Текст книги "Семья Наливайко"
Автор книги: Федор Кравченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)
IV
Обходя пассажиров, спешивших с дымящимися котелками и чайниками к вагонам, Максим окинул беглым взглядом станционное здание с вывеской «Кара-Курган» и выбрался на привокзальную площадь. Поглядев на тополя, торчавшие у белых домиков, – точь-в-точь, как на Украине! – он вслух произнес:
– Вот тебе и Казахстан.
Было приятно видеть этот обыкновенный, будто с детства знакомый пейзаж. Казалось, стоит свернуть за угол, и за железнодорожной посадкой покажется родное село Сороки… Белое здание школы… Дом, в котором живет Клавдия… И вот уже малыш смотрит на незнакомого человека, которого мама называет его отцом.
Фантазируя, Максим вынул из кармана телеграмму, собираясь зайти в райсовет. Вдруг ему пришло в голову, что Клавдия живет где-нибудь поблизости. Она учительница, следует в первую очередь побывать в отделе народного образования. Может быть, Клавдия работает в одной из местных школ?..
Разыскав низенький домик с серым деревянным крыльцом, над которым висела вывеска с надписью «Кара-Курганский районо», Максим постучал в дверь. Сердце его замерло: что, если он здесь встретит Клавдию? Ведь она бывает, наверное, в районо.
На стене большой комнаты висела зеленая картина с плоским изображением дворца и кипарисов. На потертом диване сидели две учительницы: одна из них упаковывала детские ботиночки, другая рассматривала новенькие учебники с голубыми обложками. Из-за стола поднялась маленькая женщина в черном пальто и меховой шапочке, одетой набекрень. Были у нее розовые щеки, толстые детские губы, и вся она казалась почти девочкой. Но серые глаза глядели строго, а морщинки под глазами старили ее лицо. Она спросила, окидывая взглядом незнакомого человека с чемоданом и костылем:
– Вы к кому, товарищ?
– Могу и к вам, – сказал Максим.
– Садитесь. Я Глазухина. Если вам нужна работа, вы попали по адресу. – Глазухина улыбнулась и скороговоркой спросила: – Математик, литератор, историк?
– Агроном, – ответил Максим. – И биологию читал… Дарвинизм могу…
– Марья Андреевна, – обратилась Глазухина к пожилой учительнице, рассматривавшей учебники. – Я вам биолога нашла. Знакомьтесь.
Учительницы оживились. Максим шутливо замахал руками:
– Что вы меня уже сватаете, я еще вдоволь не нагулялся…
Спустя несколько минут они уже беседовали, как старые знакомые. Максим рассказывал свою историю. Глазухина рылась в каких-то списках. И вдруг почти закричала:
– Вот… Кл. Наливайко… Значится по седьмой школе. Это школа при корейском колхозе. Сейчас я позвоню в «Красный путь», вызову ее к телефону.
Пока Глазухииа вертела ручку старого телефонного аппарата и кого-то убеждала, что ей срочно нужен колхоз «Красный путь», Максим не находил себе места: он взволнованно ковылял по комнате, гремя костылем, потирал руки, ерошил короткие волосы. Он почти не слышал, о чем говорила Глазухина, и когда она наконец объявила, что в два часа Клавдия будет у телефона, Максим побледнел и ухватился рукой за стол, чтобы удержать равновесие.
– Вот пока все, – сказала Глазухина улыбаясь. – Теперь вы можете отдохнуть… Если голодны, я организую пропуск в столовую. Здесь имеется столовая для инвалидов…
Максим был голоден, но боялся покинуть комнату, где висел телефон. Он уже ждал звонка, хотя до назначенного времени оставался еще целый час. И он был прав: звонок раздался на двадцать минут раньше. Глазухина подбежала к телефону, прижала к маленькому розовому уху черную грубую трубку.
– Товарищ Наливайко? Что? – Глазухина засмеялась, глядя на заволновавшегося Максима. – Клавдия? Правильно?
Максим прислонился к стене, нетерпеливо ожидая той минуты, когда Глазухина передаст ему трубку. Руки у него тряслись. Он прижимал их к груди, чтобы скрыть это. Зажав нижнее отверстие трубки, Глазухина строго сказала: «Успокойтесь». И продолжала разговор, чтобы дать возможность Максиму овладеть собой.
– А у нас в списках значится Наливако. Что, описка? Я так и думала. Ну, очень хорошо, что ошибка исправлена. Постойте, не бросайте трубку. Нет, нет, ради этого я не стала бы вас беспокоить. Есть более важное дело. Сейчас с вами будет говорить один товарищ.
Шутливо хмуря брови, Глазухина передала наконец трубку Максиму. Он крепко прижал трубку к правой скуле, чтобы незаметно было, как дрожит рука.
– Клава!.. Клавочка… Клавуся… – кричал он в трубку, забыв, что на него смотрят посторонние люди. – Здравствуй, родненькая. Ты ждала меня, да? Ну, конечно. Это я, Максим. Да что ты, миленькая, кто же тебя здесь будет разыгрывать? Я… Я… Вот товарищ Глазухина может подтвердить… Живой и невредимый… Да, да, сегодня приехал. Клавочка! Что? Я ничего не слышу. Клав…
Максим растерянно поглядел на Глазухину:
– Нас прервали…
Глазухина взяла трубку и принялась опять вызывать колхоз «Красный путь». Она долго стояла у телефона, дула в трубку, наконец объявила:
– Колхоз «Красный путь» не отвечает.
Желая успокоить Максима, Глазухина сказала:
– Сейчас я устрою вам подводу. Раз это она, не теряйте времени и поезжайте в «Красный путь».
V
Глазухина проводила Максима в большой белый дом, в котором помещались райком партии и райсовет. Она постучала в дверь, на которой висела табличка с фамилией «Утеев», написанной по-русски и по-казахски. Из кабинета донеслось глухое «пожалста». Максим вошел вслед за маленькой женщиной в кабинет.
На полу лежал малиновый, с зеленым орнаментом ковер; у стола, покрытого красным сукном, стояли тяжелые, обтянутые кожей кресла. Привычный вид обстановки хорошо подействовал на Максима. Он с любопытством рассматривал казаха в черной гимнастерке, ругавшего кого-то по телефону за задержку выгрузки вагонов с саксаулом.
– Что вы себе склад устроили на станции? – кричал Утеев, не обращая внимания на вошедших. – Вы знаете, что вагоны для другой цели нужны? Что? Надо найти людей! Вот школа и то нашла выход – выгрузила своими силами. Словом, если завтра к утру не выгрузите, мы посоветуем начальнику станции передать ваше топливо другой организации. – Утеев помотал головой, пробормотал что-то по-казахски и, заметив посетителей, улыбнулся: – Что тебе, товарищ Глазухииа?
Маленькая женщина представила Максима.
– Нужна подвода, – сказала она. – Семья товарища находится в двадцати километрах отсюда… В колхозе «Красный путь».
Утеев сузил глаза до такой степени, что исчезли зрачки. Темная, почти коричневая рука с тонкими пальцами неспокойно зашевелилась на красном сукне стола.
– Да… – протянул он задумчиво. – Конечно, товарищу помочь надо… Но у меня нет подвод.
– Я знаю, что у тебя нет, – сказала Глазухина, сдерживая улыбку. – Я думала, что ты кого-нибудь попросишь… Или прикажешь… У нас ведь много организаций…
– Да… Хорошо сказать… прикажешь, – проговорил Утеев, вздыхая. – Вчера я всех ругал на совещании. Сегодня горячка началась. Наш завхоз вывозит саксаул. Райпотребсоюз послал за товарами… «Заготзерно» хлеб на станцию возит… Ну, кто еще? – Утеев снова вздохнул. – Хорошо, приходите утром, как-нибудь устрою.
– Я бы хотел сегодня, – сказал Максим, думая о том, с каким волнением ждет его Клавдия в «Красном пути». – Извините, если нельзя.
Ему вдруг стало неловко за себя, он виновато прибавил:
– Конечно, отрывать подводу или машину в такое время… Я просто не подумал об этом…
– У меня лично только верховая лошадь, – сказал Утеев. – Я верхом езжу. Если бы вы могли…
– Нет, мне легче пешком, – пошутил Максим и начал прощаться.
Глазухина вышла вслед за ним и в коридоре сказала:
– Пойдемте, я вас устрою, переночуете в средней школе… у директора… а завтра уедете.
– Вы думаете, что мне так легко дожить до завтра? – шутил Максим, чувствуя какое-то возбуждение. – Кто это сказал: не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня?
– Один день можно потерпеть.
– Нет, я сегодня же буду там. Что для нас, фронтовиков, какие-нибудь двадцать километров? – Он с благодарностью пожал руку Глазухиной. – Спасибо, я как-нибудь на своем костыле доеду.
Тяжелое путешествие предстояло ему, по, решив действовать, он никогда не колебался. Он не послушался Глазухину, советовавшую хотя бы чемодан оставить. В чемодане были подарки, которые он купил в Алма-Ате для Клавдии и Ленечки. Он решил во что бы то ни стало сегодня же попасть в «Красный путь».
Глазухина долго смотрела из окна на дорогу, по которой, прихрамывая, ушел Максим. Она, может быть, не без зависти думала о женщине, ради которой инвалид предпринял такое путешествие.
Максим шел, ориентируясь по телефонным столбам. Неожиданно столбы свернули в сторону от дороги и пошли напрямик, пересекая изрезанное белыми рвами заснеженное поле. Где-то впереди они снова вышли на дорогу. Вдали белели горы. Впрочем, Максиму казалось, что они не так уж далеко. Он шел, размышляя: «Где же колхоз, если горы так близко? Или колхоз находится в горах, или дорога у самых гор сворачивает куда-нибудь в сторону…»
Если бы Максим знал, где находится колхоз «Красный путь», он шел бы напрямик, чтобы скорее добраться «домой». Да, дом его теперь находится в неизвестном колхозе, где живет Клавдия с маленьким сыном.
Приближался вечер. Максим спрашивал встречных женщин-кореянок, нельзя ли пройти напрямик. Они плохо понимали его, но все же не советовали сворачивать с дороги. Он продолжал идти и удивлялся: горы все так же были далеко.
Он шел весело, иногда помогая какой-нибудь кореянке поднять на плечи сноп курая. А то задерживал пожилого казаха, ехавшего верхом на ослике, закуривал вместе с ним и, покивав головой, шел дальше. Половину пути он прошел быстро и почти незаметно.
Телефонные столбы, торчащий из-под снега желтый бурьян, далекие тополя – все это было слишком привычным и никак не вязалось с его представлениями о Средней Азии. Но вот он заметил посреди пустого поля домик с вывеской над крыльцом и, несмотря на усталость, подошел ближе. Он прочел вывеску: «Кара-Курганское лесничество» – и улыбнулся: вокруг ведь не было ни деревца, ни кустика.
Задержав возчика, направлявшегося к лесничеству, Максим дал ему на цигарку табаку и спросил:
– Лесничество снегом ведает, что ли?
– Зачем? – пожал плечами возчик. – Здесь под снегом топлива хватает.
– Какого топлива? – удивился Максим.
– Молодой саксаул… А есть еще и курай, камыш. Саксаул, между прочим, не хуже угля горит. Что, впервые в наших краях? А я здесь двадцать лет живу, привык…
Возчик попросил еще немного «солдатского курева» и весело погнал впряженного в двуколку быка.
Максим пошел дальше. И снова удивлялся, глядя на горы: они все еще были далеко. Впереди не было никаких признаков селения – лишь белые горбы вдоль прорытых в степи, засыпанных снегом арыков да заросли камыша, шевелившего на ветру нежными султанами.
В поле никого не было. Только вороны изредка пролетали над белым скирдом соломы; присев на вершину скирда, они оглушительно каркали и снова исчезали. В камышах вдруг появлялась заблудившаяся сова. Она отдыхала на столбике у дороги – серая, рогатая – и, заслышав шум, снова улетала неизвестно куда.
Максим продолжал идти, но расстояние до гор не уменьшалось. Они все еще были далеко, а за ними, еще дальше, синели величественные очертания вершин Тянь-Шаня. Никогда не думал Максим, что придется побывать в этих местах.
Он шел, выбиваясь из последних сил. Горы потемнели, вершины их затуманились. Телефонные столбы уходили вдаль, постепенно уменьшаясь; вдали казались они не больше спичек. И не больше спичечных коробок были показавшиеся там домики.
Сумерки сгущались, и селение исчезало на глазах, как бы растворяясь в темноте. Стало тоскливо, но вдруг вспыхнули огоньки – целое созвездие электрических фонарей. Максим догадался, что это и есть колхоз «Красный путь».
Теперь уже никакая усталость не могла его задержать. Хотелось сократить расстояние, перешагнуть, пролететь пространство, разделявшее его с семьей. Казалось, на последнем километре он не выдержит и просто побежит, как бегут бойцы в атаку. Но Максим сдержал себя; он знал, что его ждут, и спокойно, уверенно продолжал шагать, налегая на давно отяжелевший костыль.
Фонари наконец приблизились, показались освещенные окна крайних домов. Максим заметил мальчишек, катавшихся на санках, и спросил, где школа. Узнав, кто ему нужен, ребята взялись проводить.
«Клава ждет», – радостно подумал Максим, направляясь вслед за мальчишками к освещенному домику.
VI
Он приближался к дому, когда вдруг повалил большими хлопьями теплый, влажный снег, освежавший лицо. Это еще больше подняло настроение. Максим постучал и удивился, услышав старческий голос за дверью. «Наверное, няня», – подумал он и вошел в комнату.
Маленькая старушка с сухоньким, но добрым лицом посмотрела на него удивленно, даже с некоторым испугом, но, заметив костыль и выдвинутую вперед утолщенную ниже колена ногу, успокоилась.
– Добрый вечер, – сказал Максим так, будто он только вчера ушел из этого дома. – Не ожидали?
– Здравствуйте, – приветливо сказала старуха. – Нет, ожидали.
Счастливый и возбужденный, Максим поставил посреди комнаты чемодан и сел на стул, чтобы отдышаться.
Жадными глазами рассматривал он комнату. Было тепло и уютно. Максим словно вернулся в свой дом, в Сороки. Здесь только комната была немного уже и окна меньше, но все это: портрет Тараса Шевченко в углу, знакомая вышитая скатерть на столе, украинская плахта вместо коврика на спинке дивана, копия «Золотой осени» на стене, семейная фотография, на которой Максим изображен вместе с Клавой и Ленечкой, – все это свое, родное, близкое сердцу.
«Клава, очевидно, ушла в детский сад, за сыном», – решил Максим. Он был рад, что старуха молчала. Ему самому надо было собраться с мыслями; хотелось просто посидеть несколько минут неподвижно, отдыхая и наслаждаясь своим счастьем. Вдруг он заметил маленькое фото в овальной рамке, прислоненной к флакону с зеленоватым одеколоном. Максима охватила тревога: это был портрет незнакомого человека. Портрет был вставлен в рамку, в которой когда-то находилась фотография годовалого Ленечки.
– Кто это? – спросил Максим, обращаясь к старухе, спокойно занимавшейся вязаньем чулка.
– Леня, – ответила старуха.
Максим рассмеялся. Он думал, что старуха по рассеянности вставила вместо Ленечкиной фотографии случайно подвернувшийся под руки портрет какого-нибудь артиста. Это был в самом деле молодой мужчина с красивым актерским лицом.
– Где же хозяйка? – опросил Максим повеселевшим голосом.
– А она вас встречать поехала.
– Меня?
– Ага. Вот как вы должны были прийти, она в колхоз ушла. На машине поедет, так что быстро домой вернется. Вы посидите.
– А где же Ленечка? – спросил Максим, обеспокоенный тем, что в комнате не видно детской кроватки.
Старуха не успела ответить. У дома загудела машина, и в комнату ввалился мужчина с сумкой и свертками в руках. На голове у него была побелевшая от снега шапка-ушанка. Высокий и плечистый, он в то же время был удивительно подвижен. В первую минуту он не заметил Максима, да и Максим не успел разглядеть его.
Вошедший торопливо, как это делают люди, попавшие с мороза в теплую комнату, начал раскладывать принесенные им предметы в разных местах. Привычным движением открыв дверцу буфета, он поставил на полочку консервные банки, затем положил в ящик стола папиросы и спички, а на стол хлеб, вынутый им из плетеной сумки. Наконец, весело крякнув, снял шапку, стряхнул с нее снег за порог и повесил на гвоздь у дверей. Потом распахнул пальто и в этот момент заметил сидящего в углу постороннего человека.
Он внимательно посмотрел на гостя, и тут легко обнаружилось сходство с фотопортретом в овальной рамочке, Максим вдруг поднялся и увидел, как испугалась старуха, поглядев на костыль, который он держал словно палку.
Высокий мужчина как-то неожиданно сконфузился, неловко протянул руку:
– Княжанский.
«Наливайко», – хотел было сказать Максим, но, сделав над собой усилие, спокойно произнес первую пришедшую ему в голову фамилию:
– Шевченко.
– Знаменитая фамилия, – сказал Княжанский, успокаиваясь, приветливо оглядывая гостя. – Вы к Клавдии Михайловне или… ко мне?
Старуха все так же испуганно смотрела на Максима, но он не обращал на нее внимания. Он сдержанно сказал:
– К Клавдии Михайловне. Да я, собственно, могу и не дожидаться. Муж ее просил передать привет, вот я и зашел. Пожалуйста, передайте ей…
– Муж?! – ошеломленно спросил Княжанский.
Он заволновался и, чтобы скрыть это от чужого человека, начал рыться в карманах. Достав пачку папирос, он предложил закурить. Максим видел, как у Княжанского дрожали руки. Да он и сам с трудом протянул руку за папиросой. И все же, одолев слабость, закурил, затянулся и ясными глазами заглянул в красное, потное лицо Княжанского.
– Садитесь. Что же это мы стоим? – сказал Княжанский, усаживая гостя на стул, стоявший у стола. – Рассказывайте, где же он? Вы его лично знали? Как он? Мама! – обратился Княжанский уже к старухе. – Может быть, ты нас чайком угостишь? Впрочем, вы, наверно, голодны, товарищ Шевченко? Вот что, мама: ты открой нам коробочку консервов. – Княжанский окончательно овладел собой, в его голосе чувствовался хозяин. – Мы с вами выпьем по рюмочке.
Это была самая трудная минута для гостя. Он покосился на старуху, хлопотавшую у буфета, и почему-то потянулся за чемоданом.
– Спасибо, – сказал он решительно, – я ведь только на минутку. У меня здесь родственники. Я звонил им по телефону, и они ждут, наверное…
Он говорил с несвойственной ему торопливостью, словно боялся, что его прервут, как только он сделает паузу.
– Ну, ну, все-таки по рюмочке надо выпить, – ласково уговаривал Княжанский, – за здоровье воскресшего из мертвых. Садитесь, садитесь.
Княжанский был необычайно приветливым и гостеприимным хозяином.
Максим заметил, что у него, в сущности, не было ничего актерского в движениях и жестах. Княжанский говорил искренним тоном:
– Да оставьте вы свой чемодан, право же, он никуда не убежит.
– Нет, нет, спасибо, – упрямился гость, – я очень тороплюсь. – Больше всего он боялся, что Клавдия вернется и он встретится с ней в присутствии этих чужих людей. – Вот, пожалуйста, передайте подарки… от мужа и отца…
Он чересчур долго возился над чемоданом, из которого все время вываливались то брюки, то другие вещи, отнюдь не похожие на подарки. Наконец он поднялся, красный от напряжения, держа в руках коричневого бархатного медвежонка с красными пуговками вместо глаз, маленький голубой автомобильчик, косынку с цветным орнаментом и коробку пудры со стандартной женской головкой на крышке.
Все это он спокойно разложил на столе и собирался что-то сказать, но вдруг заметил остановившийся, неподвижный взгляд Княжанского, разглядывавшего подарки.
– К сожалению, – сказал тихо Княжанский, и тут же поправился: – Очень, очень жаль… – он с трудом подбирал слова, – но детские игрушки не пригодятся.
Максим неловко повернулся. Костыль, торчавший у него под мышкой, упал на пол; застонав, Максим повалился на стул…
Княжанский подбежал к нему, подал костыль и, словно забыв, что надо делать дальше, стал поддерживать Максима под руку, хотя тот сидел. Максим мягко отстранил его, поднялся и упрямо подошел к чемодану. Силы, однако, изменяли ему. Он с усилием поднял чемодан и, не глядя на Княжанского, спросил:
– Что с малышом-то?.. Болел?
– Я не знаю подробностей. Кажется, воспаление легких… Знаете, маленьким украинцам трудно переносить здешний климат.
Максим ничего не сказал, только посмотрел на Княжанского таким взглядом, словно не поверил ему. Затем, опустив голову, он, как слепой, потянулся к дверной ручке, с трудом нащупал ее. Уже в сенях его задержал Княжанский:
– Простите… товарищ Шевченко… а адрес?
Максим обернулся, на его лице изобразилось недоумение.
– Адрес товарища Наливайко? – повторил Княжанский.
– Адрес? – Лицо Максима было освещено светом, падавшим из дверей комнаты; оно было спокойно, только брови чуть шевельнулись. – Адреса у него нет теперь. Он в походе.
И Максим вышел, аккуратно закрыв за собой дверь.
Княжанский минуту стоял у порога, открыв наружную дверь, за которой по-прежнему падал снег. Большие редкие хлопья как бы играли в воздухе, задевая друг друга; в глазах рябило, и Княжанский не мог разглядеть, куда ушел инвалид.
– Ленечка, простудишься! – послышался голос старухи.
Княжанский медленно, нехотя вернулся в комнату, подошел к столу и долго разглядывал детские игрушки Взял в руки автомобильчик, проверил, не заводной ли, и снова поставил на стол так осторожно, словно он был из тончайшего стекла. Затем сел у стола, потянулся за папиросами, лежавшими на столе рядом с подарками.
Старуха зашевелилась, скрипнула стулом.
– Сильный, – со вздохом сказала она. – Я думала, он сознание потеряет.
– Ты о чем? – спросил Княжанский, машинально закуривая.
– Не догадался? – с укором сказала мать. – А я сразу поняла: это и есть он сам… Максим Наливайко, муж Клавочки.
Княжанский выронил изо рта папиросу и вскочил, нервно скомкав папиросную коробку, которую он все еще держал в левой руке.
Папироса дымилась на цветном коврике у стола. Синяя струйка, чуть извиваясь, поднималась вверх и расплывалась по комнате сизыми тающими колечками.
Старуха бросилась к коврику, растоптала папиросу старческими ногами и, усаживаясь на свое место у печки, снова вздохнула.
Княжанский стоял посреди комнаты не двигаясь, что-то мучительно обдумывая.
Вскоре вошла в комнату Клавдия – мокрая, озябшая. Она вся тряслась. Старуха дремала, посвистывая носом. Княжанский бросился к Клавдии и начал снимать с нее пальто. Клавдия старалась обойтись без его помощи, но руки ее не слушались. Лицо у нее было бледное, испуганное. Она с признательностью посмотрела на Княжанского, накинувшего на ее плечи теплый платок, и, все еще дрожа от холода, села у стола.
Взгляд ее упал на детские игрушки. Она вскрикнула и опустила голову на стол.
Княжанский подошел к ней, ласково прикоснулся рукой к ее вздрагивающему плечу. Она прошептала, ища слепыми пальцами его руку:
– Не говори… не говори ничего… Дай мне собраться с мыслями.
Едва коснувшись его пальцев, она подняла голову и, словно боясь еще раз посмотреть на игрушки, подошла к дивану, села. Но что-то тревожило ее; она вскочила и, забыв снять мокрые боты, забилась в угол между этажеркой для книг и шкафом.
Княжанский обеспокоенно посмотрел на часы.
– Ведь у него, наверно, нет здесь никаких родственников, – сказал он, ни к кому не обращаясь. – Где же он ночевать будет?
– Да… у него никого… нет… – глухо отозвалась в углу Клавдия.
Княжанский покачал головой и, быстро одевшись, вышел на улицу.
…Когда он вернулся, Клавдия спала, сидя на стуле. Княжанский осторожно, чтобы не разбудить ее, снял боты и туфли, поочередно приподнимая то одну, то другую ногу, потом попытался поднять Клавдию, но едва не выронил – так она была тяжела.
Он с трудом перетащил ее на диван, положил под голову украшенную яркими маками диванную подушку; она открыла глаза и прошептала:
– Ничего мне не надо… Умоляю, оставь меня…
