Текст книги "Семья Наливайко"
Автор книги: Федор Кравченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)
XVII
Кажется, я схожу с ума. О чем я хотел еще рассказать? О крохотной планетке Адонис? Да, я фантазировал. Я путешествовал по вселенной. Забавная планета! Ее поперечник составляет всего лишь полкилометра.
Должно быть, у меня повысилась температура. Ишь ты, как расшалились нервы… А ну, Андрей, возьми себя в руки!
Костя назвал меня «допотопной барышней». Я ведь дневником обзавелся. Но мой дневник не только тайна моя. Это друг… Это для меня… инспектор государственного контроля…
Стой, Андрей! Вот здесь еще немного поплачь… Вспомни все, что произошло, и поплачь. А следующую страницу я тебе не позволю «кропить слезой»…
Прощай, Нина! Прощай, родная моя. Тебя смерть сразила, а я дальше пойду. Дальше!
…Эх, если бы мне добыть очки! Без них я все-таки беспомощный.
Тепло. Кажется, еще совсем лето…
На секунду отрываюсь от тетради. Нет, это уже осень! Но какой чудесный сегодня день! «Золотая осень», как у Левитана…
Клавдия увезла копию этой картины с собой. Многие вещи оставила, а ее забрала. Она ведь знает, что Максим влюблен в Левитана…
Значит, Клавдия верит, что Максим еще может вернуться к ней? Или это для нее «дорогой сувенир»?
Сувенир… Вот какими словами я щеголяю…
Как-то Людмила Антоновна сказала:
– Вот смотрю я на тебя, Андрюша, и диву даюсь. Я хоть и не старая, но все-таки помню твоего батю. Он был настоящим селюком-хлеборобом. А ты – интеллигент. И вся ваша семья какая-то интеллигентная. Посмотришь на вас и начинаешь понимать, что же произошло в нашей стране. Вот ведь и я не похожа на свою мать. Верно? Интеллигентной особой стала…
Высказалась и рассмеялась…
Бедная (и такая милая) «интеллигентная особа». Она чуть горбится оттого, что потолок висит над самой головой. У нее два сына, оба черноглазые, похожие на отца. Один из них живой, краснощекий, веселый; второй – вялый, он еще хворает. И все же он подражает брату – болтает ножками, ныряет головой в мягкую подушку, хотя делает это как-то неуверенно, словно раздумывая.
Почти целый год мы живем в землянке: я, Костя и Людмила Антоновна с близнецами.
Людмила Антоновна часто смотрит куда-то в угол, где сложены трофейные мины, и о чем-то думает. Глаза у нее большие, светлые; кажется, это у нее чужие дети, так непохожи они на мать.
О чем она думает – неизвестно, но в глазах ее скорбь. Однако стоит кому-нибудь из младенцев заплакать, как она преображается. Она склоняется над ними с нежной, ласковой улыбкой…
Ребята ползают по широкой деревянной кровати, как зверьки. В землянке горит коптилка, они не знают дневного света, и мне больно смотреть на них.
Один из них уже научился стоять, придерживаясь руками за спинку кровати. Целую минуту он стоит, глядя на мать, затем, потопав ножками, снова садится.
Спят они как бы по очереди. Смотришь; один уткнулся личиком в подушку, раскинул ножки с розовыми пухлыми пятками и спит; другой продолжает шалить.
С одним матери легче справиться.
Но иногда они просыпаются одновременно. Стоит заплакать одному, и другой охотно поддерживает брата. Тогда молодая мать теряется. Но вот она обнажает грудь и начинает кормить одного из них, не обращая внимания на другого. Второй ворчит – ревнует.
Оба они беспрерывно произносят одно и то же слово, варьируя его на разные лады: «пап-а», «а-па-па-па»…
Мать машинально гладит большой рукой по голове то одного, то другого. Затем снова устремляет взгляд в угол. Она грустит. Однако я не слышал ни одного ее вздоха.
Я часто думаю о матери. Что она делает теперь?
Много времени прошло с тех пор, как мы расстались. Мне рассказывали, что Сидор Захарович и мать в пути помогали другим колхозам убирать хлеб. Потом, видно, устроились в тылу, в каком-нибудь русском колхозе. И мать и братья заняты настоящим делом.
Может быть, сейчас мать читает письма от братьев, в которых они рассказывают о своих подвигах. А я, бездельник, так долго отсиживаюсь в землянке. Даже Костя стал настоящим партизаном: он уже участвовал в боях; он с восхищением говорит о Полевом. Кто бы мог подумать, что Полевой стратег?
Костя рассказывал о нем удивительные вещи. Однажды Полевой с пятью десятками человек разгромил фашистский гарнизон. Он не водил своих людей в атаку с винтовками наперевес, не мчался, подобно Чапаеву, на тачанке. Бой, в котором участвовал Костя, не был похож на сражения, знакомые мне по книгам. Полевой разделил свой отряд на десять групп; десять боевых пятерок атаковали село со всех сторон, забросали гитлеровцев гранатами. И те растерялись оттого, что с ними воевали не по правилам.
Я завидую Косте. Правда, я тоже кое-что делаю по поручению Полевого, но все это пустяки. (Ведь Костя – боец!) И у меня уже созрел план: я также буду воевать с фашистами. Я и без очков отлично найду знакомые дороги, по которым движутся войска противника. Я верну фашистам их собственные мины.
Стало веселее. В землянке тикают ходики. (Людмила Антоновна не забывает подтягивать гирю по утрам.) Я сказал: тикают ходики. Почему-то все думают, что маятник говорит: тик-так, тик-так… Но я явственно слышу: «Пой-дем, пой-дем…» Звонко, настойчиво зовет меня маятник, думая, что он сам идет.
Подобно кроту, я выползаю из землянки. Далеко, между стволами деревьев, полыхает солнце.
Наступает вечер. Земля неумолимо оборачивается вокруг своей оси, уводя нас от солнца. Да, мы уходим от солнца, а люди все еще по привычке говорят: «Солнце садится».
Лесная тишь затыкает мне уши. Я глохну. И вдруг слышится колокольчик. Я вздрагиваю: школьный звонок? Мне становится смешно, и я сам себе говорю: «Поднимайся, бездельник, перемена кончилась, иди на урок».
Я возвращаюсь в землянку и начинаю изучать трофейные мины.
XVIII
Вот снова осень пришла, а мы живем по-прежнему.
Полевой редко наведывается к семье. Он перебрался со своим отрядом подальше от нашего леса, где скрывается много людей, не успевших или не пожелавших уехать. Я понимаю его. Он боится, как бы фашисты не окружили лес, как они делают это в других районах. Ведь в нашем лесу, кроме людей, находится партизанская база.
В селе разбойничают не только гитлеровцы, но и кое-кто из наших односельчан. Некоторые из них добровольно поступили на службу к врагу.
Гитлеровцы все время вербовали людей для отправки в Германию. Желающих было слишком мало, и они всячески заманивали молодежь в клуб. Они демонстрировали свои фильмы. – Но в кино ходили только они сами и «добровольцы». Озлобленные фашисты стали устраивать облавы, ловить людей на улицах, вытаскивать из домов и погружать, как скот, в товарные вагоны.
Порой партизанам удается отбить группу обреченных людей. Тогда начинаются пожары и расстрелы. К нам в лес прибегают совсем обезумевшие люди.
А Костя часто бывает в Сороках. Он уже мало говорит о Полевом. Он стал политиком. Каждый раз он приносит из села какие-то новые для меня мысли. Однажды он даже пытался оправдать поступки «добровольцев». Что, мол, делать крестьянам, если Советская власть бросила их? Целый год страной управляют немцы… Я так накинулся на него, что он не выдержал и выбежал из землянки. Потом Костя вернулся, посмотрел на меня с лукавой улыбкой. Оказывается, он меня разыграл. Он сам ненавидит «добровольцев». Да и как их не ненавидеть, если они ограбили его дом, присвоив лучшие вещи?
Иногда Костя философствует. Ему, например, хотелось бы видеть «настоящую украинскую армию».
Я спросил:
– Что значит «настоящая»?
Он ответил серьезно:
– В Красной Армии все одинаково одеты, только казаки – по-своему. А украинца не отличишь от русского…
– Ты хочешь, чтобы красноармейцы надели запорожские шаровары с мотней до самой земли?
– А что ж. Это наша национальная форма. Чего же ее стыдиться?
Я представил себе бойца в запорожских шароварах, садящегося в самолет или на мотоцикл, и захохотал. Я нарисовал эту картину Косте, и он тоже начал смеяться. Костя понял, как глупо то, что он сказал. Глядя на него, я вдруг подумал, что он носит в голове чужие мысли. Перестав смеяться, я спросил:
– С кем ты встречаешься в селе?
– С кем придется, – уклончиво ответил Костя. – Во всяком случае, тому не поздоровится, кто попадется Косте Вороне на глаза.
Вот как! Однако он не рассеял моих подозрений. Наоборот, с каждым днем я все больше убеждаюсь, что наши дороги расходятся. Я чувствую, что он томится своим положением. Он уже не верит, что Красная Армия вернется. Не оставаться же ему всю жизнь в лесу?
– Ну что ж, иди, выдай нас всех фашистам, – сказал я резко, – они тебя за это своим полицаем сделают. Будешь спокойно жить.
– Да, спокойно, – отшутился Костя. – Пока партизаны не убьют.
Он то улыбался, то хмурился. Казалось, он не знает, как вести себя в моем присутствии. Он словно боится, что я разгадаю его мысли, и все время меняет тему разговора.
Конечно, Костя хитрее меня. Но все же я должен поймать его с поличным.
Иногда он приводит в землянку кого-нибудь из партизан, которые в общем-то похваливают Костю. Мне порой становится стыдно за себя. В самом деле, виноват ли Костя в том, что я чересчур подозрителен? Ведь он и раньше болтал всякий вздор, но от этого не становился моим врагом. Мы часто ссорились из-за пустяков, а все-таки по-настоящему не враждовали.
Костя догадался, что я не верю ему, но делает вид, что между нами ничего не произошло. Когда же я собрался к Полевому, он встревожился. Он отказался проводить меня к партизанам.
– Полевой за сто километров отсюда, – сказал он. – Пока доберемся, немцы десять раз нас убьют.
XIX
Я не смею даже подумать, что Красная Армия не вернется. Да и как это можно допустить! Я хорошо знаю историю, чтобы не отчаиваться. Не могу представить себе, чтобы фашисты удержались на нашей земле. Когда немцы пришли на Украину в 1918 году, кое-кому казалось, что наша земля навеки станет германской. Бандиты помогали немцам тогда. А народ разгромил и немцев и их сообщников.
Правда, мне страшно смотреть на немецкие танки… Я стараюсь не думать о них. И все же я выхожу по ночам с немецкими минами на старый шлях. Иду ощупью, как настоящий слепец. Впрочем, вблизи я все-таки вижу все, что надо. Сделав свое дело, я тотчас же ухожу. Я не так храбр, чтобы сидеть на шляху до утра.
Однажды пришел Полевой и рассказал о неизвестном мстителе. Кто-то удачно поставил мину у моста на шоссейной дороге: на рассвете машина с фашистами взлетела на воздух. Партизаны насчитали пятнадцать трупов.
Полевой спрашивал партизан, по никто из них не мог сказать, кто минировал мостик. Тут Костя начал намекать, что это он, мол, «проучил фашистов».
Полевой, кажется, не поверил. Во всяком случае, он ничего не сказал. А Костя думал, что командир будет восторгаться его поступком. Когда Полевой ушел, Костя проворчал:
– Старайся после этого. Другим за такие дела ордена выдают, а он даже не поблагодарил.
– За что же тебя благодарить? – спросил я, возмутившись его враньем. – За сказки?
Костя вытаращил глаза. Он догадался, в чем дело, и спросил растерянно:
– А ты… ты почему не признался? Вот дурень так дурень!
Он так и не понял, почему я молчал. Сам-то он любит поговорить о своих успехах.
Частенько он уходил в разведку и каждый раз возвращался целым, невредимым. Другие разведчики исчезали, партизаны находили их трупы, а Костя был неуловим. О нем говорили, как о способном, отважном разведчике.
Однажды он забрался в свой собственный дом и вынес оттуда патефон. Он решил развлечь музыкой близнецов. Что и говорить: Людмила Антоновна смотрела на Костю, как на героя. Но в моей душе все чаще возникали сомнения. Я не мог понять, как это Костя ухитряется спастись, в то время как другие партизаны гибнут. Я не мог скрыть своих мыслей. Костя рассмеялся, сказал:
– Пойдем со мной, посмотришь, как это получается.
– Я попрошу Полевого, пускай сам посмотрит.
– Ты думаешь, что Полевому нечего больше делать?
Я промолчал. Костя начал шутить:
– Крот завидует орлу. Правда?
–. Лучше быть хорошим кротом, чем поганым орлом.
– Поганых орлов не бывает.
– Я говорю о поганом петушке, который называет себя орлом.
Костя готов накинуться на меня с кулаками. Но он боится меня. Я плохо вижу, однако руки у меня крепкие. И Костя избегает мериться со мной силами.
Когда Полевой снова пришел, Костя развлекал близнецов, следя за мной глазами. Его интересовало, о чем я буду говорить с Полевым.
Командир закусывал, поглядывая на жену. Потом с усмешкой проговорил, указав на Костю:
– Видишь, какую я тебе веселую няньку дал.
Мне хотелось поговорить с Полевым о своих подозрениях, но Костя ни на минуту не вылезал из землянки. Вдруг он подошел ко мне и громко проговорил, стараясь привлечь внимание Полевого:
– Слушай, крот, сколько я тебя предупреждал: не ввинчивай детонаторы в мины! Не дай бог, кто-нибудь нечаянно заденет мину… Наша землянка на воздух взлетит.
Костя знал, что я вожусь только с обезвреженными минами. Значит, он умышленно это сказал. Я еще не понимал, к чему он клонит, но было ясно: это начало какой-то подлой затеи.
Полевой сказал:
– Надо вырыть яму для мин. Подальше от землянки. Вы должны сделать это вдвоем. Когда будет готово, доложите, я осмотрю.
Я сказал, что Костя клевещет на меня: я ведь лучше его знаю, как обращаться с минами. Костя ухмылялся: плохо, мол, человек оправдывается.
Я нервничал. Еще бы: Людмила Антоновна всерьез заволновалась… Полевой, успокаивая ее, бросал на меня неодобрительные взгляды.
Я поклялся, что завтра же будет готова яма для мин.
Полевой вдруг спросил:
– Ты знаешь, как обращаться с минами?
– Конечно, знаю.
– Так это ты, наверно, фашистам гостинцы носишь?
Я поневоле опустил глаза. Вдруг послышались его шаги: Полевой шел ко мне. Я не мог поднять голову, неловко стало. Он ласково сказал, положив мне руку на плечо:
– Ах ты, крот…
Это прозвучало, как похвала.
Я сказал Косте:
– Пойдем выроем яму.
Хотелось увести его из землянки. Ведь мы мешали Полевому. Может быть, он хотел поговорить с женой по душам… сынков приласкать… А мы торчали перед глазами, как болваны.
Костя покинул землянку неохотно. Ему хотелось о чем-то побеседовать с командиром.
XX
В течение двух дней строили мы подземный «минный склад». Наконец все было готово. Я с нетерпением ожидал командира. Как только он одобрит наше «сооружение», можно будет освободить землянку от «адских машин».
Рано утром я спрятался в кустах, чтобы кое-что записать в дневник. Костя не заметил моего ухода. Боясь слежки, я обычно набрасывал на свою постель одеяло так, чтобы ему казалось, что я еще сплю. Лежа в кустарнике, я писал… Внезапно раздался грохот. Воздушной волной отбросило меня на край огромного оврага. Острая боль привела меня в сознание. Я весь был исцарапан.
С ужасом подумал я о жене командира, о близнецах, о Косте… Неужели они погибли?
Невозможно описать страшную яму, которая образовалась там, где была землянка. Я боялся заглянуть в нее. После гибели Нины я не мог смотреть на остатки человеческих тел.
Но что же могло случиться?
Как я проклинал себя, что не догадался отнести мины куда-нибудь подальше от землянки… Ведь мы могли сложить их в новом помещении. Полевой после осмотрел бы склад…
Я плакал, ища свою тетрадь, чтобы поведать ей о своем страшном горе. Вдруг послышался испуганный крик Кости:
– Андрей!.. Андрей… Ты?..
Он шел мне навстречу – бледный, трясущийся. Все лицо его передергивалось, колени ходили так, будто он пританцовывал. Кажется, он больше всего испугался оттого, что я невредим. В это мгновение я подумал, что это он взорвал землянку. Он, наверное, решил, что я погиб. Сам он отсиживался где-нибудь в сторонке и теперь пришел проверить результаты своей работы. Да, он был чист и опрятен, как никогда; он успел даже надеть мою голубую сатиновую рубаху. У него на руках не было ни пылинки.
Я обдумывал, что делать, как вдруг Костя спросил:
– Как же ты уцелел?
Я готов был убить его на месте.
– А ты думал, что я готов, да? Рад был похоронить меня. Ну, пойдем к Полевому; там узнаешь, как я уцелел.
Я решил так: если Костя станет упираться, пригрожу ему гранатой (у меня в нескольких местах на всякий случай гранаты спрятаны). Костя удивленно спросил:
– Ты хочешь пойти со мной?
– Вместе пойдем.
– А я советую тебе скрыться, пока Полевого нет.
– Почему?
– Потому… Он ведь знает, что это твоя вина. Сколько раз я говорил тебе: не трогай мин. При Полевом предупреждал тебя. Не послушался…
Теперь я понял, почему Костя в присутствии командира заговорил о минах… Почему он требовал, чтобы я не трогал мин до прихода Полевого…
Он думал, что я струшу. Но я решил идти к командиру. Я научился смотреть правде в глаза. Да и поверит ли Полевой Косте? Ну, а если он найдет, что я виноват, пусть расстреляет меня.
Я решительно сказал:
– Пойдем к Полевому, он умный, разберется.
Костя замялся. Я, кажется, застал его врасплох. Он не думал, что я так решителен. Ему нужно было выиграть время, чтобы обдумать свое положение. Он сказал:
– Хорошо, пойдем к Полевому. Только я сначала разведаю, нет ли где-нибудь немцев поблизости. После такого взрыва они могут нагрянуть и сцапать нас. Жди меня здесь.
Он явно хитрил. Черт с ним! Я даже рад, что он ушел. Мне еще многое нужно записать в свою тетрадь…
И вот я пишу последние строки. (Может быть, и в самом деле последние?) Я не могу взять эту тетрадь с собой. Мало ли что может случиться в пути.
Через несколько минут я спрячу ее в условленном месте, в излучине реки. По правде сказать, очень грустно мне расставаться с ней.
Я достал две гранаты на всякий случай… Вот вернется Костя, к мы пойдем…
Еще несколько строк, и «летопись окончена моя». Ах, дурень, дурень… У тебя даже руки дрожат. Нет, к черту эти глупые мысли. Я должен жить. Я буду жить!
Опять вспоминается Пушкин:
«Да здравствует солнце, да скроется тьма!»
Оно надо мной – яркое, теплое солнце. Даже желтая листва излучает свет. Кажется, вся земля пропитана им. И не верится, что гитлеровцы все еще поганят нашу землю…
Надо тетрадь спрятать. Спрячу ее и, пока Костя придет, буду любоваться солнечным светом.
Еще несколько строк: друзья мои, кто найдет эту тетрадь, передайте ее матери… В последнюю свою минуту я буду думать о родине и о ней. Для меня это нечто одно – большое, яркое, дорогое, как солнце.
Часть вторая
I
Снились Катерине Петровне диковинные подсолнечники. Будто росли они в долине и все тянулись вверх, безудержно устремляясь в небо. Стержней не было видно, зеленая листва не шевелилась, а над листвой, как бы вися в воздухе, горели огромные золотые звезды. Они поворачивались к солнцу, а солнце торопилось на запад. Подсолнечники не успевали следить за его полетом. И как бы говорили они ему: «Не спеши за горизонт, мы еще не нагляделись на тебя, не напились твоего света».
Но солнце уходило. Вот оно закатилось за темную полоску горизонта, и подсолнечники начали подниматься вверх, как языки оранжевого пламени. Поднимаясь, они удлинялись и в небе слились, как сливаются мелкие ручьи в огромный поток. Это был невиданный пожар. Пылали подсолнечники, пылала долина. Вдруг загорелось все небо и разлилось всепоглощающим пламенем над землей.
Катерина Петровна проснулась и долго с ужасом глядела в знойное небо. Над ней, как золотой факел, пламенел подсолнечник. Широкая листва его просвечивала, и было видно, как на одном из лепестков суетится жучок. К подсолнечнику подлетел бархатный шмель с позолоченными пыльцой лапками, сердито пожужжал и впился хоботком в желтый диск. В небе мелькали птицы.
Где-то, совсем недалеко, куковала кукушка, и Катерина Петровна вспомнила детство: «Кукушка, кукушка, сколько мне лет еще жить?» И засмеялась. Кукушка столько накуковала, что хватит и ей и сыновьям…
Сколько же жить ее сыновьям?
Сонливость развеялась. Катерина Петровна лежала на траве и думала как-то обо всем сразу: о войне, уже много месяцев полыхавшей над родной землей, о колхозе, о сыновьях, ушедших на фронт.
Живы ли они? Что они сегодня ели и чем были заняты? Катерина Петровна с трудом проглатывала кусок хлеба по утрам. Больно было думать, что в ту минуту, когда она завтракает, сыновья ее голодны. На столе всегда лежали ложки и вилки всех членов семьи. Она сидела у стола и думала о том счастливом дне, когда все ее дети снова усядутся за общий стол. Каким весельем забурлит тогда ее дом…
«Ее дом»…
Катерина Петровна с горькой усмешкой вспомнила, как трудно было привыкать к деревянному домику, в котором пришлось временно поселиться.
Но война все продолжалась, и Катерина Петровна уже привыкла к русской деревне, где поселились эвакуированные колхозники. Сидор Захарович договорился с колхозом «Луч»: прибывшие с ним люди работали в одной бригаде.
Хозяйка избы, в которой нашла себе угол Катерина Петровна, приветливо относилась к этой седой женщине, изгнанной фашистами из родного села. И все же Катерине Петровне трудно было привыкнуть к чужому дому. Больше всего ее угнетали деревянные стены. Комната напоминала ей огромный ящик. Катерина Петровна повесила над кроватью домотканый ковер, украсила окна и углы комнаты вышитыми полотенцами. В огороде она развела подсолнечники. И все это она делала потому, что тосковала по Украине. Она по-детски радовалась, когда подсолнечники зацвели.
Хозяйка побелила печь, желая доставить удовольствие украинке. И обе они радовались, украшая печь простым орнаментом собственной работы. Однако стоило хозяйке уйти к себе, и Катерина Петровна опять загрустила, вспомнив о семье, о родной далекой хате…
По утрам, выходя из дому, она печальными глазами оглядывала улицу с деревянными избами, вспоминала сады и хаты родных Сорок, и часто ей чудились знакомые с детства задушевные мелодии, шум тополя, скрип колодезных журавлей…
Сидор Захарович – человек бывалый: он сразу освоился в чужом селе. Он скоро привык к новой обстановке и хозяйничал в колхозном дворе и в поле, как у себя в Сороках. Главной его задачей было добывать хлеб и продукты для фронта, и он по-своему оценил хорошее хозяйство «Луча». В свободные минуты Сидор Захарович любовался стенами домиков, покрытыми голубой масляной краской; рассматривал коровники и погреба; с любопытством заглядывал в глубокие колодцы.
Спустя неделю он уже знал в лицо всех колхозников и колхозниц, успел побывать у многих из них дома; открыто и немилосердно критиковал он лодырей и нерадивых… Его сразу заметили и относились к нему, как к хорошему хозяину.
Когда в колхозе не хватало кормов для скота, Сидор Захарович сумел достать в соседних селах мякину и сено. С ним считались в районном центре. Еще бы! Помощники Сидора Захаровича не только успевали ремонтировать инвентарь «Луча»; по и помогали другим колхозам.
Больше всего доставалось от Сидора Захаровича Марье Семеновне, временно исполнявшей обязанности председателя колхоза «Луч». Он то ругал, то учил ее, как руководить хозяйством. Вначале Марья Семеновна огрызалась, даже жаловалась секретарю райкома. Потом поняла, что ей, недавнему бригадиру, еще не под силу руководить целым хозяйством.
Она позвала к себе Сидора Захаровича в гости, и все думали, что после этого он перестанет ее критиковать. Но оказалось, что они мирно, в дружеской обстановке разрешали вопрос, кому руководить колхозом. Вскоре весь коллектив «Луча» проголосовал за Сидора Захаровича; он всем успел понравиться.
В горячее весеннее время он уже был председателем.
Глядя на тоскующую Катерину Петровну, Сидор Захарович говорил с укором:
– Перестань хныкать, Катерина. Не до того, голубка, теперь. Война кончится, вернемся домой, наладим все как следует, и тогда заливайся слезами сколько хочешь… Катерина Петровна невольно улыбалась:
– Тогда и плакать не захочется…
– Тем лучше, – заключал Сидор Захарович, лукаво подмигивая.
