Текст книги "Семья Наливайко"
Автор книги: Федор Кравченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 22 страниц)
XV
В конце дня ребята отвели коров и лошадей в колхозный двор и отправились к себе в землянку. Повариха ожидала их у костра, над которым висел черный котел с кипящим кулешом. Когда я подошел к землянке, ребята молча ужинали.
Они и едят и спят во дворе. Дом, в котором будет общежитие, еще не готов. Ребята помогают достраивать его, запасаются мебелью; им не хочется даже заглядывать в сырое помещение землянки.
В землянке было темно, в ней уже давно не зажигали света.
– Что, опять собрание? – спросил Степа, облизывая ложку.
– Нет, – сказал я, – мне просто хотелось вас видеть. Устали, ребята? Что ж, отдыхайте. Завтра поговорим.
Я отошел от костра, направляясь к школе, от которой остались только стены с квадратными впадинами окон. Я сел на каменные ступени, где когда-то школьники любили собираться в теплые майские дни. Низко над кустами стояла луна. Тополь, заслонивший ее, казался совсем прозрачным, листва была словно стеклянная. Ствол стоявшей вдали березы терялся в ночном небе, и крона ее казалась застывшим над домом черным облачком.
Вспомнилось, как до войны окна школы по вечерам озарялись электрическим светом и в школьном клубе гремел рояль. Все это было теперь как сон.
Я и не заметил, как подошли ребята и тоже начали усаживаться на ступени. Кто-то из них заговорил о том, как гитлеровцы пытали в школе учительницу Александру Петровну. Они поймали ее с партизанскими листовками; учительница плакала, но ни слова не сказала фашистам. Они замучили ее, потом подожгли школу. Утром колхозницы вынесли из класса обгоревший труп молодой учительницы. Похоронили ее в школьном саду, и с тех пор никто не подходил близко к школе.
Нам почудилось, будто в пустых классах кто-то простонал. Ребята испуганно переглянулись.
– Это ветер свистит, – сказал я. – И, чтобы доказать, что в школе никого нет, смело переступил порог.
Ребята нерешительно пошли за мной, спотыкаясь о разбросанные тут и там кирпичи.
Мы вошли в класс. Ребята стояли молча, слабо освещенные лунным светом, проникавшим в пробелы окон. Над головами чернело небо, усеянное живыми, мигающими звездами.
– Комсомольская организация должна восстановить школу, – сказал я, ни к кому не обращаясь, но зная, что меня слушают ребята. – Колхоз поможет. Не можем мы ждать, когда старики займутся школой! Надо самим поработать. Иначе неучами останетесь.
– Завтра воскресенье, сказал Степа. – Давайте устроим воскресник.
Так мы начали свою новую комсомольскую жизнь.
Утро было дождливое, но это не, помешало нам собраться возле школы. Наташа принесла лопаты. Мокрые, но веселые и шумливые, мы выносили из школы мусор и щебень. Колхозницы останавливались, чтобы полюбоваться нашей работой. Дождь был легкий, весенний. Временами он переставал идти, и тогда солнце, прорвавшись сквозь тучи, ливнем низвергалось на землю. Прозрачная радуга вспыхивала на облаках, уплывающих за горизонт.
В одну из таких минут против школы остановилась женщина с двумя чемоданами в руках. Мокрая, сверкающая на солнце, она стояла посреди дороги и смотрела на нас. Кто-то крикнул: «Учительница!» Ребята мигом окружили незнакомую женщину.
Она протянула руки ко мне:
– Андрей! Разве ты не узнал меня?
Это была Клавдия. У нее был очень усталый вид.
– Я сейчас позову Максима, – сказал я, растерявшись.
– Нет… нет… – прошептала она, глядя на меня умоляющими глазами. – Проводи меня в сельсовет. Я ведь не к Максиму. Я в свою школу приехала.
Появление учительницы было большой радостью для ребят. Они взяли чемоданы Клавдии и несли их по очереди, споря между собой, так как каждый хотел помочь учительнице. Клавдия шла, опустив голову, чтобы мы не видели, что она плачет.
Вечером я рассказал матери о ее приезде. Мать была так изумлена, что несколько минут не могла говорить.
Потом сказала со вздохом:
– Ты, как секретарь комсомола, зайди к ней, спроси: может быть, ей помощь нужна от колхоза? Ей, наверное, и есть пока нечего.
Следующий день оказался особенно радостным. Как только мы подошли к конторе, нас встретил почтальон. Он принес письмо от Виктора, и мать остановилась у дома с просветленным лицом. Виктор поздравлял мать с возвращением в Сороки. Она жадно читала письмо и вдруг смутилась:
– Читай дальше, Андрюш, а, я что-то плохо вижу.
‘ Она хитрила. Ей просто неловко было читать то, что было дальше написано. Виктор писал:
«А когда война кончится, соберемся все в нашей хате. По воскресеньям ты, мать, будешь наши ордена носить, чтобы все тебе честь отдавали… А орденов, мать, у меня одного уже столько, что груди не хватает».
– Хватит, – сказала мать, делая вид, что сердится. – Позови Максима.
Максим готовился к отъезду. Гриша уехал раньше. Максим хотел уехать вместе с ним, но я задержал его. Мне казалось, что он передумает и останется. «Ему просто стыдно было перед Гришей, вот он и добивался возвращения в часть», – думал я.
Я прикидывался, что ничего не понимаю в сельском хозяйстве, давая понять Максиму, что без него мать не справится с колхозом. Мать, кажется, догадалась, в чем дело, и тоже начала жаловаться, что «все позабывала». Максим сердился, но терпеливо объяснял мне и матери все до мельчайших подробностей. Он удивлялся тому, что я так отупел за время войны. Однако он разоблачил меня, застав за разработкой схемы севооборота. Он выхватил у меня из рук исписанный и исчерченный мною лист бумаги, долго и напряженно читал, рассматривал, наконец закричал, радуясь и сердясь в одно и то же время:
– Ты, звездочет! Что же ты мне голову морочил? Да тебя хоть сейчас можно на третий курс вуза зачислить!
Он еще раз побывал в военкомате и вернулся с довольным видом. Мы поняли, что теперь его уже не уговорить.
Прочитав письмо от Виктора, он сказал матери:
– Что ж, надо помочь Виктору. Приготовь, мать, чего-нибудь в дорогу.
…По просьбе матери я навещал Клавдию. Она как-то уцепилась за меня. Приходилось не раз выслушивать ее жалобы на тяжкую судьбу, на несправедливость Максима. Я ей советовал поговорить с братом; она со страхом отмахивалась:
– Нет… нет… Ты ему сам скажи. Прошу тебя, Андрюша, поговори с Максимом.
Я обещал поговорить, но, ей-богу, не знал даже, как и подступиться к брату. Стоило мне только заикнуться, что я, мол, только сейчас виделся с Клавдией, как Максим, прервав меня, начинал спрашивать: что я думаю насчет восстановления севооборотов? Как я мыслю себе улучшение лугов? Приходит ли мне в голову, что колхозу выгодно всерьез заняться коноплей или сахарной свеклой? (А то и тем и другим…)
Я вынужден был излагать свои соображения, делиться планами. Правда, я делал это с удовольствием. Но до чего мне было неловко перед Клавдией!
Однажды она меня разозлила. Желая подчеркнуть, что любовь ее к Максиму не угасла, Клавдия вдруг призналась, что юридически ее развод с Максимом еще не оформлен. Тут я и позволил себе высказаться.
– Зачем же ты связалась с другим?
– Я же вдовой была…
– Неправда!
– Но как я могла одна прожить… да еще с ребенком? – жалобно проговорила Клавдия.
– Анне труднее было…
Клавдия заплакала. Я утешал ее. Да и не только утешал. Довелось и воду ей носить, и за книгами бегать в библиотеку, и даже пол в комнате подметать. Черт побери, она вела себя по-прежнему, как в те времена, когда Максим ее баловал. Тут я сообразил, что он, мой братец, и сделал из нее «барыню». Но почему я нынче должен подвергаться «эксплуатации» с ее стороны? Пусть Максим и отдувается за свой метод «воспитания»…
Я все-таки намекнул ему, что Клавдия нуждается в его помощи. Он взглянул на меня такими глазами, что у меня в душе помутилось.
Несчастный! Он продолжает любить ее… В этом я окончательно убедился.
Но, может быть, именно потому, что он все еще любит ее, я сильнее ощутил неприязнь к старшей невестке. И мне надоело ее обслуживать. Тем более, что Наташа начала трунить надо мной.
– Как твоя подшефная? – спросила она однажды. – Ты еще не кормишь ее манной кашей с ложечки?
Похохотав, Наташа вдруг сделалась очень серьезной.
– До войны, когда папа был жив, – сказала она, – я с другими пионерами побывала в Крыму, в Артеке. И знаешь, что там поразило меня? Глицинии! Какие они красивые! Только, когда я впервые увидела их на кипарисах, мне показалось, что это сами кипарисы так красиво цветут. А экскурсовод сказал, что глициния – паразитка. Она оплетет кипарис, и всю жизнь на нем держится… Я как посмотрю на Клавдию, так и вспомню глицинию…
Мне эти слова глубоко запали в душу. И черт дернул меня, придумав новую сказку, я начал носиться с ней, как дурень с писаной торбой. Анне Степановне рассказал… Наконец, когда мы все собрались, чтобы посидеть с Максимом перед его отъездом на фронт, я взял да и брякнул:
– Ручаюсь, что никто не слышал сказку о том, как одна красавица превратилась в глицинию.
Максим поднял на меня удивленные глаза:
– Лучше на гармошке сыграй. Какой-нибудь веселый марш…
Но сидевшие за столом Степа и Наташа начали просить, чтобы я рассказал сказку. Мать поддержала их.
Вот о чем я поведал им:
– Жил-был на свете запорожский казак по имени Спиридон. (Сам не знаю, почему мне в голову взбрело назвать его так.) И была у него красавица жена, которую звали Лукерьей. Случилось так, что турки налетели на село и взяли в плен Лукерью. Спиридон с товарищами погнался за турками и отбил у них свою красавицу в том самом месте, где нынче Севастополь находится. Взял он ее на руки и несет. А казаки кричат ему: «Зачем на руках носишь? Пускай своими ножками топает». Спиридон возражает: «Не могу, потому что люблю ее…» И продолжает нести красавицу. Турки очухались, погнались за казаками. Запорожцы опять говорят Спиридону, чтоб он опустил свою красотку на землю, пускай вместе со всеми бежит. Иначе она и себя и мужа погубит. Но Спиридон еще крепче прижал ее к себе. И еле идет, спотыкаясь… Погоня вот-вот настигнет его… Тут уже сам черт сжалился над Спиридоном и Лукерьей: «Эх, пропадут, думает, ни за что ни про что пропадут… Пока бог зевает, надо мне чудо совершить…» И что ж вы думаете… Как только черт крикнул: «Стойте! Я из вас деревья сделаю!» – так Спиридон и застыл на месте. И стал он кипарисом. Но из жены его никакого путного дерева не вышло: она так оплела его, что и после не могла жить сама по себе. Словом, получилась из нее глициния…
Мать и Максим переглядывались, слушая мою сказку; Наташа воскликнула:
– Ох, и фантазер! Вы только посмотрите на него, какой фантазер!
Никто, конечно, не знал, что это она мне и подсказала сюжет…
Максим грустно улыбнулся, прощаясь со мной.
– Эх ты, сочинитель, – добродушно произнес он. – Я бы тебя за такую сказку по головке не погладил, но сейчас мне не до того. Учти, однако, что не все Спиридоны на один манер сделаны…
Уезжая, он заторопился, словно боялся, что опоздает на поезд, хотя времени было достаточно. Мать дала ему подводу и долго стояла на улице, как в памятный день, когда братья уезжали втроем. Как только подвода скрылась из виду, мать обернулась и с гордостью сказала:
– Теперь Максим обученный. – Она улыбнулась, хотя на глазах выступили слезы. – Его надо было только раскачать как следует. Знаешь, когда-то в церкви на колокольне такой колокол был – самый большой. Маленькие – те, чуть тронешь за веревку, уже и зазвонили. А этот как начнешь раскачивать… Зато, когда уже раскачаешь, такой гул пойдет – за сто верст слышно!
Я уж молчал о себе – надтреснутом, дребезжащем колокольчике. Я радовался за братьев, за мать. Так приятно было смотреть на нее, плакавшую и в то же время улыбавшуюся. Она не видела меня, стоявшего рядом с ней. Ей, должно быть, представились те, кого сейчас не было в Сороках. И я не обижался; я, как новорожденный теленок, смотрел на мать. Она заметила мой взгляд и сконфуженно сказала:
– Что это мы лодырничаем? Пойдем, агроном, в поле, весна не ждет…
Мне так хорошо стало, что я готов был шалить, как мальчик. Я шел рядом с матерью, весело глядя на зацветающие абрикосы. В моем воображении возникали самые фантастические видения. Вот люди со всех концов Советского Союза приезжают к нам в Сороки. Они изумленно рассматривают колхозный сад. Огненными шарами висят на ветвях плоды, и люди спрашивают: «Что это – яблоки?» Нет, это вишни. Люди идут дальше вдоль сада и снова останавливаются от изумления. Они видят огромные, ветвистые деревья… Среди листвы висят краснобокие тыквы. Но нет; это не тыквы, это же яблоки!.. А вот бахча. «Что это за зеленые бочки?» – спрашивают люди. Сторож смеется. Он прикасается ножом к зеленой бочке, и она с треском раскалывается на две половины. Малиновое мясо внутри усеяно нежно-золотистыми зернами. Это арбуз…
Я сам смеюсь, рассказывая матери о чудесных плодах, выращенных ее сыновьями.
Она строго говорит, глядя на работающих в поле колхозников:
– Давай, сынок, пока обыкновенным хлебом займемся… да картошкой… да скотом и птицей. Чтобы полны были и закрома, и погреба, и фермы… Чтобы люди со всей земли смотрели на нас и говорили: «Ишь ты, какие сильные!»
…Степная дорога была залита солнцем. И как нас радовало то, что вокруг – весенний простор, вольная жизнь.
Неожиданно мы с матерью поспорили. Вспомнив сказку про глицинию, мать пожурила меня и сказала, что все-таки надо пожалеть Клавдию, тем более что она решила продолжать работу в нашей десятилетке.
Я сказал, что Клавдия должна уехать из Сорок. Когда Максим окончательно вернется домой, трудно будет ей учить наших ребят. Ведь шила в мешке не утаишь.
– Какого шила? – недоумевала мать.
– Когда все узнают, что Клавдия Михайловна чужими руками жар загребала…
– Кто там будет знать.
– Поймут… все поймут… Все село помнит, как Максим прямо на руках носил Клавдию. И вдруг…
– Ох, сынок, ты лучше не говори о том. А то сам всех против нее настроишь.
– И настрою! Обидно мне, мама… Понимаешь? Одни жизни своей не жалеют, а эти красотки… Такие и при коммунизме захотят жить барынями… – Войдя в азарт, я сказал: – Знаешь, мама, я в лесу партизанские листовки писал… Вот и теперь мне хочется написать воззвание…
– Про уход за посевами? – с улыбкой спросила мать.
– Нет, воззвание к мужчинам, к мужьям: «Проверьте, нет ли паразита у вас в семье? Не висит ли на вашей шее красотка жена?»
Мать нахмурилась:
– А среди мужиков нет паразитов? Может, на шее какой несчастной жены пропойца висит?
– Бывает и так, – согласился я, – но чаще всего красотки своих мужей оплетают…
– И чужих… и чужих… – насмешливо добавила мать. – Да и не только красотки…
Я хотел сказать, что в данном случае речь идет о Клавдии. По-видимому, мать догадалась и не дала мне высказаться:
– Ох, Андрюша, ты лучше к Наташе приглядись. Она тоже красивая.
– Она не такая! – почти закричал я.
И тут же, опомнившись, заявил, что мне, в сущности, нет дела до Наташи… Я сам по себе, а она сама по себе… Мать посмеивалась, глядя на меня. Я еще больше сконфузился. И бог знает зачем (может быть, потому, что Максим как раз уехал на фронт), я рассказал матери сказку про солдата Омельку и Смерть. Мать уже совсем развеселилась:
– Мели, Омельку, хоть всю недельку!
Шагая с ней рядом по степной дороге, я еще о чем-то говорил и радовался, что ей хорошо. Тогда и пришло мне в голову, что мы все должны заботиться о счастье матерей, как они о нас заботятся… Что касается меня, то я буду стараться, чтобы наша добрая мать всегда чувствовала себя и сильной и счастливой в своей семье.
1942–1944 гг.
