Текст книги "Семья Наливайко"
Автор книги: Федор Кравченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)
VIII
Впервые за все время Ворону по-настоящему потянуло к людям. Он не мог сидеть в своей комнате; томился по ночам в коровнике, когда одному приходилось дежурить. Засыпая, он неизменно видел перед собой живого сына. Костя представлялся ему по-разному: то больным в землянке, то раненым в кустах, то извивающимся под гусеницей танка… Но каждый раз он выкрикивал одни и те же слова, обращенные к родителю: «Зачем ты меня бросил, батя?»
Просыпаясь, Ворона плакал и тут же тянулся к водке. В коровнике он начинал метаться, не зная, что делать, как успокоить душу. Стараясь отвлечься от тяжких дум; он еще горячее принимался за работу: убирал навоз, чистил коров…
Однажды утром Марья Семеновна, исполнявшая теперь обязанности заведующей животноводческой фермой, увидела его за работой и похвалила. Ворона не сразу понял, о чем она говорит. Ему показалось, что эта пожилая рыжая женщина подтрунивает над ним. Он сказал:
– У меня горе, так что ты не смейся.
– А я и не смеюсь, – возразила Марья Семеновна. И тут же спросила: – А какое горе?
Хотелось рассказать ей о гибели сына, но тут же Ворона сообразил, что этого делать нельзя: Марья Семеновна общается с Катериной Петровной. Он сказал уклончиво:
– Одинокий я… Сынок-то в партизанах… А он у меня единственный…
– И я одинокая, – прошептала Марья Семеновна, невесело глядя на подкручивающего усы скотника.
Нет, ей и в голову не приходило, что с этим еще крепким мужчиной у нее могут возникнуть какие-то близкие отношения. Ей даже неловко стало оттого, что Ворона смешно прихорашивается, как будто пришел на свидание к своей зазнобушке.
У этой некрасивой, но сильной, плечистой женщины было свое горе: муж погиб на фронте, сын-студент – во время бомбежки в Москве. Она тоже пыталась развеять тоску-печаль на работе, но у нее ничего не получалось: хоть и не плакала на людях, а работать в полную меру не могла. И еще больше горевала Марья Семеновна, видя, что возглавляемое ею колхозное хозяйство приходит в упадок. Сидор Захарович выручил ее. Она взяла на себя животноводство, старалась, работала изо всех сил, даже дояркам помогала коров доить… И все же не могла тоску заглушить. И все ей казалось, что наступила безнадежная пора старости, что только смерть положит конец ее мукам…
Однако, присматриваясь к Катерине Петровне, она вдруг поняла, что с любым горем можно справиться, если ему не поддаваться. Главное, надо не о себе думать, а о других. Вот ведь какая судьба у Катерины Петровны: лишилась родного крова, рассталась с сыновьями… Одного уже навеки потеряла… А посмотришь на нее со стороны, и тебе совестно становится… Как же можно приходить в отчаяние, если такая обиженная судьбой женщина, как Катерина Петровна, и то не чувствует себя несчастной. Иной солдат может поучиться у этой старухи. Она и не подозревает, что Марья Семеновна, глядя на нее, и сама бодрится. При этом Марья Семеновна думает, что все украинские женщины такие крепкие и выносливые. Ведь и Настя Максименко молодчина, и дочка Сидора Захаровича Софья – геройская девушка…
Нынче, увидев, как рьяно глушит свою тоску-печаль Ворона, Марья Семеновна еще больше приободрилась. Она восхищалась и душевной и физической его силой. А как старательно он чистил колхозных коров! Нет, право же, хорошие люди эти украинцы. У Марьи Семеновны было какое-то недоверие к Вороне, но вот он окончательно покорил ее сердце. Еще тогда, когда он разоблачил проходимца Кругляка, она обратила внимание на этого человека. Суровый, не очень разговорчивый, но, в общем-то, по-настоящему советский человек. Нынче, узнав о том, как он тоскует по сыну, увидев, как он при этом находит радость в труде, Марья Семеновна до такой степени прониклась к нему уважением, что не выдержала и сказала:
– Живем мы как-то не так, Александр Иваныч. Чайку пришел бы попить…
– И от чарочки не откажусь, – с улыбкой: ответил Ворона.
Марья Семеновна заметила, что, когда он улыбается, лицо его становится особенно приятным. «Добродушный хохол, – подумала Марья Семеновна. – Горе сделало его угрюмым, а душа у него, как видно, ласковая. Такой и развеселит, и песню споет, как соловушка. Они, украинцы, все песенники…»
В этот день Марья Семеновна сама стала неузнаваемой: задорно понукала она доярок, собственноручно меняла подстилку под коровами, помогая скотнику; даже что-то напевала себе под нос.
Лицо ее раскраснелось и стало красивее; бронзовые волосы выбились из-под платка. «Смотри, какая, – невольно подумал Ворона. – Вроде даже и ничего… У этой масти своя краса…»
Он с нетерпением ожидал вечера. И уж совсем по-мальчишески обрадовался, когда Марья Семеновна сказала, уходя из коровника:
– Как только Анисим заступит на дежурство, ты и приходи…
Ворона начинал понимать, что с ним происходит: душа хотела отдохнуть, развлечься. Горе легче забудется, если он сумеет разделить его с этой женщиной.
Ворона знал, где она живет, но никогда еще не приходилось бывать у нее. Домик Марьи Семеновны стоял в самом конце ровной улицы, где не было ни одного деревца. За ее деревянным, похожим на скворечник домиком с желтыми резными ставнями зеленел сад. Эвакуированные украинки давно заметили этот уголок и восхищались мудростью покойного мужа Марьи Семеновны, отгородившегося таким способом от холмистой приволжской степи.
Нынче, когда Ворона понял, что при любом исходе войны ему не придется вернуться в Сороки, душа его наполнилась желанием сблизиться с одинокой рыжей женщиной, стать хозяином опрятного домика и сада. Он был в том возрасте, когда человеку бывает совестно употреблять слово «любовь», однако и чистого расчета у него не было. Хотелось иметь близкого человека… Делить с ним все, что еще наполняло жизнь…
Больше всего боялся Ворона, что Марья Семеновна ограничится «чаепитием». Ведь Катерина Петровна, например, и не посмотрела на другого мужчину, с тех пор как ее мужа убили. А была она во сто крат красивее этой рыжей вдовы…
Марья Семеновна ждала гостя. Встретив его на крыльце, она тихо проговорила:
– Вот и хорошо, что пришел. Будем чай пить…
Ворона, подобно многим другим украинцам, не увлекался «чаепитием», но сегодня ему нравилось сидеть за столом, на котором задумчиво шумел маленький, поблескивающий медными боками самовар.
Комната была оклеена обоями. Висевшая над столом керосиновая лампа мягко освещала стены, украшенные многочисленными фотографиями в маленьких разноцветных рамках. Скользнув взглядом по ним, Ворона заметил портрет мужчины в шляпе.
«Муж, – подумал гость. – Однако почему же он в шляпе? Учителем был, что ли?»
Марья Семеновна любовно наполняла кипятком голубые чашки. Самовар все еще шумел; на медный поднос, в сереющий под ним пепел, падали искорки. Удобно расположившись у стола, Ворона пристально смотрел на хозяйку. Теперь, когда она была в одной легкой кофте, фигура ее поражала стройностью. Ей было лет сорок пять, не больше, но в пальто или сером ватнике она казалась неуклюжей старухой. Нынче Ворона видел перед собой довольно еще привлекательную грудастую молодицу.
Он невольно спросил:
– Муж-то у тебя кем был?
– Кооператором, а после – председателем колхоза.
– Председателем?
– Да… Я из его рук все колхозные дела приняла…
Ворона пошутил:
– И вручила их черт знает кому…
– Ну-ну, – с улыбкой упрекнула хозяйка. – Ты в моем доме и слова такого не произноси. Обижусь…
– А ты не обижайся, – немного смутившись, сказал Ворона.
Он украдкой поглядывал на хозяйку, пившую чай с блюдечка. Сам-то он обжигался и дул в чашку, что забавляло Марью Семеновну и вместе с тем тревожило.
– Ты пей, как я… Вот… вот…
Она смеялась, наблюдая за гостем, который и к блюдечку боялся прикоснуться губами. Внезапно она потянулась рукой к его усам:
– Это ж тебе мешает…
И приподняла черный, с упругим завитком, ус.
Он схватил ее руку, судорожно сжал. Марья Семеновна отстранилась и, неодобрительно поглядев на гостя, неожиданно спросила:
– А ты почему беспартийный?
Его ошеломил этот вопрос; покраснев, опустив глаза, он тихо ответил:
– Да как-то не пришлось…
– Может быть, грех какой на душе имеешь?
Он вздохнул:
– Только и греха, что сына бросил на Украине. Вот Сидор Захарыч и дочку и даже зятька прихватил с собой…
– Ну… это ты ни к чему… – перебила его хозяйка. – Ты Сидора Захарыча не трогай, у меня на него свой взгляд.
– Я и не трогаю…
Марья Семеновна без особого стеснения рассматривала его. Ворона понимал это по-своему и старательно крутил усы. Видя, что гость не допивает свой чай, Марья Семеновна спросила:
– Наливкой тебя угостить, что ли?
– От такого добра не откажусь.
Она вынула из-за сундука бутылку с наливкой, наполнила рюмку и ласково сказала:
– Попробуй. Это смородинная. Собственного приготовления.
Он осушил рюмку и облизал губы.
– Ты настоящая хозяйка.
– Может быть, женишься?
Ворона заглянул ей в лицо и расхохотался. Нет, не оттого, что она пошутила, – он вдруг заметил, что и глаза у нее рыжие. Рыжие и озорные. Свет лампы играл в них, как лунный блик на воде.
– Могу, – сказал он наконец, пододвигая свой стул поближе к раскрасневшейся хозяйке.
Она стала серьезной, пожалуй, даже печальной.
– А ты мне не нравишься.
– Да что ты?
Ворона был так растерян, что Марья Семеновна опять развеселилась.
– А что ж ты думаешь? Вот так – пришел, покрутил усы и покорил, да? Нет, Александр Иваныч, я не из таких, да и возраст не тот… А если… если у тебя сердце хорошее, оно поймет меня. Я живую себя в землю не закопаю, но и шлюхой не стану…
– Зачем ты так говоришь? – с досадой перебил ее Ворона.
– Говорю, что думаю. Слушай. Шлюхой не стану… – На глазах ее вдруг заблестели слезы. – Не знаю: вдова я или еще не вдова… Не знаю… Пока война не кончится, другого не приму. Ждать буду. Бывает, что и возвращаются с войны… – Она заметила и огорчение и крайнее удивление на лице гостя. – А ты не падай духом. Дружить с тобой не откажусь. А когда война кончится… и если… если мой не вернется, я с тобой старость коротать буду. Только стань человеком. Вот тебе мое условие: покажи себя на работе, развернись. Да может и так случиться, что ты еще бригадиром, а то и председателем станешь…
– Добре, – сказал он задумчиво, остановив взгляд на кровати, над которой возвышалась покрытая кружевной накидкой горка подушек. – Добре, я себя покажу.
Все же он хотел остаться у нее и сейчас. Марья Семеновна, смеясь, выпроводила его. Он ушел расстроенный, но постепенно успокоился, думая о будущем: «Можно и тут окопаться. Муж вряд ли вернется… А мне и тут хорошо будет… Что ж, Костенька, перегородил ты мне дорогу назад. Останусь. А с врагами твоими я тоже рассчитаюсь. Они еще наплачутся…»
Он возвращался домой окрепнувший, ободренный.
IX
Катерина Петровна весь вечер просидела у себя в комнате, не зажигая света.
Сидор Захарович приказал не беспокоить ее и поручил руководство бригадой Насте Васильевне. Веселая и шумливая Настя притихла, узнав о горе, постигшем Катерину Петровну.
Рано утром она решила навестить Катерину Петровну, не желавшую никого впускать к себе в дом: ей, как заместителю бригадира, надо посоветоваться, чем с утра заняться.
На крыльце дома Настя столкнулась с Вороной. Сдержанно ответив ему на приветствие, Настя постучала в дверь. Послышался слабый голос:
– Кто там?
Настя недружелюбно взглянула на Ворону, подумала: «Тоже пришел голову морочить» – и как-то неуверенно ответила:
– Открой, Катря, это я…
Катерина Петровна молчала. Настя, не дождавшись, пока ей откроют, подумала вслух:
– Добре, завтра зайду, – и ушла.
Не успела она отойти, как дверь медленно приоткрылась, на пороге показалась Катерина Петровна. Не заметив Вороны, она молча посмотрела вслед удалявшейся Насте. У нее словно отнялся язык, и она не нашла в себе сил, чтобы позвать Настю.
Ворона сдержанно кашлянул. Катерина Петровна вздрогнула и обернулась. Увидя Ворону, она устало закрыла глаза и так простояла целую минуту, не шевелясь. Ворона нарочито громко вздохнул:
– Услышал я, Катерина Петровна, какое у тебя горе. Не сердись, что пришел в такую минуту: сердце не выдержало. Оно ж у меня не каменное.
Он снова вздохнул. Катерина Петровна открыла глаза и поглядела на него так, словно удивлялась тому, что он еще не ушел.
– Зайди, – сказала она. – Что ж мы стоим на улице?
– Да прямо неудобно заходить, – сказал Ворона, боком проходя в дверь, мимо Катерины Петровны, и по привычке подкручивая усы. – Посижу минутку, может, тебе веселее станет.
Он вошел в дом и сел у стола. Катерина Петровна не открывала занавески, в комнате был полумрак. Белые полотенца сливались со стеной, огромные маки, вышитые на рушниках, казалось, висели в воздухе, спускаясь гирляндами вдоль оконных рам; стол, покрытый скатертью, белел посреди комнаты, как мраморная плита.
Ворона сел спиной к свету, так что лицо его нельзя было разглядеть.
Они долго молчали. Ворона вздыхал. Катерина Петровна, словно немая, стояла у печки, прислонившись спиной. Тихо, как бы боясь нарушить тишину, Ворона сказал:
– Получил я письмо от Кости.
Катерина Петровна вся затрепетала:
– От Кости?
– От Кости, от сыночка…
– Что ж он пишет? Андрей здоров?
Ворона ответил не сразу:
– Ничего… Хлопцы здоровы. А вот про твоего Максима сын пишет такое, что и сказать страшно.
Ворона замолчал и с опаской поглядел на Катерину Петровну.
– Знаю: без вести пропал, – прошептала Катерина Петровна, не вдумываясь в слова Вороны. – Ты скажи, как это письмо дошло? Откуда оно?
– Оттуда… Партизаны передали в штаб Красной Армии, а из штаба мне.
– Может, хоть одно слово дописал Андрей от себя. Что ж, Костя написал, а Андрей не мог? Или как?
– Наверно, не мог. Эх, для чего только послали его туда! – Ворона понизил голос. – Обидели тебя, Катерина, ни за что ни про что. Пятеро сыновей, и всех на верную смерть послали.
Катерина Петровна хотела возразить: Виктора и Андрея никто не посылал, они добровольцы; но у нее не хватило сил, чтобы сказать несколько слов. Она продолжала стоять у печки, боясь пошевельнуться. Казалось, стоит сдвинуться с места, и она грохнется на пол.
И все время она глядела на занавески, сквозь которые тускло просвечивались квадраты стекол. Чудилось ей, будто все затопила вода, и слова Вороны доносятся глухо, пробиваясь сквозь ее толщу.
Она не любила Ворону, но почему-то не хотелось, чтобы он ушел.
– Ну, может, это и брехня, – сказал Ворона; – Костя мальчуган еще. Слух до него дошел, вот он и написал. А зачем писать? Ведь знает, что матери неприятно будет…
Катерина Петровна думала, между тем, про Андрея, делившего все невзгоды с Костей. Андрей и Костя учились вместе, вместе партизанить ушли. Это как-то примирило ее с Вороной. И она сказала так, лишь бы поддержать разговор:
– Наши хлопцы, наверное, и теперь дружат.
– Да… дружат, – пробормотал Ворона и, поднимаясь, прибавил: – Так вот… про Максима ты, оказывается, не все знаешь… Будто бы нашелся он…
Катерина Петровна сорвалась с места так, словно обожглась у печи. Пальцами вцепилась в мягкое сукно пиджака Вороны.
– Нашелся? Что ж ты сразу-то не сказал?
– Да видишь ли, какое дело: он будто бы у немцев служит. Ну, это, скорее всего, брехня…
– Брехня! Не мог он с ними… И не говори… Нет… нет, и не говори…. Он не мог…
– Да ведь всякое бывает, – сказал Ворона, боясь отстранить женщину, чтобы она не упала. – Кто попал к немцам, с тем может что угодно случиться.
– Неправда, неправда! – закричала Катерина Петровна, теряя рассудок. – Максим не такой!
Ворона сбивчиво заговорил, усаживая Катерину Петровну на стул:
– Костя… мальчуган глупый… он мог не разобраться… Ясное дело, Максим не такой. Не из той семьи вышел, чтоб к немцам пойти на службу. Ах, дурень Костя! Как это можно писать такое! Теперь же и цензура читает письма и вообще… Но ты не волнуйся, Катерина: я то письмо спалил, чтоб и следа не осталось.
Ворона натянул фуражку на голову, торопливо сказал:
– А этим… Сидору Захарычу и его зятьку Степану не страшно в тылу сидеть. С ними такого не случится. Эх, Катерина, больно мне за тебя… Одна за всех страдаешь…
Он вышел, осторожно прикрыв дверь за собой; будто и не было его – исчез, как призрак.
Катерина Петровна повалилась в постель, но, не полежав и минуты, решительно поднялась, причесала голову, повязалась платком и вышла из дому.
X
Несколько минут стояла Катерина Петровна на крыльце, рассматривая все еще непривычную прямую улицу с однообразными домиками, такими не похожими на украинские хаты. Но за углом, как в родном селе, слышался знакомый говор, стучали ведра – колхозницы поили лошадей. Где-то скрипела телега, горланили петухи. Вдруг заворчал трактор. Катерине Петровне послышался голос Петра. Она вздрогнула и быстро сошла по ступенькам с крыльца. Вот сейчас, казалось, вырвется из-за угла машина и сын, держась левой рукой за баранку руля, помашет правой и весело крикнет:
– Бувай здорова, мама, в субботу вернусь, будем в шашки играть!
Что-то сдавило горло, но Катерина Петровна только вздохнула и быстро пошла в сторону колхозного двора, размышляя вслух:
– Антона и Христю надо отправить за мякиной, а то сгниет в поле. А крышу на коровнике пускай кончают Настя и Горпына. А то дед Карпо будет еще неделю возиться.
Возле конторы Катерина Петровна встретила Софью – дочь Сидора Захаровича. На ней был старый отцовский пиджак и полинявший от времени берет. «Куда она в таком наряде?» – подумала Катерина Петровна, намереваясь незаметно пройти мимо девушки. Но Софья увидела Катерину Петровну, кивнула головой, и приостановившись, хотела что-то сказать.
Катерина Петровна, едва ответив на приветствие, пошла дальше. Она чувствовала взгляд Софьи: видимо, девушка продолжала смотреть ей вслед.
У коровника суетилась озабоченная Настя. Они удивленно поглядели друг на друга, затем Настя со свойственной ей ласковостью обняла Катерину Петровну, но от волнения не могла сказать и слова. Это удивило Катерину Петровну, любившую Настю за веселый нрав. Сегодня она не узнавала ее.
– Что ты так присмирела?
– Ой, голубушка ты моя! – оживилась вдруг Настя. – Я думала, шо ты там плачешь-плачешь… Постукала, а ты молчишь. Я уже не знала, шо и подумать. А тут столько забот всяких. Я ж теперь вместо тебя временный бригадир. Сидором Захарычем назначена.
– А что ж я, больна или не способна? – обиделась Катерина Петровна. – Пока силы есть, сама буду работать.
Настя недоверчиво заглянула в глаза Катерины Петровны и, идя рядом с ней, прижалась к ней плечом, продолжая без умолку болтать:
– Не журись, Катря. Наши ж опять наступают. Ось Харьков и Киев возьмем. А там кончится война, поженим наших детей: мою Нину и твоего Андрея. А шо ж? Такую свадьбу справим. Ох и выпьем же, и погуляем! Она ж у меня одна-однисинька. Все наше село на свадьбу позову.
– Какое село?
– Наше село. Господи, – наши Сороки!
– Ох ты, молотник! – засмеялась Катерина Петровна. – Довольно языком молотить. Полезай на крышу.
Настя недоумевала:
– Чего ж я на крышу полезу? Я ж не пьяная.
– Пьяные на крышу не лазят.
– Лазят, лазят! Мой свекор, бывало, как только выпьет лишнее, так и лезет на крышу; все ему хотелось посмотреть в небо, як там ангелы живут?
– Ну, хватит, хватит! Полезай, будешь крышу латать. Мужчин не хватает, значит, надо самим учиться. А то на деда Карпа надежда мала.
Настя засмеялась:
– Чего ж я буду крышу латать, я ж теперь временный бригадир, а не простая колхозница.
– Полезай, полезай! Я тебе еще помощницу пришлю. А бригадир – живой и здоровый, не надо замещать его. И чтоб сегодня крыша была закончена.
Катерина Петровна обошла весь двор, проверяя работу колхозников. Она тут же отправила подводу за мякиной, проверила сбрую на конюшне, распорядилась подвезти воды на пекарню. Всех она поражала своим спокойствием.
С деловым видом подошла она к колхозницам, впрягавшим коров в телеги. Это она сама предлагала использовать на сельскохозяйственных работах нетельных коров и теперь с любопытством наблюдала, как постепенно приученные животные выполняли несвойственную им работу. Видя, что одна из коров начала упрямиться, ложась на землю, Катерина Петровна взяла повод и повела ее, в то время как колхозница, сидя на возу, управляла вожжами.
– Вот так и надо их приучать, – сказала Катерина Петровна и направилась к мастерским, где старики ремонтировали машины.
У конного привода возилась группа людей. Катерину Петровну удивило то, что среди них, в числе других девушек, находилась Софья.
Молодая учительница была похожа на мастерового: руки черны от мазута, на лице темные пятна, волосы непокорными прядями выбивались из-под берета. Она внимательно следила за каждым движением Степана Стародуба, подтягивавшего гайки на конном приводе, и руки ее тянулись к механику, словно она хотела помочь ему и не знала, как это сделать. Степан разгибал на минуту спину и, скользнув взглядом по суровому лицу стоявшего рядом Сидора Захаровича, вдруг улыбался Софье, показывая большие белые зубы.
«Счастливые», – подумала Катерина Петровна. Все у них было по-прежнему. И Сидор Захарович был счастлив своей дружбой с Настей Максименко. Им только война помешала оформить брак.
В первое мгновение Катерине Петровне хотелось уйти, но, вспомнив, что это же хозяйство ее бригады, она сдержалась, степенно подошла к группе девушек и несколько минут стояла молча, следя за их работой. Наконец спросила, чуть улыбнувшись:
– Что, девчата, не трудно?
– Не трудно, – ответила одна из девушек, лукаво поглядев на Степана. – С таким инструктором можно горы перевернуть.
– Добре, только хорошенько изучайте машины, чтобы потом не бегать за инструктором, не спрашивать про всякий пустяк.
– Некогда будет бегать, – сказал Сидор Захарович, закуривая.
Софья подошла к Катерине Петровне, тихо сказала:
– Посидели бы вы дома, тетя Катя, батько вам заместителя назначил – Настю.
– Что ж я, больная? – нарочито громким голосом возразила Катерина Петровна. – Теперь больной человек и то не удержится дома.
Софья смутилась:
– Ну, мы думали… раз у вас такое горе…
– А вы за меня не беспокойтесь, я еще с ног не валюсь. А работать мне нужно много. Чтоб сынам легче воевать было, надо стараться… У меня ж нет ни дочек, ни зятьев… Сама…
Голос Катерины Петровны дрогнул. Она сердито махнула рукой и отошла в сторону, к девушкам, что возились у жаток. Софья и Степан переглянулись, и брови молодого механика нервно сдвинулись; он исподлобья поглядел на Сидора Захаровича.
Но тот продолжал дымить цигаркой, делая вид, что ничего не заметил.
