Текст книги "Семья Наливайко"
Автор книги: Федор Кравченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)
XV
Степану Стародубу поручили эвакуировать тракторы, и он с работниками МТС еще раньше покинул район. Колхозники отправились вслед за механизаторами.
Мы с Ниной долго стояли посреди дороги, глядя на опустевший горизонт. Утром вернулся Стокоз, провожавший свою жену до Старых Дубов: Он рассказал нам о том, как немцы бомбили колхозников.
Когда передние подводы приблизились к Старым Дубам, в небе показался фашистский разведчик. Вскоре он скрылся.
Мать заспорила с Сидором Захаровичем. Она требовала, чтобы обоз продолжал двигаться, не задерживаясь нигде ни на минуту. Надо было подальше уйти от фронта. Но Сидор Захарович приказал сделать привал. Не обращая внимания на колхозников, поддерживавших мать, он оставил часть телег на самом видном месте, посреди обширной поляны, а все остальное добро вместе с людьми расположил далеко в лесной чаще.
В небе появился фашистский бомбардировщик и начал сбрасывать бомбы на поляну. От телег, брошенных по приказу Сидора Захаровича, не осталось и щепки. А колхозный обоз, дождавшись вечера, двинулся дальше.
Рассказав об этом, Стокоз глубокомысленно заметил:
– Тут оставаться безопасно: немец не будет бомбить пустое село. А там кто его знает… – Он вздохнул, подавляя зевоту. – Может, моя женка не доедет до места…
Он посеял в наших душах тревогу. Мы не имели никаких сведений от матерей. Нина делала вид, что она абсолютно спокойна, но глаза у нее были красные, припухшие.
На следующий день Полевой должен был эвакуировать свою жену Людмилу Антоновну с двумя близнецами. Вместе с ними собиралась уехать Анна Степановна с Олегом. Однако Стокоз потребовал, чтобы Анна Степановна осталась в селе. Он говорил о ней, как о замечательной боевой женщине. Только такой человек, как Анна Степановна, может справиться с работой, которую поручали самому Стокозу. Пока Анна Степановна будет находиться в селе, никто не осмелится нарушить порядок.
Руководители района охотно поддержали кандидатуру Анны Степановны. И только после внезапного отъезда Стокоза узнали, что у Анны Степановны ребенок.
Об этом мне рассказал Полевой, не перестававший возмущаться поступком Стокоза, оставившего вместо себя Анну Степановну.
Она после жалела, что не отправила Олега с матерью. Полевой успокаивал ее. Он договорился с начальником станции и хочет отправить Анну вместе со своей семьей, как только выздоровеют дети (близнецы некстати заболели корью).
Мы все вместе убирали пшеницу на оставленном нам небольшом участке. В глубоком лесу прятали зерно, которое в будущем могло пригодиться партизанам. Все, что можно было вывезти, грузили в вагоны и отправляли в глубокий тыл.
Поселились мы в домике возле железнодорожной станции. Днем работали, по ночам дежурили. Я с Костей был в пожарной команде. Нина стала сандружинницей. Иногда мы ходили в поле, вспоминали школьную вечеринку.
Поле стало другим. Тут и там чернели выжженные нивы; подсолнечники были раздавлены катками – их нельзя было оставлять гитлеровцам. Пусть и не надеются на «трофеи»!
Однажды мы встретили старуху, блуждавшую в поле, словно она что-то искала. Это была мать Кирилюка. Она отказалась уехать: трудно было расстаться с родным селом. Блуждая по полю, она старческими глазами разглядывала его. Заметив нас, она вдруг закричала:
– Гляньте сюда! Вы только погляньте, деточки!.. Они не хотят умирать…
Мы подошла к старухе. На земле, у ее ног, лежали сломанные подсолнечники. Их золотые головки все еще тянулись к солнцу.
Мы уходили домой, осторожно ступая, чтобы не задеть их нежные лепестки. Казалось, старуха похвалит нас за это, но она укоризненно покачала головой:
– Для немцев оставляете? Чтоб они не дождали…
И начала срезать подсолнечники кухонным ножом.
Я видел ее в поле несколько раз: она медленно, но упорно уничтожала ожившие растения… Каждый день старуха приходила в поле, как прежде на работу.
Костя часто уходил к себе домой и возвращался совершенно расстроенный. Он не знал, что ему делать с вещами. Неужели все это добро достанется гитлеровцам?
Я советовал сжечь дом вместе со всеми вещами, тогда будет легче. Костя злился:
– Давай сначала твой спалим.
– Мой не мешает мне.
– Потому что твоя мама все добро вывезла.
– А твой батька не успел?
– Мой батька не такой шкурник, как твоя мамка. Он хотел остаться, чтоб вместе в партизаны пойти. Так его силой увезли. А твоя мамка просто сама удрала.
– Прикуси язык!
– Правда очи колет.
Я схватил его сзади за воротник. Нина бросилась ко мне и заставила отойти в сторону. Я жалел, что не успел как следует поколотить Костю. Надо же учить таких!
Я начал избегать его. Тогда он первый подошел ко мне и извинился.
– Помнишь, мы с тобой пили за дружбу.
Нина была рада, что мы помирились. Она не переносила ссор.
Мы с Ниной все время бывали вместе. Если я дежурил, она приходила ко мне на дежурство. Если она дежурила, я не отходил от нее. Иногда мне казалось, что наши матери погибли и что во всем мире мы остались одни. Я заботился о ней, словно она была родной сестрой. Стоило ей отлучиться куда-нибудь на часок, как я уже начинал волноваться. Проснувшись, я стучал в дверь соседней комнаты, чтобы скорее убедиться, что Нина жива, здорова.
Нина также волновалась, если я где-нибудь задерживался. Объясняла она это просто: «Теперь война, все может случиться». Каюсь: я иногда умышленно задерживался где-нибудь, чтобы лишний раз почувствовать ее тревогу.
В первый вечер, когда я дежурил, Нина не решалась подойти ко мне. Она сидела в станционном скверике и скучала. Было еще светло. Солнце только-только приземлилось; сосновый лесок, начинавшийся за железнодорожной насыпью, был как в сказке: оранжевые, почти красные стволы выделялись вдали, словно огненные столбы, над которыми застыл кудрявый розовато-зеленый дым. Лес вскоре погас, и мы, не оглядываясь, догадались, что солнце ушло за горизонт. Я осмелел, приблизился к Нине. Она держала в руках старый, потертый том «Тысячи и одной ночи». Я спросил:
– Не страшно, Ниночка?
– Не-ет.
– Может быть, ты жалеешь, что не уехала?
– Не-ет, – ответила Нина и вдруг быстро проговорила, желая переменить разговор: – Здесь написано «Шахразада», а я когда-то читала другую книжку, и там было написано «Шехерезада». Почему это так, Андрей?.
– Слушай, Шахразада, – сказал я, стараясь заглянуть Нине в глаза, – а что, если ты уедешь вместе с Анной Степановной и женой Полевого? Нашим матерям веселее будет.
Нина не слушала; несмотря на сумерки, она читала:
– «…И Шахразаду настигло утро, и она прекратила дозволенные речи, а когда же настала восемьсот сорок первая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Сандаль-евнух рассказал Джафару-Бормакиду…»
– Ты себе глаза испортишь, – сказал я, закрывая книгу.
– Да… я уже ничего не вижу, – призналась Нина. – Я теперь такой же крот, как и ты.
Она минуту помолчала и неожиданно попросила:
– Расскажи мне что-нибудь, Андрей. Сказку расскажи.
– А я не умею сказки рассказывать.
– Умеешь, Ребята говорили, что ты сам сказки, выдумываешь.
– Наврали.
Нина сказала:
– Расскажи мне десять сказок, и я уеду.
Я вспомнил, как томительно долго рассказывала свои сказки Шахразада. Ей выгодно было рассказывать одну сказку в течение нескольких ночей. А мне надо было спешить. Хотелось, чтобы Нина поскорее уехала. Я знал, что будет тяжело расставаться с ней. Но с тех пор как фашистские летчики обстреляли на соседней станции поезд с женщинами и детьми, я понял, что нам надо расстаться. Нина должна была уехать, и я сказал:
– А что, если я расскажу тебе десять сказок в одну ночь?
Нина, не задумываясь, проговорила:
– Придется мне завтра утром уехать.
Конечно, она не верила, что я в одну ночь сочиню десять сказок..
А я сгоряча взялся за это безнадежное дело.
Никогда еще не было мне так хорошо. Я тотчас же начал придумывать сказки. Казалось, это самое легкое дело. Однако мы просидели весь вечер, и я ничего не придумал. Я перебрал в своей памяти все, что когда-то вычитал в сборниках народных сказок. В моем воображении мелькали необыкновенные Красные Шапочки, катился диковинный колобок, мчался вихрем на волке красавец Иван-царевич… Но ничего своего я не мог изобразить. Я знал: Нина упряма, она не захочет уехать, пока я не расскажу ей обещанных десяти сказок.
Ночь прошла, а я так-ничего и не придумал.
Утром меня разыскал на станции раненый лейтенант, направлявшийся вместе с другими в тыл. Он принес большую, радость: Максим жив! (Как я жалел, что не мог сообщить об этом матери и Клавдии!) Максим передал письмо, будучи уверен, что оно застанет Клавдию еще в Сороках. Лейтенант готов был отстать от поезда, только бы вручить письмо.
Я сказал, что Клавдия уехала; лейтенант, с сожалением произнес:
– Что ж, тогда вы возьмите… Максим просил вручить кому бы то ни было из семьи, если Клавдии не будет дома…
Я прочел письмо. Вот о чем писал брат:
«Родные мои – Клавуся, сыночек! Я уж было совсем пропал, да потом подумал: как же вы останетесь без меня? Ну и, как видите, выжил. А если всерьез говорить, то вот какая беда приключилась. Наша часть попала в окружение. Ну, не буду рассказывать, что с нами было, скажу только, что меня трижды ранило, но я все же продолжал бить фашистов. Ух и дрались же мы с ними! Сначала я даже не знал, как это мне, агроному, придется воевать. В первом бою, помню, просто испугался и отступил. (Это, оказывается, бывает с новичками.) Потом я подумал: если все равно умирать, то хоть умру так, чтоб семье не стыдно было за меня. И расхрабрился. А после самому себе удивлялся. Вот мы с лейтенантом Ермолаевым целую неделю пробивались к своим. И пробились. Только ему, бедняге, придется отсиживаться теперь в тылу: рука не действует. А я молодец, ей-богу! Опять на фронт еду. А оттуда – прямиком домой. Так что ждите и не горюйте. За меня не бойтесь, военное дело на практике изучаю. Хорошо, что с мотором еще в колхозе познакомился. Теперь вот пересяду на самоходную пушку и буду опять фашистов бить… Целую вас, маму и всех родных. Максим».
Лейтенант смотрел на меня ясными, ласковыми глазами. Потом сказал:
– Вы немного похожи на Максима, вот только очки впечатление портят. Ну, а Максим молодчина. Ах, какой молодчина! Он и сам выбрался, и меня через весь фронт протащил. Верите, я плакал, когда мы расставались.
У него и теперь были влажные глаза. Не потому ли он чересчур торопливо прощался? Впрочем, поезд уже отходил. Он все еще что-то говорил о Максиме, но шум поезда заглушил его голос.
Весь день думал я о брате, а вечером, когда Нина, смеясь, заговорила о безнадежной «новой Шахразаде», сказал:
– ‘Сегодня я тебе сказку расскажу.
– Списал где-нибудь?
– Нет, сам придумал.
– Ну, я сейчас проверю это. Расскажи.
И я рассказал ей сказку про Солдата и Смерть:
– Был в селе хлопец один – Омелько Заяц звали его. Еще прадеда его прозвали Зайцем за то, что боялся на коня садиться. Бывало, скажут ему: садись на коня, а он и говорит: «Эге, сначала «сядь на коня», потом «саблю возьми», а потом «скачи в поле и саблей маши». Так и воякой сделаешься. А я воевать не люблю».
Ну и прозвали его Зайцем. Всех казаками называли, и у каждого фамилия была, а про него так и говорили: Заяц.
Омелько тоже пугливым был. Может быть, из него храбрый боец получился бы, но с детства его затюкали. Заяц – да и только. Из других парней храбрые командиры вышли, бойцы-летчики, танкисты, артиллеристы, а Омелько был просто – Заяц. И больше всего боялся Омелько, что его на войну возьмут.
Когда началась война с фашистами, позвал Омельку председатель сельсовета и говорит:
«Ну, Омелько, довольно труса праздновать. Иди в район, в военкомат, а с фронта героем возвращайся».
Как и полагается, призвали Омельку, дали винтовку в руки и послали на фронт. Тут он, как услыхал выстрелы, похолодел. Все смело в бой пошли, а Омелько струсил. Один такой на весь полк.
Смерть увидела труса и говорит:
«Боишься в бой идти?»
«Боюсь», – отвечает Омелько.
«И не ходи, – говорит Смерть, – а то в бой пойдешь – стра-а-ашно умрешь. Лучше здесь ложись, я тебя тихонько усыплю, не почувствуешь даже».
«Не хочу умирать!» – кричит Омелько.
«В бой пойдешь – все равно умрешь, – смеется Смерть. – А я тебя так тихонечко, так легонечко заморю, и не заметишь…»
Смерть такая добрая, ласковая.
Но Омелько вдруг вскочил да как закричит:
«Отстань от меня, я в бой пойду, потому что жить хочется!»
И он в бой пошел. И так храбро сражался, был таким страшным, что даже Смерть к нему подступить боялась…
Нина схватила меня за руку.
– Если я уеду, ты назовешь меня трусихой, да?
– Нет, я назову тебя умницей.
– А умные разве не трусят?
– Умные не делают глупостей.
– А что ты называешь глупостью?
– То, что ты здесь осталась.
– Я осталась потому, что жалко тебя. Ты плохо видишь, Андрей. Стоит потерять очки – и тебя курица обидит.
– Ты меня не обидишь, – огрызнулся я, чувствуя себя глубоко задетым. – И вообще, оставим этот разговор. Можем не встречаться, если я тебе неприятен…
Нина засмеялась:
– Расскажи еще девять сказок, и перестанем встречаться.
– Уедешь?
– Ага… – тихо, нерешительно произнесла Нина.
Ночью мы слушали радио. В сводке говорилось о зверствах фашистов. Они поганили нашу родную землю, грабили и убивали людей. Мы узнали, что гитлеровцы приближаются… Я заговорил об их жестокости, надеясь, что Нина немедленно уедет. Но она не заботилась о себе, хотя в глазах ее, всегда искрившихся весельем, появился страх.
– Неужели так и кончится наша жизнь? – шептала она. – Разве фашисты Сильнее нас, Андрюша?
– Не сильнее… Красная Армия их разобьет.
– Но наши отступают.
– Отступают, пока окрепнут. А потом как ударят!.. Думаешь, народ допустит, чтоб немцы долго оставались на нашей земле?
– Народ… – прошептала Нина. – Какое это слово, Андрей! Подумать только, какая это сила – народ. Как же нас много! Правда, Андрей?
– Да, много нас… Очень много…
– И я так думаю, что, если весь народ поднимется, Гитлеру несдобровать…
– Да… несдобровать…
Мы верили… мы горячо верили, что народ не допустит, чтобы Гитлер поганил советскую землю. Есть у нас сильная партия. Есть Красная Армия… Они все силы свои соберут и уничтожат фашистов. Снова оживут поля, захваченные разбойниками. Вся Украина снова расцветет…
В душе моей уже новая сказка зрела… Сказка о родной земле, о том, как наша земля горит под фашистскими танками. Я будто своими глазами видел это: земля под вражеским танком как вспыхнет – он и расплавится…
– Через восемь дней ты уедешь, – сказал я Нине.
– Через девять…
– Сейчас я тебе расскажу новую сказку.
Вместо того чтобы обрадоваться, Нина обиделась.
– Ты так спешишь, словно я тебе уже надоела.
Я пошутил:
– Да, хочется поскорее избавиться от тебя.
– Противный…
– Слушай… Я хочу рассказать…
Нина перебила меня с отчаянием:
– Не надо, Андрей.
– Но почему?
– Я и так уеду.
XVI
Сколько раз я ошибался! Думал, что Максим – плохой вояка, а он оказался настоящим бойцом. Нину считал трусихой, но она так смело вела себя во время первого налета фашистов, сбросивших зажигательные бомбы на нашу станцию. Я не узнал ее. С какой-то злостью накидывалась она на бомбу и не успокаивалась, пока страшный, брызжущий огнем металл не почернеет.
Выходит, что я и Анну Степановну не знал.
Она хорошо изучила небо. Вместе с нами, своими учениками, она любила путешествовать в мировом пространстве. Она научила меня любить и понимать вселенную… Но я никогда не думал, что она будет учить меня воевать. Однако она первая начала стрелять по самолету из винтовки. Мы дружно поддержали ее, и воздушный лихач, пытавшийся обстрелять нас из пулемета, позорно бежал.
Наконец настал день отъезда Анны Степановны. Прощаясь, она сказала:
– Если бы не Олег, я осталась бы с вами, ребята.
Она словно оправдывалась. Хотелось обнять ее и расцеловать, но я постеснялся это сделать при Нине.
Внезапно она сама сказала:
– Ну, Андрей, поцелуемся.
Я покраснел. Нина отвернулась, чтобы не видеть нас.
– Эх, молодежь! – сказала Анна и, не дав мне опомниться, быстро и крепко поцеловала меня в обе щеки. На глазах у нее выступили слезы. Однако, уходя, она весело проговорила: – После войны, ребята, мы с вами так еще потанцуем… Только воюйте крепко, чтобы война скорее окончилась.
«Только воюйте крепко, чтобы война скорее окончилась», – мысленно повторил я и посмотрел на Нину. Смущение ее прошло, она глядела на меня такими ясными и горячими глазами, что во мне кровь забушевала. Хотелось совершить необыкновенный подвиг. И, не скрою, хотелось, чтобы Нина гордилась мною.
Она доверчиво прижалась ко мне плечом; я почувствовал, что не выдержу и поцелую ее… Нина вдруг потянулась ко мне. В этот момент послышался шум самолета. Фашистские хищники снова налетели на нашу станцию. В поле, за водокачкой, уже громыхали фугасные бомбы. Я крикнул Нине:
– Иди в траншею… Быстрее же… Ниночка!
Она побежала в сторону скверика, где были вырыты траншеи.
Я направился к пожарному депо. Внезапно послышался визг бомбы, падающей с огромной высоты. Раздался взрыв. На меня посыпались комья земли, осколки стекла, обломки дерева… Я лег на краю насыпи, но ’в тот же миг меня подбросило взрывной волной. Бомбы рвались со всех сторон. Люди заметались на путях. Я кричал им, советуя лечь на землю. Я понимал, что опасность велика везде, но все же менее опасно лежать, прижавшись к земле: с одной стороны все же могла защитить насыпь.
Я радовался, что Нина успела залезть в траншею. Бомбы падали на железнодорожное полотно, у которого я лежал; скверик был далеко.
В воздухе стоял оглушительный грохот. Еще не обстрелянные, обезумевшие от страха люди продолжали метаться или ложиться на насыпь с обеих сторон. Среди них я вдруг заметил Нину. Она бежала в мою сторону, она искала меня. Я заставил ее лечь рядом… Она испуганно поглядела на меня и улыбнулась. Я понял: она радовалась, что я невредим. В это короткое мгновение я вдруг заметил то, что раньше не поражало меня: у нее были прекрасные белые зубы, живые, словно искрящиеся, голубые глаза… Эти глаза заставили меня забыть о себе, мне хотелось сохранить ее жизнь даже ценой собственной жизни. Я, как брат, обнял Нину и прикрыл своим телом, чтобы случайный осколок или камень не убил ее.
Огромный черный столб взметнулся в небо, и я почувствовал, как горячий воздух прижал меня к Нине; казалось, мы вместе с землей поднялись вверх и снова опустились. Потом я почувствовал страшный удар по голове, и все сразу исчезло. Мне показалось, что я падаю, проваливаюсь сквозь землю; я силился за что-нибудь ухватиться и не мог.
Сколько времени я пролежал без памяти – не знаю, но, по-видимому, я очень скоро пришел в себя. И первое, что мне бросилось в глаза, – это Нина, бегущая к вагону, на который упала зажигательная бомба. Она хотела потушить ее: ведь рядом стояла цистерна с бензином.
Я закричал что было сил: «Ложись!» Но в этот миг опять поднялся черный столб, рассеченный огнем. Стало темно. Гул и скрежет оглушили меня.
Я побежал к свежей воронке. Я искал Нину, забыв обо всем на свете. Я рыдал, разгребая землю руками.
На дне воронки лежало несколько дымящихся осколков; земля внизу также дымилась, влажная и горячая. Из-под земли, в том самом месте, куда я прыгнул, виднелись черные волосы. Я понял: это волосы Нины.
* * *
Фашистские самолеты улетели, сделав свое страшное дело. Кругом раздавались стоны, плач. Вместе с теми, кто остался в живых, я бросился тушить огонь, охвативший станционное здание. Я потерял очки и не видел всего, что делалось вокруг. Пламя, словно оранжевая птица, обрушилось на меня, и я потерял сознание.
Очнулся я в землянке, где, кроме меня и Кости, находилась жена Полевого с близнецами. Костя молча протянул мне маленькое зеркало. Я не узнал самого себя. Голова у меня была седая, как у матери.
Я почему-то решил бежать на станцию, но Костя остановил меня; он сказал, что станция уже занята немцами, а Полевой стал командиром партизанского отряда.
Мне обещали достать новые очки, но пока я должен был оставаться в землянке, связываясь с внешним миром только через Костю.
…Анна Степановна опоздала на последний поезд из-за того, что не знала, кому передать дежурство в сельсовете. Когда она могла наконец уехать, ей помешали дети Филимона Кирилюка. В поле она заметила пятилетнего мальчика, тащившего на себе годовалого брата. Сирот уводила бабушка, но ее ранило осколком снаряда, и она умерла посреди дороги. Старший мальчуган был также ранен, но он упрямо тащил братишку, стараясь уйти подальше «от выстрелов». Анна Степановна не могла их бросить, она задержалась с малышами. Что было дальше, Костя не знал; наступила ночь, и все потонуло в темноте. Но он не сомневался, что Анна Степановна погибла вместе с детишками.
Я весь горел.
– Почему же ты не помог? – спросил я Костю, чувствуя, как новая волна горя поднимается в моем сердце. – Ты же мог взять второго малыша. Ты же мог их спасти!
– Если бы я ушел с ними, меня считали бы дезертиром, – пояснил Костя.
– А так тебя будут считать мерзавцем, – сказал я.
Костя пожал плечами. Ему казалось, что он поступил правильно.
Несколько дней я почти не спал. Я не мог примириться с мыслью, что Анна Степановна погибла. Я был уверен, что партизаны приведут ее вместе с детьми а землянку, что они сделают то, чего не сделал Костя.
Но я напрасно ждал: Анна Степановна не появлялась, о ней никто ничего не знал.
