Текст книги "Семья Наливайко"
Автор книги: Федор Кравченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)
XIX
Марья Семеновна не то что уж очень интересовалась Вороной, но пристально наблюдала за ним и в коровнике и в колхозной конторе. С ней он был ласков; коров жалел, телят на руках носил, приговаривая: «Маленькие вы мои…» А Катерину Петровну ненавидел. За что?
Материнским сердцем Марья Семеновна поняла, что Ворона нарочно испортил Катерине Петровне встречу с Максимом. Именно он, а не этот пьянчужка Керекеша.
Она попыталась вызвать его на откровенный разговор. Ворона нервничал.
– Ты вроде ловишь меня.
– Ловлю.
– Нашла вредителя.
– Ты еще хуже. Кругляк животных губил, а ты за людей взялся.
– Ох, какие слова, Марья… Какие слова. И не совестно тебе?
Они разговаривали в доме Марьи Семеновны. Сегодня она не устраивала чаепития – самовар не шумел, чашки лежали на тарелке вверх донышком. Усадив Ворону возле окна, Марья Семеновна нарочито внимательно рассматривала его лицо.
– Ты вроде и не украинец, – проговорила она с усмешкой. – Знаешь, что я подумала, когда ты только приехал?
– Интересно…
– «Турок», подумала. Даже спросила Сидора Захарыча: откуда такого привезли? Ну, он не понял меня, говорит: «Из-за Десны черти принесли». Это у вас такая поговорка?
– Да, есть такая присказка, – с улыбкой подтвердил Ворона. – Вот что, Марья: давай-ка по чарочке выпьем. Да и помиримся. Ну, если я что не так сделал, не сердись. Научи меня, старого дурака, как с людьми обращаться. Может, я чего и не понимаю… Разве я хотел про Максима плохое сказать? Сам переживал за него…
– Врешь.
– Вот тебе и раз… Давай лучше выпьем…
– Нет, – решительно возразила Марья Семеновна. – Так поговорим… без чарочки… Ты у меня, голубчик, на подозрении…
– Умом тронулась…
Марья Семеновна продолжала, не спуская глаз с его лица:
– А для чего ты Керекешу к себе заманиваешь?..
Ворона побледнел, встал:
– Это уже нахальство…
– Что? Ты сядь, я с тобой еще поговорю…
– Если муж тебя не бил, так ты теперь пожалей свои кости, – отчеканил Ворона.
– Правды боишься?
– Надоела ты мне! – крикнул Ворона и, не прощаясь, выскочил на улицу.
Марья Семеновна вышла на крыльцо, посмотрела ему вслед. В сумерках фигура этого человека чем-то напомнила ей мужа. В глазах защекотало, сердце подступило к горлу. Она с трудом переступила порог и села на первый попавшийся стул. Голова кружилась, в глазах темнело. Внезапно она вспомнила Катерину Петровну и с усилием выпрямилась, упрямо посмотрела на фотографию мужа. Сказала вслух:
– Чуть не променяла на этого турка… Эх, баба…
Опять послышались шаги у крыльца. Она вздрогнула: не вернулся ли Ворона? Уж теперь она и кулаками может его выпроводить…
К ней стучался сын Катерины Петровны. Марью Семеновну ошеломило это. Наверное, он видел, как Ворона уходил от нее. Бог знает что подумает…
Едва переступив порог, Максим спросил:
– Непрошеных гостей принимаете?
– Входите, дорогим гостем будете, – с искренним радушием произнесла Марья Семеновна.
Она усадила его за стол и потянулась было к самовару. Максим сказал:
– Чаевать будем после… При электричестве…
Марья Семеновна не понимала его. Она пожала плечами, когда он начал вдруг вывинчивать серую от пыли электрическую лампочку. Повертев лампочку в руках, Максим сказал:
– Целая и невредимая. А проводка исправна?
– У нас только движок из строя выбыл.
– Знаю. А почему Степан Стародуб не отремонтировал его?
Марья Семеновна немного сконфузилась:
– Не в том дело… По правде сказать, он как раз перед отъездом наладил его. Но кто ж будет у нас светить? Да и горючее нынче на вес золота. Подождем, пока война кончится…
– А мне хочется колхозникам праздник устроить, – сказал Максим. – Как только я у Софьи узнал про движок, так и взбрела в голову эта фантазия. Поглупел на фронте, правда? Впрочем, вы же и раньше меня не знали…
– Вы славный, – тихо, сдерживая слезы, проговорила Марья Семеновна.
Максим отказался от чая, и они тут же направились к колхозной водокачке, где стоял движок. Через полчаса Максим и Софья начали налаживать движок и динамо-машину, а Марья Семеновна занялась проверкой лампочек. В домах все было исправно, оставалось только получше затемнить окна. Затем надо было заглянуть в конюшню, в коровник.
Она вытирала тряпкой серые стеклянные шары, когда на пороге коровника показалась плотная фигура скотника.
– О, и ты тут? – воскликнул Ворона, делая вид, что он обрадовался, увидев Марью Семеновну. – Дай тряпку, я сам это сделаю…
– Лучше навоз выбрось, а то смрад такой, что дышать невозможно. Раньше у нас этого не было…
– Да я же стараюсь, Марья…
Неожиданно вошел Максим. Он искал Марью Семеновну, чтобы предупредить ее, что Софья готова включить ток. Марья Семеновна радостно проговорила:
– Милые вы мои… Да я же еще и лампочки не повытирала…
Максим, только сейчас заметив Ворону в глубине коровника, воскликнул:
– А, земляк! Я как раз и тебя хотел видеть, Александр Иванович. Дело есть… Важное дело есть…
– Что еще там?
– Могу и при свидетеле спросить. Так даже лучше. Я хотел спросить тебя, Александр Иванович: не приходилось ли тебе, по нечаянности, за мою маму расписываться?
– Где… расписываться?
Электричество загорелось так неожиданно, что Ворона невольно вздрогнул. Обычно краснощекое лицо его стало вдруг белым, как у мертвеца. Он продолжал смотреть в сторону Максима, но глаза его бегали, мигали; взгляд их никак не мог задержаться на чем-нибудь. Марья Семеновна пристально, не моргая, смотрела на него. И вдруг сказала решительно:
– Сейчас я Керекешу позову.
Она быстро вышла. Ворона, усмехаясь, поднял с пола выпавшую у него из рук лопату.
– Все вы тут подурели… – Взглянув на помигивающую над головой электрическую лампочку, он с озабоченным видом проговорил: – Пока Софья коровник освещает, надо навоз убрать. Днем тут невозможно управиться. День-то короткий…
Подняв тяжелую лопату с влажным навозом, он понес ее мимо Максима так, чтобы тот, паче чаяния, не загородил ему дорогу. Максим невольно отступил. Тогда Ворона, уронив на порог лопату с навозом, бросился наутек с прытью молодого бегуна.
XX
Сидор Захарович уехал, зная, что сын будет помогать Катерине Петровне. Между тем Максим решил искать Клавдию. Когда мать после утреннего наряда вернулась домой, сын укладывал чемодан.
– Ты куда собрался? – встревоженно спросила она.
– К своей семье поеду.
– Разве ты знаешь, где Клава живет?
– Найду где-нибудь. Ты же сказала, что в Бузулуке была.
– Уехала она оттуда. Письма мои назад вернулись.
– А ты и успокоилась, – жестко сказал Максим. – Не пишет, ну и ладно. Меньше беспокойства будет…
Мать обиделась:
– И не совестно тебе так говорить? Я ей писала-писала… Звала к себе. Но она у тебя с гонором…
– Какой там гонор! Ты, наверное, так обласкала ее, как меня, когда я сюда приехал. Не дала даже отдохнуть…
Она ушла в контору. Максим долго стоял над раскрытым чемоданом, размышляя. Потом отбросил здоровой ногой чемодан и, повалившись на кровать, впился зубами в подушку. Наконец успокоился. «Мать все поймет, – подумал Максим. – Она умная, она все поймет».
Вечером в контору колхоза, где Катерина Петровна сидела за председательским столом, прибежал Керекеша. Он узнал, что Сидор Захарович, уезжая, советовал договориться с почтой о замене почтальона.
Жестом указав Керекеше на стул, Катерина Петровна продолжала говорить, обращаясь к озабоченной Насте:
– Понимаешь, Настенька, дело это теперь ответственное, не каждому доверять можно. И пора тебе грамотой крепче заняться. Ты ж еще молодая, может, начальником почты станешь.
Настя кивала головой в знак согласия.
– Ну, раз нужно, Катря, шо ж поробыш… Треба соглашаться. – Она радостно улыбнулась… – Может, аж теперь я получу весточку от Нины… Ой, Катря, голубка, где ж наши дети? Шо там с ними?
– Что ты хотел? – спросила Катерина Петровна, взглянув на сгорбившегося, хмурого Керекешу.
Он замялся, косясь на Настю.
– Говори, у нас нет секретов.
Керекеша вспотел и, торопливо вытирая лицо верхом шапки-ушанки, заморгал глазами.
– Не могу при Насте Васильевне, – упрямо заявил он.
Настя сердито пожала плечами:
– Секретничайте, я выйду.
Когда она вышла, Керекеша прошептал, озираясь по сторонам, словно не веря, что в комнате больше никого нет:
– Страшный человек Ворона.
Катерина Петровна сдержанно улыбнулась:
– А ты только сейчас его раскусил?
– Я его давно раскусил… Но думал, что он из любопытства… А он… Знаете, что он сделал?
– Я все знаю, – спокойно сказала Катерина Петровна. – Да вот беда: Ворона сбежал, придется тебя одного под суд отдать.
Керекеша затрясся. Он долго смотрел на Катерину Петровну испуганными, мигающими глазами, как бы вникая в смысл ее слов, затем с видом отчаявшегося человека сказал:
– Всё равно. Но я хотел про другое сказать. Это Ворона распустил слух, будто Максим с фронта убежал. Я ему только про один случай рассказал, а он… Это он, чтоб опозорить вас и Максима… А ваш Максим…
Катерина Петровна стояла над столом с таким выражением лица, словно не она Керекешу, а он ее осуждал.
– Максим так воевал!.. Когда лейтенанта поранило, он нас всех в атаку водил. А в первую минуту с кем не бывает… Когда видишь такой ужас кругом… – Керекеша неожиданно всхлипнул. – Он меня, раненого, из огня вытащил. Сам весь в крови, а меня тащит… Ему медаль за отвагу дали.
– Медаль?
– Да что медаль… – продолжал, всхлипывая, Керекеша. – Ему орден надо было дать, самый боевой орден, но он не любил хвалиться, если что сделает. Если б вы видели, как он немцев штемпелевал! Господи… Таких, как я, целый взвод его одного не стоит… И на него такую клевету возвели…
Катерина Петровна молча глядела на Керекешу. Глаза ее вспыхивали синими огоньками; покрасневшее лицо казалось совсем молодым.
– За что он вас так невзлюбил, этот Ворона? – спросил Керекеша.
– Мы с ним классовые враги, – пошутила Катерина Петровна.
– Да ведь он колхозник!
– А душа у него кулацкая…
Керекеша продолжал, задыхаясь:
– Он ваш пакет украл, а в книжке у меня подпись подделал…
– Какой пакет? – прошептала Катерина Петровна, чувствуя озноб. – Что ж ты мне ничего раньше не говорил?
Керекеша молчал; култышка его мелко дрожала.
Дверь распахнулась, и на пороге появилась встревоженная Настя. Катерина Петровна сделала над собой усилие, чтобы не упасть. Руки ее одеревенели; она с трудом накинула на плечи пальто, но, уходя, сказала по-деловому:
– Посиди тут, Настя, мне надо в район… Да не волнуйся, пожалуйста!
XXI
Катерина Петровна впрягла лошадь в сани и, не обращая внимания на конюха, ходившего за ней следом, уехала в район.
Поздно ночью она вернулась такая расстроенная, что не могла снять хомут с лошади; молча кивнула на лошадь конюху и поспешно ушла, словно боялась, что он будет расспрашивать.
Катерина Петровна тихо вошла в комнату и остановилась у порога. Сын спал, бормоча что-то во сне и беспокойно шевеля раненой ногой. Жаль было его будить, и мать долго сидела у стола, глядя на спящего Максима. Лампа горела тускло, мигая, и лицо его казалось от этого особенно неспокойным. Не зная, чем заняться, Катерина Петровна вынула из печи холодный чайник, начала наливать в чашку и вдруг сообразила, что чай ведь остыл. Сконфуженно подошла к печи, собираясь развести огонь; звякнула крышкой чайника и испуганно посмотрела на сына: не проснулся ли? Но Максим спал глубоким, хотя и неспокойным сном.
В комнате было душно. Катерина Петровна накинула на плечи толстый шерстяной платок и вышла на улицу. Ночь была тихая, лунная. На снегу лежали короткие тени домов. В одном доме топилась печь, и дым вырастал из трубы, как белое сказочное дерево. Вырвавшись из трубы, дерево расширялось и постепенно росло; затем крона его начинала таять, сквозь ветви пробивалось синее небо, поблескивали звезды; наконец пушистая крона исчезала, а снизу, из отверстия трубы, опять вырывались клубы дыма, превращаясь в новое белое пушистое дерево. Так бесконечно оно росло и таяло, чтобы вырасти вновь.
Постояв посреди улицы, как бы размышляя, что дальше делать, Катерина Петровна медленно вышла в поле. Здесь начиналась синяя снежная пустыня. В этой пустыне, словно одинокая лодка в море, чернела дымящая сторожевая будка. В степи прошумел поезд, простучал колесами на стыках, оставляя за собой длинный хвост дыма, в котором потонули горящие низко над горизонтом звезды.
«Хорошо бежит», – подумала Катерина Петровна, глядя на исчезающий в степи товарный состав.
Каждый день на фронт шли поезда – везли людей, орудия, танки, самолеты. Катерина Петровна радовалась и верила, что скоро уже придет день, когда она отправится на Украину.
Она собиралась вернуться домой – надо отдохнуть, завтра много работы, – как вдруг заметила в поле одинокую фигуру. Кто-то стоял и так же, как Катерина Петровна, глядел на тающий над железной дорогой дым.
Катерина Петровна приблизилась и узнала Софью. Девушка обернулась на скрип шагов и сконфузилась. Катерине Петровне также стало неловко: она вспомнила, как Сидор Захарович, уезжая, просил не забывать о Софье.
– Что ты тут делаешь? – спросила Катерина Петровна, озабоченная неожиданной встречей.
– Так… – невнятно ответила Софья. – В хате скучно одной…
– Ты не сердись на меня, Софийка, – тихо сказала Катерина Петровна, желая помириться с девушкой. – Ты должна понять и не обижаться. У тебя все еще впереди, Софийка, а у меня… Я мать… Ты это понимаешь? Пятеро сыновей у меня… Я их растила… растила… и вот…
Софья заплакала. Катерина Петровна подошла к ней, словно мать, обняла ее и спросила:
– Чего ты? Что с тобой, Софийка?
Софья молчала, доверчиво прижавшись лицом к плечу Катерины Петровны. И они долго стояли молча, задумавшись. Каждая думала о своем горе. Неожиданно Софья прошептала:
– Я все понимаю, тетя Катря, все понимаю. А только и вы… и вы тоже поймите… – Софья заговорила бессвязно, торопливо. – Матерям всегда тяжело, но я тоже… я тоже буду матерью… и мой ребенок… может быть, никогда… никогда не увидит Степу… Отца не увидит…
Катерину Петровну ошеломило это. Она не знала, что ответить девушке. И вдруг заметила, что Софья почти раздета: поверх отцовского пиджака была накинута легкая шаль.
– Что же ты так выскочила из хаты? – заволновалась Катерина Петровна. – Софийка, голубка моя! Ты ж простудишься! Пойдем домой, я тебя горячим чаем напою.
Она силой уводила девушку к себе. Вот сейчас они затопят печь, согреют чай… Может быть, и Максим проснется, выпьет с ними чайку. Легче будет с ним говорить при постороннем человеке. А может быть, и совсем не надо будет ни о чем разговаривать?
Катерина Петровна и Софья приближались к колхозной конторе, когда их задержала чем-то напуганная Настя.
– Ой, – сказала она, хватая Катерину Петровну за рукав, – а я тебя так ищу… так ищу… Все село обошла. Максима разбудила… Тут милиционер якыйсь пакет от прокурора привез. Думала распечатать, да побоялась.
Передавая пакет, Настя прибавила, понизив голос:
– А ще милиционер сказал, шо Ворона под следствием. И я за тебя так боялась! Не дай бог, думаю, Ворона с тобой шо-нибудь сделал. Он же только прикидывался янголом, а сам настоящий зверь…
Катерина Петровна вскрыла большой конверт и, обнаружив толстую тетрадь, с радостным изумлением воскликнула:
– Ой, Андрюшин почерк… Это же от него… от сыночка… – Она прижала тетрадь к щеке. – А я думала, что Ворона спалил пакет. Настенька, голубка моя, это же весточка от Андрея! Он через фронт прислал…
Не сговариваясь, они втроем повернули к конторе, шумно прошли мимо сонного сторожа и, очутившись в кабинете председателя, начали торопливо зажигать лампу.
– Ну, давай, Катря, – сказала Настя, нетерпеливо раскрывая лежавшую на столе тетрадь. – Давай же читать, шо там наши детки пишут.
В комнате было тепло, лампа постепенно разгоралась, и даже Софья повеселела, глядя на счастливых матерей. Они сели у стола рядом, тесно прижавшись друг к другу. И пока Катерина Петровна листала тетрадь, словно любуясь почерком сына, Настя ворковала:
– Ой, Катря, какие же мы счастливые! Ось война кончится, к деткам своим вернемся. Эх, и ударим горем об землю, шоб оно в прах рассыпалось! Такую свадьбу сыграем, шо на весь свет прошумит. Ух, я ж и напьюсь, Катря! А шо ж, она ж у меня одна-однисенькая, моя Ниночка.
Катерина Петровна начала читать вслух, но вдруг умолкла и с испугом посмотрела на Настю.
– Что-то мне спать захотелось, – сказала она усталым голосом. – Голубки мои, тут столько написано, что до утра не кончим читать!
– Нехай Софья читает, – предложила Настя, – быстрее будет.
– Нет, Настенька, – возразила Катерина Петровна. – Софья нездорова, видишь, какая зеленая. Отведи ее домой да чаем угости. А то за ней некому поухаживать… А я тут на диване переночую. Что-то мне не хочется Максима беспокоить…
Настя ушла с явной неохотой, догадываясь, что Катерина Петровна хочет остаться одна.
Одевшись потеплее, Настя и Софья несколько раз выходили на улицу, чтобы проверить, есть ли свет в конторе. И они убедились, что Катерина Петровна не спит.
Софья уснула, а Настя все еще сидела у окна, борясь с дремотой. Наконец также уснула, положив голову на подоконник.
Проснувшись, она удивленно заглянула в окно, за которым сверкало холодное зимнее солнце. Потом тихо, боясь разбудить Софью, вышла на улицу.
Войдя в контору, Настя осторожно постучала в дверь председательского кабинета. Ей никто не ответил, но вдруг послышался стон, и Настя обеими руками схватила дверную ручку. Дверь была заперта изнутри, ключ торчал в замочной скважине. Настя постучала снова, на этот раз более настойчиво. За дверью повторился приглушенный стон. Тогда Настя выбежала из конторы, решив позвать Максима. Ей казалось, что с Катериной Петровной что-то случилось.
Когда Настя привела в контору встревоженного Максима, там уже собрались колхозники. С замирающим сердцем подошла Настя к дверям председательского кабинета и вдруг испуганно отпрянула: дверь распахнулась, на пороге появилась Катерина Петровна. У нее было бледное, усталое лицо, но во взгляде чувствовалась строгость, с какой Сидор Захарович встречал людей по утрам.
– Что вы тут шумите? – спросила она.
Максим пошутил:
– Митинг по случаю моего отъезда. Председательствуй, мать, а то и шумно у нас и регламента не соблюдаем.
Катерина Петровна пристально «посмотрела на сына. Он шутит, значит, на душе у него хорошо. Пусть едет, может быть, его счастье еще не захирело. Конечно, агроном колхозу позарез нужен, да ведь у него всего лишь отпуск. Грешно задерживать… Она еще ночью решила, что не станет возражать против его скоропалительного отъезда.
Поначалу думалось, что надо сказать об Андрее, но и тут сдержала себя: хватит ему своего горя. Мать понимала, что с Клавдией что-то случилось. Трудно было постичь, что именно. Но, зная характер Клавдии, Катерина Петровна поневоле тревожилась за судьбу сына. Впрочем, может быть, это и ложная тревога. Ведь Клавдия так сильно любила его. Что бы там ни произошло, старшая невестка еще может вернуться в семью. А вот Анна… Анна – отрезанный ломоть…
Пока Катерина Петровна размышляла, глядя на улыбающегося сына, Настя обшарила глазами ее стол и, выбежав из кабинета, озабоченно спросила:
– А где тетрадь? Ты сховала ее?
– Личные вопросы на вечер оставим, Настенька, – торопливо возразила Катерина Петровна. – А сейчас надо во двор идти… Люди наряда ждут…
Она решила, что и Насте не следует говорить о гибели Андрея и Нины. Надо как-то подготовить ее…
После наряда Катерина Петровна могла позволить себе немного побыть с Максимом. Он ходил за ней следом, но этого было мало: хотелось посидеть с ним, поговорить… Нет, нет, не об Андрее и не о Клавдии! Просто она что-нибудь хорошее скажет, чтоб ему легче было в пути. И как бы ни встретила его Клавдия, пусть знает, что мать в нем души не чает…
Пока шли домой, у нее много хороших слов созрело в душе; мысленно она называла его и дорогим сыночком, и родненьким, и Максимушкой… А переступила порог – и как бы растеряла все ласковые слова. Он шутил, смеялся, вынимая бритвенный прибор из чемодана, а мать не могла и слова произнести. Он говорил:
– Усы, что ли, отпустить? Так ведь в дороге хлебнешь горя. Разве девчата отпустят меня, усатого, если где-нибудь сцапают? Девчата нынче смелые стали…
Мать в это время думала: «Шутишь, а душа, верно, болит».
Он тихо запел:
Дiвка в сiнях стояла,
На козака моргала…
А у матери было одно на уме: «Хочешь меня, старую, перехитрить…» Вместе с тем она радовалась, что у него такой сильный характер. Батя его был еще крепче… Когда его батю немецкие оккупанты вешали в восемнадцатом году, он кричал жене: «Все равно немцу несдобровать на нашей земле. Не журысь, Катруся!»
Максим уронил зеркало на стол; Катерина Петровна вся встрепенулась:
– Не разбил?
– Пока бог миловал, – все тем же шутливым тоном ответил Максим. – А что?
– Да так… Я ж это зеркальце из Сорок привезла. Оно наше, фамильное.
– Помню, помню… Когда Андрюшка дурачился с ним, ты чуть в обморок не упала. Суеверная ты у нас, мать…
– А ты?
– Я? Хочешь, я это зеркало вдребезги разобью, не побоюсь! – Он размахнулся, но вдруг бережно поставил зеркало на стол. – Не страшно, а жалко. Фамильное ведь… Да и другого-то у тебя нет, верно?
Все же он так небрежно обращался с ним, стараясь получше разглядеть свои залепленные мыльной пеной щеки, что мать поминутно вскакивала и просила:
– Осторожнее, сынок! Давай лучше я подержу…
Она держала перед ним зеркало; он скоблил бритвой свою щеку и, усмехаясь, говорил:
– Сейчас ты у меня, мать, в роли фронтового товарища. Там именно так и брились… во время передышки…
Побрызгав на себя тройным одеколоном, Максим произнес с неожиданной грустью:
– Помнишь, как у нас в хате духами пахло? Нынче у Клавы и куска пахучего мыла, наверно, нет…
Мать отвернулась, с трудом сдержала слезы. «Любит, – подумала она. – Так меня покойный Павел любил…»
Второй муж любил ее не меньше, но она крепче запомнила первую любовь. А Максим был первым сыном…
У Катерины Петровны дрожали руки, когда она ставила зеркало на место. (Обычно оно на хозяйской этажерке стояло.)
Максим сказал с добродушной ухмылкой:
– Да, мать, ты у нас суеверная. А я вот в самого черта не верю. Уж война меня просветила…
Говоря так, он бросил нечаянный взгляд на старую фотографию, висевшую когда-то под копией картины Левитана. Лицо его словно похорошело от радости.
– Я не заметил раньше… Думал, что это хозяйский снимок. А ведь это мы с Клавой. Как раз перед свадьбой снимались… Ты помнишь, мать, эта фотография под «Золотой осенью» висела. Картина, должно быть, пропала…
– Клава ее увезла.
– Да что ты?!
Максим еще больше повеселел. Весь день он что-то мурлыкал себе под нос, шутил, смеялся… Правда, его огорчило то, что рамка почернела и не было никакой краски в доме, чтобы освежить ее. Прежде Катерина Петровна не обращала внимания на эту рамку, а тут и сама подумала: «Черная, как на покойнике…» Она пообещала сыну, что закажет колхозному плотнику другую рамку. Он спросил, щуря глаза:
– Думаешь, что и я суеверный?
Но пока она готовила ужин, Максим ножом содрал черную краску на рамке. Мать сразу же заметила это, но ничего не сказала ему. А Максим все пошучивал…
Поправляя шапку на голове, он в последний раз заглянул в «фамильное» зеркало и сказал:
– Ты эту стеклянную вещь береги, мать. Как никак – наследство…
Он уезжал в приподнятом настроении. Софья, должно быть намеренно, включила электричество как раз в тот момент, когда он покидал дом, – комната внезапно озарилась светом. Максим торжественно произнес:
– Хорошее предзнаменование!
– Хватит, – строго сказала мать.
И он присмирел. Между тем Катерина Петровна подумала: «Пускай у тебя вся жизнь будет такая светлая».
Провожая сына, она сама правила конем. И радостно было ей сознавать, что в домах на главной улице приволжской деревни, по которой они ехали на станцию, впервые за многие месяцы стало светло, как в родных Сороках перед войной.
