Текст книги "Семья Наливайко"
Автор книги: Федор Кравченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)
VII
Выйдя на улицу, Максим вспомнил почему-то «Золотую осень» Левитана. Но теперь ему представился тот же пейзаж зимой. Все завалено снегом, только речка еще синеет. Синеет, как чьи-то глаза. Чьи?
Он подумал о жене брата. Где она? Неужели и Анна уже с другим живет?
Нет, Анна не такая. Когда-то она подтрунивала над Максимом: «Взял в жены барыню. Терпи…»
Снег ослеплял Максима. Дом, в котором жила Клавдия, стал похож на другие дома, как только он отошел от него. В снежном сумраке он увидел большое здание школы и направился к нему в расчете на то, что там удастся переночевать. Но сторожиха не впустила его. Не открывая дверей, она посоветовала зайти по соседству к учительнице Наливайко или в сельсовет, за разрешением.
Максим решил зайти в сельсовет. Здесь ему повезло: дежурная, пожилая женщина с желтовато-седыми космами, выбившимися из-под старого коричневого берета, радушно встретила его. В течение пяти минут она успела рассказать ему о том, как эвакуировалась из-под Воронежа; наконец спросила:
– Вы, наверное, кушать хотите? И устали с дороги… А я болтаю… Куда бы вас направить? Вам куда хочется: к корейцам или к казахам?
– Все равно, – сказал Максим, прислушиваясь к боли в ноге. – Хоть к китайцам.
– Что это вы такой мрачный? Нехорошо, нехорошо, товарищ. Ваше настроение мне не нравится… Ладно. Что вы больше любите: бесбармак или рисовую кашу?
– Главное, чтобы поближе, а то нога болит, – сказал Максим.
– Я вас в корейский колхоз пошлю. Конечно, вам не мешало бы покушать баранины… Поправиться. Но рис тоже полезен. Да и у корейцев мясо бывает. Они свинину, как и мы, уважают.
Понизив голос, дежурная прибавила:
– А если вам скажут, что они собак едят, – не верьте. Мне тоже говорили. Один раз я с нашим секретарем в гостях у корейцев была. Дали нам мясо с рисом. Секретарь подмигнул мне: собака, мол. Я и побрезгала. Он слопал все мясо, а потом смеется и говорит: «Вкусный кролик, спасибо вам, Глафира Демидовна». Так что не верьте… Но что это я… Обрадовалась, что живого человека увидела. Тут сидишь одна, вот так всю ночь, и все думаешь, думаешь… От думок, Берите, голова трещит. Так что, извините, пожалуйста, нате вам записку и идите прямо-прямо по этой улице… потом направо свернете… пройдете до шоссе, до председателя. У него крайний домик и электричество… Ну, в добрую пору! До свидания, товарищ. Заходите в субботу, я опять буду дежурить.
Провожая Максима до дверей, Глафира Демидовна снова заговорила о корейцах, но он предусмотрительно опустил крылья своей шапки-ушанки и вышел.
Снег перестал падать. Изредка только пролетали отдельные снежинки, теряясь в воздухе. Максиму было все равно куда идти. Он долго шел мимо темных изб, над которыми, словно стволы орудий, торчали колодезные журавли. Наконец показались освещенные домики. У одного из них Максим увидел толпу. Никто не обратил на него внимания. Белозубые корейцы стояли под окном и, глядя друг на друга черными хмельными глазами, напевали на непонятном языке и весело хлопали в ладоши. Одному из них Максим протянул записку и тут же подумал, что ему едва ли удастся объясниться с корейцами.
Кореец мельком заглянул в записку и сказал:
– К председателю? Пойдемте.
Он ввел Максима в узкую комнату, напоминавшую сени. Здесь двое корейцев в майках с увлечением били огромными молотами по белой массе, лежавшей в широком деревянном желобе. Несмотря на усталость, Максим удивленно рассматривал странных молотобойцев. Кореец заметил его удивление и засмеялся, обнажая большие белые зубы:
– Никогда не видели? Это наш корейский хлеб… из риса. Называется удар-хлеб.
В следующей комнате, посреди которой была яма, как в кочегарке, у большой плиты склонились кореянки. В комнате пахло жареным мясом и прелой соломой. Кореянки варили кашу. Пар подымался над котлами, как дым из паровозной трубы. У стены, на циновке, девочки лет десяти – двенадцати приплясывали, развлекая сидевших у них за спинами малышей. Дети были подвязаны большими платками, они громко смеялись, размахивая ручонками.
Кореец залез на минусу в яму, подбросил в топку сноп соломы и, улыбаясь, проводил Максима в смежную комнату.
Здесь на сверкавшей от электрического света циновке сидело несколько человек. Все они были похожи друг на друга. На низеньком столике стояли пиалы и тарелки с капустой, кусками мяса, белыми рисовыми лепешками. Круглолицый кореец лет сорока наливал водку в стаканы, когда ему подали записку от дежурной сельсовета. По-видимому, это и был председатель. Он внимательно прочел записку и кивнул корейцу, сопровождавшему Максима:
– Сон, усади товарища.
– Снимайте ботинки, товарищ, – сказал Сон, – и садитесь.
Максим недоумевал. Тогда Сон снял валенки, затем помог Максиму расшнуровать ботинки и потянул его за собой на циновку. Максим не успел опомниться, как ему дали стакан водки и вилку.
– Отдыхайте, – сказал председатель улыбаясь.
Гость рад был напиться так, чтобы обо всем забыть.
Но после первых глотков водки захотелось есть, и он, опьянев, стал закусывать мясом, рисовой кашей. Все было так наперчено, что забивало дух. Он был рад, что на него не обращают внимания. Насытившись, он оглядел пировавших с ним корейцев. Что означало это пиршество?
Председатель то весело болтал по-корейски, то напевал песенки, позванивая ложками. Максим с тоской смотрел на незнакомых людей. Угнетало то, что все говорили на непонятном ему языке. Председатель, как бы вспомнив о госте, протянул ему стакан с белесой жидкостью, которую Сон наливал из большого медного чайника.
– Пейте, товарищ, это наша корейская буза.
– Да по какому же поводу мы пьем? – спросил Максим, с удовольствием отпивая глотками вкусную бузу. – Что у вас, не пойму, свадьба, что ли?
– Да, да, свадьба, – сказал председатель, словно обрадовавшись, что гость догадался, в чем дело. – Сона женим. Сон, иди сюда, чокнемся. – Председатель засмеялся и продолжал: – Племянник мой, сопляк (кореец с особым удовольствием произнес это слово), гулял с девушкой… А его военкомат вызвал… Оказалось, надо жениться. Завтра в военкомат, а сегодня женим. Они, черти, авансом жили…
Корейцы хохотали, глядя хмельными глазами на председателя. Сон мотал головой, разливая бузу. Он сердился на дядю.
В комнату вошел русский в шинели и старой красноармейской фуражке. Крикнув что-то по-корейски, он, как у себя в доме, не спеша снял сапоги, поставил рядом с ботинками Максима и подошел к столу.
Председатель помахал ему рукой:
– А, товарищ Громов, садитесь.
– Черти, опять женщин забыли пригласить, – добродушно ругнулся Громов, садясь подле Максима. – Дурацкий обычай. Вы же нудные без женщин, как столетние ишаки…
– Товарищ директор, – с нарочитой строгостью сказал председатель, – вы у меня в доме, а не в МТС – не кричите…
– Ладно, дьяволы, давайте выпьем!
Чокаясь с председателем, Громов сказал:
– Ну, будь здоров, Ким! Если ты и сеять будешь так, как пьешь, – далеко пойдешь.
– Пять лет сею – и, кажется, ничего, – возразил Ким.
– Этот год будет самый трудный, – сказал Громов, осушив стакан. – Смотри, чтоб не сесть маком…
Корейцы захохотали; им, по-видимому, нравились остроты Громова. Теперь они все заговорили по-русски, перебивая друг друга, и Максим повеселел. Он взял Громова за локоть и сказал ему на ухо:
– Первый раз в жизни гуляю на корейской свадьбе. Оказывается, пьют, как и у нас.
– На какой свадьбе? – громко спросил Громов, окидывая взглядом сидевших у стола корейцев. – Что же вы от меня скрыли, ребята? Кто из вас женится?
Снова все засмеялись, а Сон, лукаво поглядев на Кима, объявил:
– Я женюсь… на вашей бабушке.
Громов догадался, что Максима разыгрывали, и укоризненно покачал головой:
– Зачем же гостя обманывать… и Сона конфузить. – Обращаясь к гостю, он объяснил: – Это у Кима сегодня праздник по случаю того, что он начал танки строить. Да, да… Танки корейского колхоза начинают фашистов бить. Ким лично сто тысяч рублей на танки дал. Стоило по этому поводу выпить ведро бузы… Ну, ребята, кто хочет кушать, кушайте потихоньку. Нам с Кимом надо потолковать.
Максим невольно прислушался к их разговору. Ему показалось, что кореец назвал его фамилию. Громов повысил голос.
– Словом, ты не крути, Ким, – сказал он. – Все равно придется выделить десять человек на курсы трактористов. Иначе я тебя и обслуживать не стану. Мужчин у тебя много…
– Откуда у меня мужчины? – возмущался Ким, хотя рядом с ним сидели молодые корейцы. – Одни калеки остались. Все мои мужчины у Княжанского на шахте… Он, кажется, скоро и женщин заберет. Такую программу развернул…
– Княжанский? – неожиданно для самого себя вмешался в разговор Максим. – Вы знаете Княжанского?
– О, даже слишком! – засмеялся Громов. – Они вдвоем за одной женщиной ухаживают.
– Ну, ну, – рассердился кореец, – Клавдия Михайловна не заслужила таких шуток. Она замечательный человек. Правда, немного надоедает просьбами: то ей молока для учительских ребятишек отпусти, то барана для самих учителей зарежь. Она в школе профсоюзный вождь, – в шутку прибавил Ким. – Даже у мужа умеет кое-что выдрать для школы.
– Княжанский – ее муж? – глухо спросил Максим.
– Вы ее знаете? – в свою очередь спросил кореец. – Да, это замечательная пара. – Он подмигнул Громову. – Я уж старался отбить ее – не помогло. Она женщина постоянная.
Кореец и Громов снова заговорили о своих делах. Максим принялся пить бузу. Он вдруг почувствовал желание поскорее уйти отсюда. Поехать в «Луч», где мать осталась…
Пирушка кончилась, и Максим понял, что это был обыкновенный ужин. Веселье прекратилась, как только женщины убрали стаканы и пустые пиалы. Максиму было неловко: он основательно захмелел. Хотелось подняться, но дремота приковала его к циновке. В голове помутилось. Голоса вокруг него затихли, постепенно все поглотила тьма.
…И вдруг он увидел, как распахнулась дверь и на пороге появилась Клавдия. Она искала кого-то глазами. Ким весело сказал:
– Ну, вот и женщины к нам идут.
Кореец протянул Клавдии стакан с бузой, но она, словно не замечая никого, шла к Максиму. Он поднялся ей навстречу. У нее было светлое, улыбающееся лицо, такое, каким оно запомнилось Максиму с первых дней совместной жизни.
– Я тебе Леньку принесла, – сказала Клавдия. – Тебя обманули… Леня не умер, вот он у меня за спиной. Возьми его…
Она повернулась к нему спиной, и Максим с радостным криком потянулся к ребенку. Но вдруг увидел, что это не Леня, – это была маленькая кореянка.
Клавдия посмотрела на Максима через плечо и засмеялась, обнажая большие белые зубы. Максим повалился на циновку и зарыдал.
…Проснулся он с мокрым от слез лицом и увидел склонившегося к нему Кима. Вокруг – никого. На циновке не было никаких признаков вчерашнего пиршества. В углу лежали аккуратно сложенные подушки и разноцветные ватные одеяла, – покрытые белыми кружевными накидками.
– Что-то приснилось? – участливо спросил Ким, глядя на Максима понимающими глазами. – Наверное, родные края приснились? – Кореец почему-то вздохнул.
Максим сел на циновке рядом с корейцем и спросил:
– Скажите, учительница Наливайко брала у вас вчера машину? Вечером?
– Вчера вечером? – Ким лукаво подмигнул. – Вчера вечером к ней муж приехал, а в такие вечера ее не вытянешь из дому… А почему вас это интересует?
Максим ответил уклончиво:
– Да так… Я мог тоже уехать с той же машиной… с которой она должна была уехать. Ну, думал, что прозевал.
– Зачем вам уезжать? – сказал кореец. – В записке сказано, чтоб я вас устроил. Оставайтесь, пожалуйста.
– Нет, – решительно сказал Максим, начиная собираться в дорогу. – Я в Россию вернусь. В колхоз «Луч»… Там у меня мать-старуха. Так что прощайте…
VIII
Из-за горы показалось багряное солнце. На него еще можно было смотреть. Облака, туманная полоса в горах, снег – все было окрашено в красновато-золотистый цвет.
Верхушки тополей зажглись от солнца. Над ними вился белый дым, шедший из дымоходов. Над домами показался силуэт всадника, он как бы плыл в воздухе. Трудно было разглядеть дорогу, тонувшую в ярко освещенной полосе тумана.
Максим озирался по сторонам. Он не мог найти дом, в котором жила Клавдия. Белые домики были похожи друг на друга. Максим подумал, что в эту минуту Клавдия, быть может, смотрит на него. Она, пожалуй, побоится идти в школу и сорвет урок.
Не торопясь, Максим вышел на дорогу. У сельсовета стояли телеги, хотя дорога была покрыта глубоким снегом. Казахи в огромных лисьих шапках сосредоточенно поили лошадей. Может быть, они могли бы подвезти? Но он только на мгновение задержался возле них и заковылял дальше. Ему не хотелось уходить, но он упрямо продолжал идти.
Под ногами блестел укатанный колесами снег. На освещенных солнцем голых ветвях деревьев стаями сидели веселые взъерошенные воробьи. Они купались в солнечном свете, оглашая воздух неумолчным чириканьем. Где-то далеко горланили петухи.
Максим выбрался в поле и сел на белый холмик у дороги, вонзив в мягкий снег костыль. Он сидел так целый час и готов был просидеть весь день. Но его заметили проезжавшие мимо казахи. Они остановили подводы, груженные мешками с зерном, и с недоумением разглядывали человека в шинели, сидевшего просто на снегу.
Максим не понимал, о чем говорили ему казахи. Он попробовал угостить их табаком. Казахи отказались и продолжали кричать. Старик с редковолосой бородкой взял костыль, протянул его Максиму.
– Да отстаньте вы от меня! – закричал Максим, отворачиваясь от осаждавших его людей. – Я ни бельмеса не понимаю.
Переглянувшись, казахи рассмеялись. Не обращая внимания на ругань, они дружно подняли его с земли и потащили к одной из подвод. Сидя уже на подводе, он снова предложил казахам табак, но теперь они сами вытащили из карманов бархатные кисеты и наперебой стали угощать его куревом.
Он долго ехал с казахами, сидя на мешках. Затем казахи свернули в сторону едва видневшегося вдали элеватора. Жестами они приглашали Максима к себе в аул. Он в свою очередь объяснил им, что спешит на станцию. Казахи отпустили его неохотно.
Он остановился посреди дороги и долго смотрел им вслед.
IX
На станции Максим узнал, что пассажирский поезд будет только к вечеру. Он решил без билета войти в вагон, как это делали другие. В конце концов, ему нечего терять.
Тяжело опираясь на костыль, он бродил по поселку.
День был солнечный, яркий. Подтаявший снег сверкал и искрился. На голых ветвях деревьев заметны были преждевременно появившиеся почки. На воротах хлопал крыльями и пел петух. Мимо белых домиков проезжала подвода. Ленивые быки шли медленно, налегая друг на друга. На возу лежал человек в черной барашковой шапке – настоящий чумак. Он вяло помахивал кнутом. Позади него сидел казах в коротком овчинном полушубке. Максим вспомнил родные села. Такую картину можно было наблюдать много лет назад. Если бы не горы, подумал бы, что находится где-то на Украине, чудесно перенесенный в отдаленное прошлое…
Неожиданно раздался голос, заставивший Максима вздрогнуть и обернуться:
– Левчук! Товарищ Левчук! Не узнаешь! Это я, Омаров!
– Тпру! – заорал человек в барашковой шапке, и в это мгновение Максим заметил, что у казаха, сидевшего позади возчика, страшно укорочены ноги. Они были отняты выше колен, круглые кожаные чехлы заменяли ботинки.
Максим догадался, что это фронтовик, остановился и, дружелюбно улыбаясь, сказал:
– А я не Левчук.
Омаров пристально вгляделся в лицо Максима и сконфуженно, с заметным акцентом произнес:
– Извините, товарищ, обознался. У меня в батальоне товарищ был. Очень похожий на вас. Вместе у Днепра сражались. Вы тоже украинец?
– Украинец.
– Садитесь. Вот ваш земляк. – Омаров указал на возчика. – Мой завхоз. Данило Иваныч, приглашай на вареники.
– Вареники его, наверно, дома ждут, – сказал возчик, приглаживая усы. – Ты его бесбармаком угости. Это будет смачно для него.
Они познакомились. Максим был скуп на слова, но все же сказал, что он агроном… Рассказывать о себе ему не хотелось.
Омаров со вздохом сказал:
– До войны я геологом был. А теперь вот… геолог без ног – анекдот. Но ничего. Я решил валенки делать. Жизнь – не седло, меня из жизни не легко вышибить.
Последнюю фразу Омаров повторил по-казахски и рассмеялся. Потом снова вздохнул:
– На фронте хотел гранатой себя взорвать, как один политрук сделал… с отчаяния. Но передумал. Мать говорила: «Возвращайся, хоть и калекой… только бы живой». Мать… понимаете, мать, не жена. Вот я и приехал сюда. А в городе, где я работал, девушка-невеста есть. Она тоже геолог. Но я к ней не поеду.
Он вдруг спросил:
– А вы, наверное, женаты? И дети есть, правда?
– Нет никого, – сдавленным голосом ответил Максим, тронутый дружеским тоном казаха. – Была жена, да замуж успела выйти. Зря я ее искал… А сынок помер…
Омаров был ошеломлен. Он закричал, незаметно для себя переходя на «ты»:
– Что ты говоришь, друг! Этого не может быть. Ты шутишь! Скажи, что ты пошутил!
– Нет, это правда, – со вздохом сказал Максим.
– Садись, друг… Пожалуйста, не стесняйся. – Омаров усмехнулся. – У меня нет персональной машины, но ничего. Едем ко мне.
Максим взобрался на воз, сел рядом с Омаровым. Не все ли равно ему, что делать, куда ехать?..
Сдержанно рассказал он о Клавдии, о своем прошлом, о своих полях. Наконец поведал и о поисках жены.
– Ты ее даже не видел? – спросил казах.
– Нет.
– Значит, это сплетни, – горячился Омаров.
– Это правда, – упрямо сказал Максим. – Все кончено. Если бы не эта дурацкая нога, я бы сегодня же отправился на фронт.
– Вам, агрономам, надо учиться у геологов, – сказал Омаров. – Вы привыкли к легкой работе: вспахал землю, посеял и ждешь, пока вырастет урожай. А нам надо по горам лазить, в землю залезать, надо постоянно искать. И когда уже найдешь, не так легко урожай «снять».
Разговаривая, они незаметно подъехали к дому, где помещался «пимокатный завод». Сказав что-то возчику по-казахски, Омаров уцепился сильными руками за задок телеги и ловко слез на землю.
– Пока мать приготовит поесть, я тебе покажу мой «энский оборонный завод», – сказал он с усмешкой. – Мы для фронта валенки делаем.
Он повел Максима в обыкновенную избу с пристройками. Они шли мимо огромных куч шерсти, лежавших в проходной комнате, видимо, из-за отсутствия специального помещения. Распахнув вторую дверь, Максим попятился – его обдало паром. Омаров засмеялся, толкнул его вперед и сам нырнул в пар, как в воду.
Максим ничего не видел. На него веяло теплом и запахом согретой влажной шерсти. Только спустя некоторое время он мог различать то, что делалось в помещении: женщины в цветных майках и трусах катали валенки; они были потные, сосредоточенные, но двигались энергично, несмотря на жару.
Цех был похож на примитивную баню, где люди, тонущие в пару, кажутся призраками. Только здесь не было обычной банной суеты; в движениях людей чувствовалась слаженность. Омаров, маленький, казавшийся совсем жалким в этом помещении, как бы переплывал от одной работницы к другой; он щупал еще не совсем оформившиеся мохнатые пимы, давал какие-то указания и шел дальше.
Максим невольно почувствовал уважение к маленькому казаху и стыд за себя. Бывший геолог нашел свое место в строю людей, продолжающих великую битву. Безногий, он заботился о теплой обуви для оставшихся на фронте товарищей. Омаров забыл о личном горе. Он погрузился в пимокатное производство так, будто всю жизнь только и занимался им.
Омаров подошел к Максиму и стал рядом с ним, как бы проверяя, какое впечатление произвел на нового человека его «завод».
– Все-таки производство у тебя скверное, – сказал Максим, задыхаясь.
Омаров перестал улыбаться:
– Почему, друг?
– Плохо проветривается помещение.
– У тебя только нога испорчена или легкие тоже?
– Легкие тоже.
– Что же ты мне сразу не сказал? Здесь с плохими легкими не выдерживают, – сказал Омаров.
Он увел Максима в маленькую комнатушку, отделенную от цеха стеклянной перегородкой. Здесь было сумрачно и пахло шерстью, но все же легче дышалось. Усадив гостя, Омаров огорченно сказал:
– Думаешь, я ничего не делаю? Не хочу облегчить работу?
– Я ничего плохого не думаю, – смущенно пробормотал Максим.
– Говори прямо, друг. Ты думаешь: Омаров одним дает пимы, чтобы не замерзли ноги на фронте, а других жарой морит. – Омаров вздохнул. – Это такое производство, друг. Чтоб можно было делать валенки, нужна жара, как в бане, нужен пар, чтоб грязь слезала. Конечно, можно было бы облегчить эту работу, если бы мы делали не сто, а всего десять пар. Но у меня работают жены бойцов, они и слышать не хотят о снижении плана.
– План подходящий, – сказал Максим, улыбаясь. – Но вот вопрос: на сколько дней хватит таких пимов?
Омаров вспыхнул, и Максим впервые почувствовал обидчивость казаха. Омаров схватил валенки, лежавшие на столе, и поднес к глазам Максима. Он спросил обиженно:
– Это, по-твоему, плохие пимы?
Стараясь смягчить впечатление, вызванное неуместной шуткой, Максим с преувеличенным любопытством осматривал и ощупывал добротные валенки, на подошвах которых четко чернела цифра 30. Он не заметил никаких дефектов, если не считать того, что на подошве одного валенка торчал клок шерсти.
– Прекрасная обувь для бойцов, – сказал наконец Максим, решив похвалить Омарова.
– Так вот, – торжествующе ответил Омаров, – это брак.
Он посмотрел на Максима такими глазами, словно хотел сказать: «Видишь, как мало ты смыслишь в хорошей обуви».
В этой пимокатной Максим твердо решил уехать из Кара-Кургана. Да, надо заняться настоящим делом. Бессмысленно искать встречи с Клавдией. Ведь она умышленно ушла из дому, когда он появился в «Красном пути». Вдали от нее легче будет забыть прошлое.
Прощаясь, Омаров сказал:
– Что ж, друг, придется тебе снова жениться.
Максим промолчал. Омаров вскинул на него внимательные глаза. Черные зрачки, казалось, с трудом раздвигали узкие щели, словно стараясь вырваться из плена век.
– А мне и жениться нельзя, – пошутил он и горько улыбнулся. – А то еще дети пойдут безногие.
