются греблей). По другую сторону пруда белеет дом, в котором помещается колхозная контора. У дома вербы шумят, тополя заглядывают в воду, любуются своей серебристой листвой. У этого пруда все мое детство прошло…

Я подошел к Степану в ту минуту, когда он, весело насвистывая, держал клещами раскаленную полоску железа; бородатый кузнец, как бы шутя, ударял молотком по красному концу, заставляя его расширяться.

Не прерывая работы, Степан спросил:

– Что скажешь, Андрей?

Я слукавил. Я передал ему привет от братьев, ушедших на фронт. Они рады были, узнав, что хоть один хороший парень остался в тылу. Все-таки девушкам веселее будет.

Степан недоумевал. Тогда я откровенно рассказал ему о слухах, которые почему-то до сих пор не дошли до него. Степан посмотрел на меня ясными зеленоватыми глазами, как бы проверяя, не шучу ли я; затем лицо его налилось кровью, брови нахмурились и глаза потемнели.

Бросив клещи на землю, он сделал несколько шагов в сторону, намереваясь обойти пруд, но вдруг решительно побежал вниз, к лодкам.

Высокий и плечистый, он ввалился в одну из лодок и со страшной силой ударил веслом по воде. Лодка помчалась к другому берегу с невероятной быстротой.

Вот кому быть чемпионом гребли, а он почему-то увлекался футболом.

Спустя две – три минуты он уже скрылся в дверях конторы.

«Значит, он сам ничего еще не знает», – подумал я. В этом можно было теперь не сомневаться.

Что было дальше, не скажу, но Степан по-прежнему оставался в колхозе, занимаясь ремонтом уборочных машин. Правда, он помрачнел, избегал встречаться с призванными в армию ребятами и страшно злился, когда ему задавали обычный вопрос: не получал ли он из военкомата повестки?

Я начал презирать его.

IX

Смешно теперь вспоминать, как я бегал в военкомат и упрашивал, чтобы послали меня на фронт. В конце концов я или понравился военкому, или надоел ему: он пообещал «заняться этим вопросом». Вскоре я получил повестку. Я не знал, как сказать о ней матери.

Вечером мы, как всегда, сидели у себя в комнате и вспоминали братьев. От Виктора не было никаких вестей.

Часто перед сном мать вынимала из своей папки старую газету, в которой был напечатан портрет Виктора, и долго вглядывалась в его лицо. Он был мало похож на себя, но у нас не было другого портрета. Виктор не любил сниматься; он рано ушел из дому и редко навещал нас. Он был по призванию летчик. Рассказывая о Чкалове, он с загадочной улыбкой прибавлял: «Валерий Чкалов не успел облететь земной шар, но кто-нибудь из нас, молодых, совершит это».

Приезжая в отпуск после длительной разлуки, Виктор внимательно осматривал комнату и точно устанавливал, что изменилось у нас в доме за два – три года. Он радовался, замечая вышитое матерью новое полотенце или скатерть.

С большой тревогой мать ждала писем от него. Если бы он хотя открыточку прислал, легче было бы мне разговаривать с матерью.

И все же я должен был сказать ей, что мне прислали повестку. Но я сказал ей об этом не сразу. Я спросил ее, хочет ли она послушать народную «Думу».

– Какую думу? – недоумевала мать, подняв на меня грустные глаза.

– Думу про мать и ее сыновей.

– Почитай, – сказала мать, любившая слушать мое чтение. – Послушаю.

Я раскрыл книгу, но мне нечего было читать: я любил сочинять сказки или думы, и я рассказал ей про мать молодых казаков:

– То не гром грохотал над полем, не буйные ветры Налетели: то вражье войско шло походом на Украину.

Начали и запорожцы собираться в поход. А у одной вдовы было четыре сына – четыре сына, как один: красавцы.

Стали они спорить промеж себя: кому в поход идти, а кому со старой матерью остаться? Слушала мать их спор, а сердце томилось и замирало. Сама не знала: кого из них оставить? Все четверо были кусками ее сердца.

А братья спорили:

«Пусть старший остается дома, он уже успел повоевать, ему и отдохнуть не стыдно».

Старший сердился и говорил:

«Пусть младший оберегает мать, мы обойдемся без него в походе».

А средние – те уж на коней взобрались и саблями побрякивали.

Вздохнула мать, прислушавшись к их спору:

«Идите все четверо, не спорьте. Побейте врага и скорее домой возвращайтесь».

Как услыхали эти слова сыновья, как гикнули, – будто птицы взметнулись кони; пыль тучей поднялась до неба. Глянула мать, – пыль улеглась, а сыновей не видно.

Помчались они в поход.

Ждала их мать, ждала, не плакала; все вспоминала каждого в отдельности: как родила, как вырастила. И радовалась, что все четверо смелыми казаками стали…

В степи шел бой. И вскоре разбили врагов казаки. С веселым шумом и песнями возвращались они с похода. Мать ждала своих сыновей и радовалась, что война кончилась.

Вдруг появились кони средних сыновей без седоков – лишь седла казацкие красовались на конских спинах. Сжалось материнское сердце, заныло, но она не заплакала.

«Есть у меня еще старший и младший – они утешат меня, старуху».

Вдруг видит: мчится конь старшего сына без седока и так жалобно ржет. Еще больнее сжалось материнское, сердце, но она сказала:

«Есть у меня младший – будет он утехой мне в старости».

Вдруг видит мать: мчится конь младшего сына без седока, только стремена пустые звякают. И не выдержало материнское сердце – заплакала, зарыдала она, седую голову склонив на плетень.

Слышит она – опять казаки поют. Последние рубаки возвращаются: с повязками на головах, усталые, но песни поют веселые. Прислушалась мать: казаки о ее сыновьях поют; поют о том, какие они смелые да отважные, как врагов рубили храбро, как Украину-мать отстояли, защищая кровью…

Стала мать у ворот и глаза вытерла, лицо ее посветлело, зарумянилось.

А казаки пели, возвращаясь с похода; пели о своих товарищах-героях…

– Это ты сам выдумал? – спросила мать, покачав головой.

– Сам.

– А что потом с матерью было, не знаешь? – спросила мать. – Когда она в хату вернулась?

Об этом я не подумал и сказал:

– Не знаю.

– Вот видишь… А выдумываешь…

Я молчал. Мать поглядела на меня лукавыми глазами и спросила:

– Тебе тоже на войну хочется, правда?

Сердце у меня забилось; я не стал распространяться и просто показал матери повестку.

Мать сдвинула брови и замерла. Несколько минут она сидела неподвижно, забыв о своих бумагах, рассыпавшихся у нее на коленях. Я собрал бумаги в папку, бережно положил их на стол. Мать не двигалась.

Внезапно на крыльце послышался шум. Мать вздрогнула и поднялась, машинально поправляя выбившиеся из-под платка седые пряди. В комнату вошла взволнованная Клавдия. Она рассказала, что соседнюю станцию бомбили фашистские самолеты. Я попробовал возражать: это были непроверенные слухи.

– Все равно, – сказала Клавдия. – Ты ничего не понимаешь… Мне страшно оставаться с ребенком. Я хочу уехать.

– Куда же ты уедешь? – спросила мать.

– Все равно куда.

– Присядь, – строго сказала мать. – Да скажи толком, с кем же ты решила уехать?

– Все равно, – повторила Клавдия, избегая глядеть на мать. – Механик МТС едет в командировку, я с ним поеду… А там посмотрю…

– Подождала бы… Может быть, весь колхоз выезжать будет. Вместе и поедем.

– Не могу я ждать, – говорила Клавдия, нервничая. – Если хотите, едемте вместе.;. Пусть и Аня едет, нечего ей здесь делать… Надо детей спасать…

– Нас не отпустят, – сказала мать и прибавила, глядя в лицо невестки: – Не отрывайся, Клава, от семьи, легче будет. С твоим характером ты одна не выдержишь.

– Выдержу.

Мать вздохнула.

– Делай как знаешь. Эта война всех испытает, проверит, кто чего стоит. Смотри, Клава, чтоб не пожалела после. Как война ни запоганит нашу землю – опять очистим. Земля – она вечная, а человек только раз живет.

Клава, кажется, ничего не поняла, но вся ее решительность исчезла. Она только дернула плечом и ушла.

Мать посмотрела на меня и покачала головой:

– Все вы хотите бросить меня…

С недобрым чувством думал я о Клавдии: она появилась совсем некстати. Теперь мне стало еще труднее говорить с матерью. Впрочем, мы больше не говорили. Так или иначе я должен был явиться в военкомат.

X

В военкомате нашли, что я слишком близорук. Подумаешь, как будто я в школу летчиков хочу поступить. Мне хотя бы в пехоту!

Один парень посоветовал «записаться в добровольцы». Я решил обсудить этот вопрос с Кирилюком – председателем сельсовета. Но в сельсовете я застал только мать Нины.

Все ее звали просто Настей; мою мать Катериной Петровной, а ее – Настей. Она работала сторожем, хотя могла бы руководить колхозной бригадой. Ведь Настя не хуже моей матери разбиралась в сельском хозяйстве.

В свое время Настя Максименко считалась лучшей колхозницей. А Кирилюк забрал ее к себе, и Настя стала незаменимым помощником председателя, хотя по должности числилась сторожем.

Я вошел в канцелярию, когда Настя Максименко получала зарплату. Нина выучила мать грамоте, и она читала книжки, но писать не умела и не любила.

Расписываясь в ведомости за зарплату, Настя хмурилась. Буквы ложились неровно; она с трудом удерживала острие карандаша, заползавшее за указанную секретарем черту, и недовольным тоном говорила:

– Куда оно едет?

Увидя меня, она покраснела. В эту минуту она казалась помолодевшей. Даже мне не верилось, что передо мной стоит мать девушки, окончившей десятилетку.

Обычно Настя в шутку называла меня «зятьком», отчего я просто терялся. Теперь она сама была очень сконфужена. Еще бы! Нина говорила, что мать книги читает, а она и расписаться-то не умеет.

Я начал протирать очки, делая вид, что ничего не заметил. Настя успокоилась, отозвала меня в сторону и неожиданно сказала:

– Андрей, голубчик, уезжай с Ниной поскорее. Где-нибудь учиться будете вместе. Чуешь, она же у меня одна.

Я спросил:

– Может быть, вместе уедем?

– Шо ты, шо ты! – возразила Настя. – Я тут останусь.

– Что же вы будете делать здесь без Нины?

Настя решительно сказала:

– В партизаны пиду. Раз сына у меня нема, сама пиду, партизанить буду. Я их, проклятых фашистов, секирой буду рубить, вилами буду колоть. Щоб не лезли на нашу землю…

– Добре, тетя Настя, – сказал я. – Когда надо будет, подумаем, что делать. А пока не волнуйтесь: фашисты еще далеко. Лучше скажите, где председатель, мне с ним поговорить надо.

– Кирилюк в районе, – деловым тоном сказала Настя. – А шо таке? Может, я без него справлюсь? Я тут на все вопросы ответы даю.

– Если так, скажите, пожалуйста, как в добровольцы записаться? Через сельсовет или надо в район?

– Надо в район, в военкомат надо, – быстро ответила Настя и вдруг всполошилась: – А кого же ты думаешь в добровольцы записать?

– Себя.

– Скаженный! – Настя смотрела на меня недоверчиво. – Такое придумаешь! Кому ты нужен такой… в очках… Ну тебя, прямо сердце забилось. Хто ж так шутит?

– Я не шучу.

Настя начала хитрить:

– Ну, а раз серьезно, то ничего из этого не выйдет. Не берут добровольцев. По порядку всех вызывают. Кого надо; того и посылают на фронт. Ты бы сходил к Нине, она дома одна…

Я снова отправился в военкомат, решив поговорить лично с комиссаром. Целых два часа простоял в очереди, наконец вошел в кабинет.

Худощавый, с осиной талией, военком даже не поглядел на меня. Он задал стандартный вопрос: «Год рождения?» Я ответил. «Ждите повестки», – сказал он и в ту же минуту забыл обо мне.

Я ушел домой обозленный. На обратном пути встретил Нину и узнал, что Настя разыскивала мать в поле. Нина была встревожена: видимо, что-то случилось. Я догадался, в чем дело, но промолчал.