Текст книги "Семья Наливайко"
Автор книги: Федор Кравченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)
II
Постепенно Катерина Петровна привыкла к людям, познакомилась с их жизнью. Она знала, что многие женщины так же ждут писем от сыновей; волнуются, думая о фронте. И Катерина Петровна вместе с ними еще горячее принималась за работу.
Она постоянно думала о сыновьях, мысленно провожая их в бой, с болью и страхом представляя себе опасности, которым подвергались они на фронте.
Катерина Петровна подробно расспрашивала бывалых людей: как там на фронте, какому роду войск труднее? Раньше она думала, что Роману легче, чем Петру. Роман мог за много километров от фашистских укреплений громить их из тяжелых орудий. Петр хотя и сталкивался с противником лицом к лицу, но сидел за крепкой стальной броней. Но ведь могут налететь фашистские самолеты и сбросить бомбы на батарею Романа. А танк Петра могут подбить из противотанковых орудий… На то и война…
Еще чаще думала она о старшем сыне. Командир полка в ответ на ее письмо подтвердил, что Максим действительно пропал без вести. Но ведь она знала, что после первой мировой войны кое-кто из пропавших без вести вернулся домой. Может быть, и Максим вернется? Или он погиб?
Она будет ждать…
Пока что она с ужасом ждала новых вестей. Ей казалось, что война постепенно убьет всю ее семью. И как ни старалась Катерина Петровна заглушить тоску, ничего не помогало – росла она, как пырей. Сегодня вырубишь до самого корня, а завтра, смотришь, опять пробивается стебель.
Катерина Петровна успокаивала себя, думая о Викторе: ведь воевал он и на Дальнем Востоке и на финском фронте… Отчаянно воевал – и все же остался жив…
Успокоив себя насчет Виктора, Катерина Петровна подумала об Андрее. И, как страшную сказку, услышанную еще в детстве, вспомнила она думу про мать и ее сыновей.
Катерина Петровна вскочила, заволновалась: «Что же это я лежу? Люди работают, а я отсыпаюсь».
Стало стыдно, хотя ночью она, как всегда, плохо спала и в поле прилегла на полчаса во время законного обеденного перерыва.
Девушки и пожилые колхозницы окучивали картофель, хотя могли еще немного посидеть, побалагурить. Когда-то любили они послушать патефон или сами пели, собравшись у воза, на котором привозили еду. А теперь все спешили. Слишком много было работы, и колхозницы просили своего бригадира не отвлекать их даже читкой газет. Пусть Катерина Петровна сама читает газеты и рассказывает им новости.
Катерина Петровна по утрам успевала послушать радио, а днем просматривала газеты и, помогая то одной, то другой колхознице окучивать огород, беседовала с ними.
Она приносила в поле письма от фронтовиков – от сыновей, братьев, мужей… Это было самое тяжкое дело для нее. Она искренне радовалась тому, что колхозницы получают письма; ей нетрудно было ловить почтальона Керекешу, прозванного «человеком-неуловимкой». Но каким испытанием было для нее чтение чужих писем, в то время как ей перестали писать!
Была большая семья у Катерины Петровны, и вот никого не осталось. Анна и Олег, наверное, погибли… Им не удалось выбраться из Сорок, когда появились фашистские десанты. Случайный знакомый подтвердил опасения Катерины Петровны: Анна в самом деле не успела эвакуироваться. Она все еще дежурила в сельсовете, когда последние машины с детьми ушли на восток. И как проклинала себя Катерина Петровна за то, что силой не увезла невестку и внука.
Клавдия разыскала Катерину Петровну через Бугуруслан, где были сосредоточены адреса всех эвакуированных, и написала ей о своей жизни. Она потеряла всякую надежду увидеть когда-нибудь Максима. Катерина Петровна звала ее к себе. Им легче будет вместе сносить удары судьбы… Клавдия заартачилась: она, мол, по-прежнему любит Катерину Петровну, но жить с ней в одном доме не сможет. «Надо лечить, а не растравлять раны», – писала она.
Вскоре Клавдия перестала отвечать на письма свекрови. Потом Катерине Петровне вернули ее письмо с надписью на конверте: «Возвращается за ненахождением адресата». Ей так и не удалось найти невестку. Катерина Петровна поняла, что Клавдия для нее тоже «пропала без вести».
Так вот и жила Катерина Петровна одна, в чужом селе, среди чужих людей. И все же она ждала писем – от Петра и Романа, от Виктора… Даже от Клавдии.
Перекинувшись двумя – тремя словами с колхозницами, Катерина Петровна поглядела на солнце и, ни к кому больше не обращаясь, сказала:
– Схожу за почтой, наверное, Керекеша принес уже свеженькие газеты.
Она сказала «газеты», а думала о письмах. И загадывала: будет ли ей сегодня письмецо и от кого именно – от Петра, от Романа, от Виктора? А может, партизаны хоть привет передадут от Андрея?
Она быстро направлялась к чистеньким домикам селения, где разместился эвакуированный колхоз, и вслед ей неслись выкрики колхозниц:
– Катря, мне весточку принеси… от сыночка…
– Катерина Петровна, мне телеграмму от Павла…
– Тетя Катря, не забудьте и про меня…
Приближаясь к деревне, Катерина Петровна встретила Ворону, подумала: «Значит, неудача будет. Хуже черной кошки». Она невольно усмехнулась, и Ворона заметил это.
– Вот и хорошо, что встретились, – сказал он, привычно подкручивая кончики черных усов. – Не в контору ли поспешаешь?
– Почтальона ищу.
– Ищи ветра в поле… – с присвистом произнес Ворона. – Чарочку где-нибудь перехватил и отсыпается. А ты, видно, письмеца ждешь?
– Как же не ждать?
– Я вот не жду, – вздохнул Ворона. – Да и тебе от Андрея-то не дождаться весточки нынче. Ох, чует мое сердце, что несдобровать нашим хлопцам… Несдобровать…
– Типун тебе на язык! – озлилась Катерина Петровна. – Еще и в самом деле беду накаркаешь.
– Сам душою болею…
Катерина Петровна не хотела задерживаться и тем более говорить о том, что ее постоянно угнетало. Вспомнив, что Ворона искал ее, она уже по-деловому спросила:
– Ну, что там у тебя, Александр Иваныч? Опять с председателем не поладил?
– Черт с ним поладит… Придирается… А тут еще и Пахомов сподличал…
– С чего бы это? Он – добрый старик.
Катерина Петровна недоверчиво отнеслась к словам Вороны, так как хорошо знала ветеринара Пахомова, работавшего в «Луче», как утверждали местные люди, со дня основания колхоза. Старик очень расстроился, когда ему сказали, что среди эвакуированных украинских колхозников находится «свой» ветеринар. Увидев Ворону, он невольно пришел к выводу, что «такой» вытеснит его, старого ветеринарного фельдшера. А тут еще сам Ворона распустил слух, будто он ветеринарный врач, да еще и со «стажем»… В колхозе «Луч» даже в довоенное время нечего было делать двум ветеринарам, так уж – теперь наверняка придется уступить место более молодому, к тому же довольно прыткому ветеринарному врачу…
Катерина Петровна понимала, что Пахомов боится за свое «место», но и мысли не допускала, что он может «сподличать». Она вспылила, когда Ворона, вздохнув, с унылой усмешкой повторил: «Да, добрый…» Догадавшись, что Катерина Петровна не намерена затягивать разговор, Ворона прибавил жалобным тоном:
– Этот самый Пахомов при всех назвал меня фальшивым. И будто от него исходит требование перевести меня в скотники.
– Так ты ж и есть фальшивый! – засмеялась Катерина Петровна. – В Сороках-то все знают, что с тобой было, Александр Иваныч…
Ворона, нервно сузив глаза, пристально посмотрел на Катерину Петровну.
– Так, может, это от тебя слух пошел… будто я вовсе и не ветеринар?
– Какой там слух? Я слухи не распускаю, Александр Иваныч. А на партийном собрании высказалась…
– На партийном собрании? И что ж ты про меня там сказала?
– Да то, что все наши Сороки давным-давно знают. Не доктор ты, Александр Иваныч. И даже не фельдшер. Пахомов – опытный и еще трудоспособный. А двух ветеринаров держать накладно…
Ворона побагровел, в притененных густыми бровями глазах вспыхнула злоба. В эту минуту вспомнил он все, что когда-то произошло в Сороках. Сын Катерины Петровны – Роман беседовал с бывшими фронтовиками, а после заявил в райкоме партии, что в царской армии Ворона был санитаром, а в Сороках начал выдавать себя за «доктора». Роман Наливайко доказал, что во время революции Ворона присвоил себе чужую форму. И в документе, которым он ввел в заблуждение односельчан, написано не Ворона, а Воронов, и не Александр Иванович, а Алексей Иванович…
После этого бывший «доктор» Александр Ворона стал даже не ветеринаром, а скотником. В дни эвакуации ему опять повезло: вернули на прежний «пост». И он, по всей вероятности, одолел бы Пахомова, если бы Катерина Петровна не вмешалась…
– Выходит, что все от тебя исходит? – тихо, хрипнущим голосом спросил Ворона, продолжая глядеть ненавидящими глазами на свою бывшую соседку.
– Ты о чем? – недоумевала Катерина Петровна.
– Может, это ты посоветовала опять в скотники меня произвести? – с трудом подавляя гнев, уточнил Ворона.
Катерина Петровна с горькой усмешкой покачала головой.
– Эх, Александр Иваныч… Сколько лет учим тебя жить по-советски, а ты все свою линию гнешь. Не видишь, что в пропасть катишься. Ну, чего ты так вызверился? Я же хочу, чтоб тебе лучше было.
– Чтоб мне лучше было?! – с деланым смехом воскликнул Ворона. – Ну, дай и тебе бог счастья! И сынкам твоим долгой жизни желаю… А за Романа твоего век буду бога молить…
Он говорил с откровенной издевкой. Катерина Петровна, схватила его за локоть:
– Опомнись, Александр Иваныч! Такая беда на нас всех надвинулась, так зачем же еще нам – меж собой – враждовать? Вдумайся, что я говорю. Ты ж фальшивым ветеринаром и в «Луче» стал. А зачем это тебе? Поработай в коровнике как следует, покажи себя в деле, Александр Иваныч… Та мы ж тебя на руках будем носить…
Катерина Петровна с такой ясной, доброй улыбкой смотрела на Ворону, что он не выдержал взгляда ее светлых, синеватых глаз и отвернулся.
А в следующее мгновение ей уже было не до Вороны – впереди показалась знакомая фигура однорукого почтальона. Словно молодая девушка, подлетела Катерина Петровна к нему, протянула руку. И вся засияла, когда почтальон, улыбаясь, вручил ей сложенное треугольником письмецо.
– Ох, Петрусь… сыночек родненький… – шептала Катерина Петровна, узнав почерк того самого сына, с которым больше всего любила беседовать. И сейчас она, читая письмо посреди улицы, как бы разговаривала с Петром. – Голубок ты мой ласковый… Под пулями да под бомбами о маме своей тревожишься. Да я же вся… вся благополучная… Только б с вами, мои дорогие сыночки, беды не случилось…
Почтальон уже отошел. Катерина Петровна поискала глазами, с кем бы поделиться своей радостью. И в эту минуту она, словно самому близкому другу, доверила Вороне то, о чем «под большим секретом» сообщал ей сын-танкист:
– За одно сражение Петруся орденом наградили. А еще был такой бой, за который могут будто бы и в Герои произвести…
– Отчаянный он у тебя, – без особого восхищения произнес Ворона. И тут же добавил, стараясь заглянуть в письмо: – Ну, и мой Костя не посрамит нашу фамилию. Хоть и моложе Петра, а тоже хоть с кем потягаться может… Отважный, одним словом, хлопец…
Катерина Петровна покивала головой, как бы соглашаясь с Вороной, но думала она все же не о Косте, а о своих сыновьях. Прислонившись спиной к забору, она еще раз – громким шепотом – перечитала письмо от Петра. И Ворона с удивлением слушал нежные слова, которыми начиналось и которыми заканчивалось письмо танкиста Петра Наливайко.
«Ишь, как разнежился на войне, – думал Ворона, прислушиваясь к радостному шепоту Катерины Петровны. – А тут и простого «здравствуй» не доходит от сына. Один-единственный и тот написать не может. Она радуется, а тут хоть волком вой».
И, злясь, безотчетно ненавидя седую, счастливую женщину, Ворона побрел к скотному двору.
Почему-то вспомнилось сейчас, как Сидор Захарович говорил Пахомову, что никто не искал Ворону, что тот, мол, сам прилип к колхозу. Пахомов сказал смеясь: «Так он же, коли так, не ветеринар, а овод».
И скотник Кругляк, подхватив это слово, начал трунить над Вороной, говоря, что нельзя подпускать овода к коровам. Ворона, дескать, и в скотники не годится…
«Надо было мне в Сороках остаться», – заключил Ворона, представив свою дальнейшую жизнь в «Луче», где, как ему казалось, окружают его «лютые враги».
И хотя никто больше не придирался к нему, а Сидор Захарович начал даже похваливать его, как скотника, душа Вороны не смогла обрести равновесие. Работая в коровнике, он испытывал жгучую ненависть к Катерине Петровне и ее сыновьям. Однако, чем сильнее было это чувство, тем крепче сковывал его страх при виде бывшей соседки.
Сидя у себя в комнате, где даже в ясный солнечный день было сумеречно, Ворона чуть приоткрывал засиженную мухами занавеску и с ненавистью смотрел на улицу. Утром и вечером появлялась там торопливая Катерина Петровна.
«Чтоб тебя парализовало, – думал он, возмущаясь даже тем, что эта пожилая женщина не утратила былого проворства. – Чтобы ты туда пошла, а назад не вернулась». И ему было совершенно безразлично, куда именно шла Катерина Петровна, – главное, «чтоб не вернулась». Но она шла в поле, и еще более оживленная возвращалась домой. Шла в колхозную контору и опять спешила домой, как девушка. Другие пожилые женщины давно жаловались на ревматизм и еще какие-то свои особые болезни, а эта и не старела, и не болела.
«Подсыпать бы тебе какого-нибудь вредного порошку в борщ, – мысленно язвил Ворона, – чтоб ты и до отхожего места не добежала. А то можно и покрепче средство найти для тебя…»
Однако, повстречавшись с Катериной Петровной на улице или в колхозной конторе, он начинал заискивать.
Однажды даже поблагодарил ее за то, что она «пристроила к делу» его… Катерина Петровна простодушно рассмеялась, когда Ворона, улыбаясь, сказал ей спасибо…
– Видишь, нынче-то и сам доволен, – проговорила она. – Человеку и в беде легче, коли у него совесть чистая. Что ж, старайся… Старайся, Александр Иваныч… Колхоз в долгу перед тобой не останется…
«Да и я в долгу не останусь», – зло подумал Ворона, хотя с лица его еще не сошла заискивающая улыбка.
III
Почтальон Керекеша ехал на велосипеде, держась за руль одной-единственной левой рукой. Правой руки он лишился на фронте и вынужден был переменить профессию счетовода на письмоносца. Это было для него «временное явление» – он учился писать левой. И, может быть, успел бы «набить» себе руку, если бы реже пил.
Когда-то у него был красивый почерк; он виртуозно считал на счетах, рисовал карикатуры для стенгазеты. И теперь, лишившись руки, он горевал, заводил дружбу с теми, кто мог «чаркой попотчевать»; подвыпив, он бесконечно говорил об ужасах войны.
До ранения Керекеша служил в одном полку с Максимом, поэтому Катерина Петровна хорошо относилась к бывшему фронтовику. Узнав, что Максим пропал без вести, Керекеша ничуть не удивился, словно так и должно было случиться. Катерина Петровна спросила:
– Это часто бывает?
– Да, это бывает, – ответил почтальон. – Стоит зазеваться – и будь здоров! Но это не страшно. Один мой товарищ пропал без вести и оказался в плену.
Керекеша видел, как заволновалась Катерина Петровна, и торопливо прибавил:
– Да вы не беспокойтесь, все будет в порядке. Ручаюсь. Я вот сам сначала пропал без вести, а потом меня в госпиталь перетащили…
Он заврался и все испортил. Катерина Петровна вернулась домой совсем убитая. Но все же она продолжала встречаться с почтальоном; она все ждала: может быть, он скажет что-нибудь новое?
В нетрезвом виде Керекеша покачивал головой и бессвязно говорил о том, как он в первом бою вместе с Максимом бежал от немцев «во все лопатки»… Катерина Петровна нетерпеливо прерывала его, оглядывалась по сторонам: не слышит ли кто-нибудь болтовню Керекеши?
Сегодня почтальон был трезв, и Катерина Петровна приветливо улыбнулась ему. Задержав Керекешу, она потрогала пальцами набитую письмами и газетами сумку:
– Есть что-нибудь для надоеды?
«Надоедой» она сама себя называла за то, что каждый раз спрашивала, нет ли ей писем или телеграмм, заставляя Керекешу вновь и вновь рыться в сумке, хотя он с самого начала утверждал, что для Катерины Наливайко ничего нет.
Не отвечая на вопрос, Керекеша начал просматривать пачку писем, вынимая их из сумки по одному. Катерина Петровна напряженно следила за пальцами его руки. Стоило им задержаться на каком-нибудь конверте, как сердце Катерины Петровны замирало.
Как часто, прочтя фамилию на конверте, Керекеша опускал письмо обратно в сумку, а Катерина Петровна, подавив вздох, виновато говорила:
– Ну, давайте газеты и письма для моей бригады, побегу в поле.
На этот раз Керекеша особенно усердно рылся в сумке, перебирая письма; он даже подмигнул Катерине Петровне. Ее начало знобить, колени задрожали, а руки сами собой потянулись к почтовой сумке. Она уже не могла сдержать себя и свободной рукой помогала почтальону.
Увидя Керекешу, к нему со всех сторон начали сходиться свободные от работы колхозницы. Был жаркий день. Керекеша вытирал рукавом гимнастерки потный лоб, сердито смахивал пальцами влагу с желтых жидких усов и уже с любопытством постороннего человека наблюдал, как жадные руки колхозниц и подростков перебирают письма.
Он был чужим человеком в колхозе, но его успели полюбить, и часто колхозницы угощали его пирогами или пышками. Многим он приносил хорошие вести, и ему прощали то, что он часто пьет. Когда он был трезв, ему охотно давали «чарочку». Как-то еще весной, получив телеграмму от Виктора, Катерина Петровна весь вечер просидела с ним, вспоминая родные Сороки и угощая Керекешу наливкой своего приготовления. И теперь он, глядя на Катерину Петровну, уже самостоятельно еще и еще раз перебиравшую письма, думал о вкусном ужине, который предстояло ему разделить со счастливой матерью, получившей весточку от сына.
Но письма не было, и Керекеша уже с тревогой следил за разочарованным лицом Катерины Петровны. Когда она оставила наконец сумку, передав ее другим колхозницам, искавшим адресованные им письма, Керекеша испуганными глазами окинул окруживших его людей, еще раз лично пересмотрел все адреса и вдруг хрипло спросил:
– Граждане, кто взял письмо для Катерины Петровны?
Колхозницы смотрели на почтальона с удивлением, а подростки настороженно переглядывались и отходили. Они знали, что, если пропадет что-нибудь из сумки Керекеши, он уж кого-кого, а ребят не пощадит. Запомнят они, как крепок кулак единственной руки бывшего фронтовика.
Катерина Петровна покачала головой и невольно улыбнулась. Она решила, что Керекеше просто показалось. Никакого письма не было ей, и никто, конечно, не мог его присвоить. Колхозницы и ребята просматривали адреса на полученных ими письмах, и их недоумение возрастало.
– Це мени, ось точно написано.
– Чего ж бы я взяла чужое письмо? Глянь – это же от моего Василька.
– Что ж ты разыгрываешь старую женщину, никто из нас никакого письма для Катерины Петровны не видал…
Керекеша сдвинул брови, на лбу его гармошкой сбежались морщины. Не глядя ни на кого, он мигал глазами и кусал наползавшие на нижнюю губу усы, пытаясь что-то вспомнить. Наконец с виноватым видом проговорил:
– Показалось мне, что ли? Ну, как сейчас, помню, Катерина Петровна: такой синий конверт и красивыми буквами адрес написан.
– Наверно, от Романа, – обрадовалась мать. – У него почерк красивый. Или от Виктора…
Керекеша озабоченно продолжал:
– А может, показалось? – Морщины на лбу почтальона разошлись, глаза обнадеживающе глянули из-под желтых бровей. – Завтра я этот вопрос проясню на почте, Катерина Петровна. Будьте уверены: если только письмо имеется, оно будет доставлено вам в самый раз. Керекеша понимает, что значит письмо в наше время…
IV
Ворона, брезгливо морщась и сплевывая, сгребал железной лопатой навоз в кучу. Уж лучше запах карболки, чем этот постоянный смрад темного и тесного коровника, где в два ряда стоят рыжие, понурые коровы. Доярки утверждали, что до войны в этом помещении было светло, чисто. Может быть… Очень может быть… Кое-где под потолком и сейчас еще висят покрытые паутиной, мышиного цвета, электрические лампочки. В «дежурной» валяются доильные аппараты. Но «век электричества» кончился здесь с тех пор, как колхозные мастера ушли на фронт. Некому отремонтировать и наладить движок… В домах мерцают коптилки. По ночам у дверей коровника тускло горит фонарь «летучая мышь». Да и его порой уносят в конюшню или свинарник…
Доярки говорили, что в первые дни войны еще можно было добиться порядка в коровнике. Но когда «пройдоху» Кругляка назначили скотником, все здесь пришло в упадок. Он, этот нелюдим Кругляк, не вывозил навоза из помещения, а сбрасывал его в самые темные углы. «Это просто вредительство», – возмущались доярки…
Следовало немедленно выгнать Кругляка из колхоза, но Сидор Захарович послал его пока на конюшню: пускай, мол, поработает под контролем других конюхов, может быть, исправится. Люди-то позарез нужны…
Став скотником, Ворона тоже обратил внимание на молчаливого Кругляка. У этого высокого, длиннорукого человека было странное лицо: брови его угрюмо наползали на злые, зеленоватые глаза, а толстые губы улыбались. Он улыбался постоянно, даже в те минуты, когда председатель отчитывал его за безделье.
В то время, когда Ворона вывозил тачкой навоз из коровника, Кругляк подошел к нему, попросил закурить.
Александр Иванович насыпал ему махорки в газетную бумажку и опять принялся за свое дело. Кругляк медленно крутил цигарку, глядя на скотника. Коричневое, худое лицо его, как всегда, улыбалось.
– Ты, сказывают, большим начальником был? – спросил он, когда Ворона, опрокинув пустую тачку, остановился у порога, чтобы передохнуть.
– А что? – хмуро спросил Ворона.
– Ничего… так…
«Нет, не так, – подумал вдруг Ворона. – Неспроста ты про меня расспрашивал».
Он мог без обиняков спросить: что ему, собственно, нужно, этому Кругляку? Но не так глуп Ворона, чтобы поступать опрометчиво. Предчувствуя, что этот нелюдим хочет сказать нечто важное, Ворона не торопил его. Вместе с тем нельзя было упускать случай.
Доярки были заняты своим делом: доили коров, подносили корма к яслям. Да они обычно и не смотрели на Кругляка – слишком он «напакостил» им…
В том, что Ворона и Кругляк курят на некотором расстоянии от коровника, не было ничего удивительного, на дверях ведь висит дощечка с надписью: «Курить строго воспрещается».
И ведь не случайно Кругляк отошел подальше от дверей, – такие тонкости Ворона умел понимать. Человеку хочется поговорить откровенно. О чем? О своем прошлом или о прежних «постах» Вороны?
Прошло несколько минут. Конюх и скотник курили, разглядывая друг друга. Из коровника доносились голоса доярок, позвякивание ведер и подойников. Серые крыши постепенно сливались с унылым цветом вечерних сумерек. Лишь изредка можно было заметить слабые огоньки в окнах домов.
– Что смотришь? – спросил вдруг Ворона. – Узнаешь?
– А где нам было встречаться? – угрюмо проговорил Кругляк. – В тюрьме, что ль?
– И там побывал, – со вздохом признался Ворона. И тут же прибавил, давая понять конюху, что с ним можно разговаривать без обиняков: – Ну, ты, как видно, мою биографию изучил?
– Знаю…
– Так что ж… встречались?
– Нет. Я в тюрьме не сидел.
– Так я тебе и поверил.
Кругляк осклабился:
– А ты ведь и впрямь побывал там. Чувствую. Ну, это меня не касается. Вот что скажи, Ворона: Сидора Захарыча любишь?
– Люблю.
– И я.
Ворона рассмеялся:
– Выходит, что мы с тобой одним миром мазаны. Так, что ли?
– Как тебе хочется, так и понимай.
Тщательно затоптав ногами окурок, конюх молча направился к себе: надо было лошадей поить. Спустя некоторое время он повел первого коня к стоявшему, у, колодца корыту. Конь жадно пил воду, похрапывая, судорожно вздрагивая. Кругляк заорал:
– Ну… дорвался… бездонная бочка!..
Он приводил и уводил лошадей, не давая им вдоволь напиться. Ворона и раньше замечал это, но ему было не до лошадей: своих забот хватало. Теперь он подумал: «Сущий вредитель… Только, как видно, сильно трусит… И хочется, и колется.!. Такому за всю свою жизнь не попасть в тюрьму…»
Поведение нелюдима вызывало в душе Вороны презрение и брезгливость. Не думает ли он, что и Александр Иванович способен заняться «мелким вредительством»? Не на такого напал.
Ворона не случайно устроился перед войной ветеринаром: он по-настоящему любил животных; коровы с детства вызывали в нем добрые чувства. Когда ему самому приходилось их доить, в нем пробуждалось желание ласково погладить шелковистую шею. (Своих коров он тщательно мыл и чистил.) Ему хотелось порой целовать еще влажного новорожденного теленка… А какую нежность он испытывал, держа на своей шершавой ладони желтеньких пушистых цыплят…
Нынче, видя, что Кругляк просто издевается над животными, Ворона готов был накинуться на него. Ему хотелось вывести тех же лошадей из конюшни и еще, раз их напоить… Напоить так, чтобы они не оглядывались с тоской на корыто…
«Ну и гад, – подумал Ворона, увидев, что Кругляк как ни в чем не бывало опять направляется к коровнику. – Я тебя проучу».
Он еще и сам не знал, как это ему, скотнику Вороне, удастся проучить конюха Кругляка. Допустим, что он заявит о своих подозрениях председателю… Может быть, Сидор Захарович и поверит ему… Но как установить «факт вредительства»?
«Очень просто, – решил Ворона, – пускай Сидор Захарович сам проследит за его действиями. Исподтишка. Так, чтобы и комар носа не подточил…»
Но зачем это Вороне? Хм… зачем… Да хотя бы для того, чтобы Сидор Захарович понял, что Александр Иванович свой человек… Стопроцентно советский…
«Стопроцентно»…
В течение всей своей жизни Ворона не был в глазах других таким «стопроцентным». А ведь именно потому, что ему постоянно не доверяли, он и скатился «в преисподнюю».
Скотник… Подумать только: бывший доктор, заведующий больницей стал скотником…
Надо кончать с этим… кончать…
Доярки разошлись по домам. Ворона повесил у дверей «летучую мышь» и приготовился слушать Кругляка, у которого, как видно, пробудился аппетит к разговору. (Слишком долго он не находил в «Луче» собеседников.)
Ночь была темная, хмурая. Когда вдали вспыхивали фары машины, у дороги на мгновение вырисовывались ненатурально зеленые кусты. Ворона мысленно переносился в другие края, туда, где в это время, как бездомный щенок, валялся в кустах его сын Константин.
Константин… Костя… сынок… единственный его сынок…
Может быть, его и в живых уже нет? Ворона старался не думать об этом. Почему-то он все-таки был уверен, что Костя переживет войну. Но где они встретятся? Там, на оккупированной территории, или здесь? Может быть, Костю, как некоторых других раненых партизан, вывезут когда-нибудь на самолете в советский тыл? Только бы ранение было не очень тяжелое…
А что, если война еще больше затянется? Американцы и англичане, как видно, не очень спешат на помощь Красной Армии. Может случиться, что Гитлеру удастся присоединить к Германии всю Украину… Тогда что?
«Тут надо еще помозговать, – решил Ворона, – кому из нас выгоднее поменять местожительство – мне или Косте…»
Такие мысли наполняли голову Вороны в то время, когда Кругляк опять устроил себе «перекур» на нейтральной территории – между конюшней и коровником. Ворона не подошел к нему, только проговорил равнодушным голосом:
– У тебя, оказывается, и своего табачку хватает?
– Хочешь?
– Обойдусь.
– А то попробуй моей махры.
– Обойдусь, говорю. И ты, пожалуйста, не ходи сюда с цигаркой. Заметит Сидор Захарович, так обоим влетит…
Должно быть, Кругляк понял, что Ворона вообще не возражает против общения, но не хочет, чтобы конюх курил возле коровника. На этот раз он затоптал свою цигарку раньше, чем полагалось; Ворона догадался, что Кругляку хочется продолжить разговор. И когда тот подошел, он уже без всякого опасения спросил:
– Так что ты хочешь, Кругляк? Может, думаешь, что я твой родич?
– Родич не родич, а одним духом мог напитаться.
– Ну и что?
Они уже настолько понимали друг друга, что можно было позволить себе полную откровенность. Однако Ворона не торопился. Разглядывая худое, скуластое лицо стоявшего под фонарем Кругляка, он думал: «Не всякую рыбу, что начала клевать, можно крючком за жабры схватить. А все-таки пускай клюет…»
Хлопнув себя ладонью по голове, Ворона проговорил:
– Ох, я ж и тютя. У меня чистый спирт припрятан в кладовке. Постой тут, я – мигом!
Не прошло двадцати минут, как он принес завернутую в газету бутылку, ломоть хлеба и несколько кусочков сала. Они пили просто из горлышка. Закусывая, Ворона спросил:
– Из каких краев будешь?
– Да мы ж земляки с тобой, – тихо ответил Кругляк и вдруг, по-гусиному вытянув вперед голову, прислушался.
Ему показалось, что за углом кто-то стоит. Многозначительно взглянув на Ворону, он присел с испуганным видом. Ворона схватил его за руку.
– Эге, да ты труслив как заяц. С таким никакой каши не сваришь.
– А ты хочешь сразу к черту на рога попасть? То-то и пришлось тебе в тюрьме посидеть, Александр Иваныч, – не без ехидства произнес Кругляк. – Я, брат, не из таких…
– Напакостил – и в кусты. Так, что ли? – Ворона беззлобно выругался. – Эх, ты… А я-то думал, что из тебя настоящий напарник получится. Нет, с тобой, Кругляк, и связываться не стоит…
– Береженого бог бережет, – пробормотал Кругляк.
«Клюет», – твердо решил Ворона. Однако такой решимости у него ненадолго хватило, – в следующую минуту он ощутил в себе некую раздвоенность. Было ясно, что Кругляк – «свой», с таким следовало бы сойтись поближе. Но в то же время Ворона понимал, что ему лично надо быть осторожнее. Катерина Петровна и Сидор Захарович заметят даже то, что он с Кругляком общается. А ведь как ни хитрит этот Кругляк, все видят в нем не того человека, которому можно было бы доверять…
Кругляк не знал, какие мысли тревожат Ворону. Поощряемый его восклицаниями, вроде: «Ну и как?», «а дальше-то что?» или «неужто правда?», Кругляк коротко поведал о своей судьбе. Был он «настоящим хозяином» на Полтавщине до того «проклятого года», когда началась сплошная коллективизация сельского хозяйства. Его раскулачили и выслали «бог весть куда…» Пришлось Кругляку до самой войны «мыкаться». Узнав, что гитлеровцы «укрепились» на Украине, Кругляк решил пробраться ближе к линии фронта. В «Луче» ему, в общем-то, неплохо, но тянет «на родину». Теперь вся «загвоздка» в том, как перейти линию фронта?
– А если красные попрут фашистов? – спросил Ворона, с насмешливым прищуром глядя на конюха. – В Германии, что ли, будешь век доживать?
Сжав ладонями худое морщинистое лицо, Кругляк долго оставался в неподвижности. Он думал… Он мучительно думал…
– В этом – вторая загвоздка, – пробормотал он наконец. – Коли б знал, где упадешь, так и соломки подстелил бы. Я вот с тобой хотел посоветоваться. Ты не из глупых, видать; скажи, брат, надолго ли они в наших краях окопались?
