Текст книги "Том 4. Письма 1820-1849"
Автор книги: Федор Тютчев
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 51 страниц)
В Веймаре я застал Мальтица, он там один и живет в доме Гёте. Между нами говоря, в Веймаре я очень скучал. Городок показался мне отвратительно унылым, и встреча с Мальтицем не сделала его для меня более приятным. Он все на той же точке, на которой я его оставил 4 года назад. Все та же песенка. Только эгоизм, составляющий основную черту его характера, обострился в нем, как обостряются черты состарившегося лица. Словом, общество его не было для меня благотворно, и я много дал бы, чтобы променять его на общество твоего брата. Ночь я провел в Веймаре, у Мальтица, а на другой день уехал. Железная дорога кончается в Эйзенахе, в 24 милях от Франкфурта. Пришлось сесть в дилижанс – и, Боже мой, какой дилижанс! – и это после железной-то дороги! – Это как речь Том-Гаве после речи Тьера. Мерзкий дилижанс, что и говорить! 24 мили мы ехали целых двадцать часов.
Между Ганау и Франкфуртом наша еле тащившаяся колымага повстречала кабриолет. Взглянув на него, я увидел даму, всю в черном, которая, поравнявшись с нами, поднесла к глазам лорнет… Все это произошло в одно мгновенье, но и мгновенья было достаточно, чтобы я мог по неподражаемому движению лорнета, подносимого к глазам, узнать госпожу де Сетто*, а еще более подтверждает мое открытие то, что Щука тотчас же с уверенностью заявил, что в человеке, сидевшем на козлах, он узнал верного Отта. А наибольшее правдоподобие моим предположениям придает то обстоятельство, что кабриолет ехал по направлению к Ганау, где несколько дней тому назад открылся новый игорный дом… Но если на этот раз я видел ее лишь мельком, то по возвращении во Франкфурт я надеюсь отыскать ее где-нибудь в его утопающих в зелени окрестностях, ибо мне говорили, что она уезжает оттуда лишь поздней осенью. – Во Франкфурте, где я по недоразумению остановился в hôtel de Russie вместо Römischer Kaiser, я с удовольствием нашел почти в полном составе семейство Убри*. Удивление, восклицания, сердечный прием, чаепитие, устроенное в саду, но на котором я не смог присутствовать по причине внезапно начавшегося в тот вечер из-за простуды приступа зубной боли. Я встретил там слезливую госпожу Марченко*, она только что вернулась из Парижа, где провела зиму. Но поскольку ее муж сейчас, кажется, в отъезде – она показалась мне менее элегически настроенной, чем обычно. Что до двух ангелов, то один из них – ангел Мария* бракосочетался, а потому повидать его мне не удалось. Месяц тому назад он разрешился от бремени. Других знакомых я во Франкфурте не встречал. Жуковский и Гоголь, для которых я привез письма и посылки, уехали в самый день моего приезда. Узнав от Убри, что канцлерша еще в Бадене, но послезавтра уезжает в Вильдбад, я решил считать недействительными столь предусмотрительные увещания канцлера и тем более укрепился в решении, проезжая мимо Бадена, заехать туда, что у меня были некоторые основания предполагать, что я еще застану там Крюденера, который приехал туда несколькими днями раньше. Итак, я выехал из Франкфурта в 1 час пополудни, а в 7 часов вечера уже прибыл в Баден и появился там как раз во время всеобщего гулянья в сопровождении своего приятеля Эстергази*, которого я повстречал на железной дороге. Мы без труда обнаружили в одной из боковых аллей, в некотором отдалении от толпы, канцлершу, которая сидела за столиком в обществе супруги доктора Арендта*. Нас встретили очень сердечно и любезно, правда, не без некоторого замешательства. Вскоре к нам подошла госпожа Хрептович, по-прежнему резвая и бойкая, но сильно загоревшая под баденским солнцем. Потом пришли две племянницы, госпожи Зиновьева и Столыпина*. Вот, пожалуй, и все русские, находившиеся в это время в Бадене. Вечером я немного ознакомился с окрестностями, причем дамы изволили взять на себя руководство этим делом. Конец вечера я провел у канцлерши, которой обещал при расставании, что, возвратясь из Цюриха и прожив несколько дней в Бадене, посещу ее в Вильдбаде – и думаю исполнить это обещание на будущей неделе.
В Цюрихе я пробыл два дня и провел их в семье Крюденеров, достойнейших и превосходнейших людей, они приняли меня весьма сердечно, что не помешало им потчевать меня премерзким чаем и невкусным обедом. Барышни, числом три, сестры <1 нрзб>, очень хороши во всех отношениях: и умом, и образованностью, и разговором, и пр…* Но я устал от всей этой болтовни. Надо кончать.
Я поспешил вернуться в Баден, ибо мне не терпелось обнаружить там твои письма. Но получил я первое из них лишь на третий день по приезде; это было письмо от 6-го, написанное в тот самый день, когда я приехал в Берлин, и сообщающее мне о волнениях, которые пережила ты, видя, как дурна погода и как бурно море в Гапсале. Спасибо тебе, милая кисанька. Через два дня я получил второе письмо, более раннее, а теперь нахожусь в почтительном ожидании третьего. Это наводит меня на мысль, что и ты можешь быть в таком же положении относительно меня. А посему, не закончив этого письма, в котором хотел сообщить тебе еще бездну подробностей о Бадене, я прерываю его с тем, чтобы отослать таким, какое оно есть, без дальнейшего промедления. Третьего дня я написал твоему брату и жду от него ответа на этой неделе. Продолжение в следующей тетради.
Тютчевой Эрн. Ф., 17/29 июля 1847*
140. Эрн. Ф. ТЮТЧЕВОЙ 17/29 июля 1847 г. Карлсруэ
Carlsruhe. Ce 17/29 juillet 1847
Ma chatte chérie. Tu ne t’attendais guères assurément à recevoir une lettre datée de Carlsruhe, de cette ville que tu trouves si insipide et qui ne me déplaît pas… Voici comment c’est arrivé. J’ai quitté aujourd’hui Bade-Bade pour venir prendre ici un omnibus qui devait me transporter à Wildbad auprès de la Chancelière qui y est depuis 10 jours à croquer le marmot. Mais pour arriver à Carlsruhe en temps utile il aurait fallu quitter Bade à 10 h
Depuis la lettre que je t’ai écrite et que tu recevras, Dieu sait quand, j’ai reçu deux des tiennes. La dernière qui est du 1/13 de ce mois ne m’est parvenue qu’hier, le 28. C’est quinze jours pleins qu’elle a mise à m’arriver; il paraît vraiment que Hapsal n’est pas en Europe.
Je vois par cette bienheureuse lettre que tu n’étais pas encore en possession de mon bulletin de Berlin et que par conséqu
J’irai donc très probablement à Ostende, mais je ne puis encore penser quand j’y serai. Je vais d’abord passer maintenant quatre à cinq jours auprès de mon auguste amie qui est, à ce que l’on m’a dit, toute démoralisée par l’ennui de son séjour actuel, et en effet, il doit être peu récréatif, car ce n’est qu’un hôpital d’incurables ou à peu près dans une gorge de montagne. A part le dévouement, j’ai, entre nous soit dit, des vues assez personnelles pour faire la visite. Mais comme ceci est une affaire, il est fort ennuyeux d’en parler, et d’ailleurs il en sera toujours tenu quand il y aura quelque chose de fait*.
J’ai passé onze jours à Bade, et je dois l’avouer que Bade m’a un peu désappointé. La contrée est charmante, mais je m’attendais, en fait de réunion, à quelque chose de plus brillant et de plus complet. On dit, il est vrai, que la saison de cette année est particulièrement terne. Il est de fait que je n’ai pas rencontré un seul nom un peu célèbre, pas une seule notabilité européenne et même, à part les quelques familles russes, fort peu de connaissances. Moi qui croyais passer ici en revue le ban et l’arrière-ban de mes amis d’Allemagne, je n’ai en définitif à mentionner que le Prince de Hechingen, beau-frère du Duc de Leuchtenberg* dont tu dois te souvenir, le jeune Lotzbeck*, plus dadais que jamais, un Kersdorf, neveu d’Euchtal, l’aventurier Saint-John avec sa femme et ses enfants. En sus j’ai fait la connaissance du vieux Otterstedt, le père de notre qui a plus d’esprit que son fils, mais qui ressemble parfaitement à un vieux singe malade, ce qui me fait trembler pour l’avenir de notre ami, car il y a quelquefois une perfidie incroyable dans les ressemblances de famille.
Quant aux Russes qui étaient à Bade, ce sont tous des personnes que tu connais: Madame Léon Narischkine, la veuve, la Princesse Ioussoupoff qui la veille de mon départ avait enfin récupéré son ami, les deux nièces de la C
Puis-je oublier qu’autrefois, quand je les visitais, une première, une seconde, une troisième fois, j’étais encore jeune et j’étais aimé. – Et maintenant je suis vieux – et seul, bien seul.
Mais de grâce, conserve-toi, car aussi longtemps que tu es là, tout n’est pas encore néant.
Je voulais te dire mille choses que je n’ai pas dites. Stupide chose que les lettres. J’embrasse tendrement les enfants, Dmitri surtout, puisque c’est lui qui me remplace. Adieu, ma chatte. Il est près de minuit. T. T.
Перевод
Карлсруэ. 17/29 июля 1847
Милая моя кисанька, ты, разумеется, не ожидала получить письмо из Карлсруэ, из города, который ты находила таким несносным, но который вовсе не противен мне… Вот как это случилось. Сегодня я выехал из Баден-Бадена сюда, чтобы сесть в омнибус, который должен был доставить меня в Вильдбад к канцлерше, ожидающей меня там уже 10 дней. Но чтобы поспеть в Карлсруэ вовремя, надо было выехать из Бадена в 10 часов утра, а я выехал только в 2 пополудни, так что по приезде моем сюда нечего было и думать об омнибусе, а пришлось примириться с тем, чтобы прождать здесь целый день и постараться получше воспользоваться долгим досугом, созданным моим запоздалым выездом. Вот почему я и пишу тебе из Карлсруэ.
После письма, которое я послал тебе и которое ты получишь Бог весть когда, я получил два твоих. Последнее из них, помеченное 1/13 числом нынешнего месяца, дошло до меня только вчера, 28-го. Оно потратило целых две недели, чтобы добраться до меня. Право, можно подумать, что Гапсаль не в Европе.
Из этого благословенного письма я усмотрел, что ты еще не получила моего бюллетеня из Берлина и, следственно, не имела никаких оснований думать, что я нахожусь на берегах Рейна, а не на дне Балтийского моря. Ты, однако, была вполне права, что предположила первое, ибо это было самое вероятное… Предчувствие подсказало мне, что твой брат уже выехал из Мюнхена. Я предполагал это ввиду того, что на мое письмо он ответил молчанием. Но это вряд ли стоит считать неудачей, ибо ничто не мешает мне съездить к нему в Остенде. Многие из моих знакомых тоже предполагают поехать туда; Остенде находится у подножия того склона, по которому, раз уж попал на берега Рейна, трудно не спуститься. Сама канцлерша собирается туда с дочерью и одною из племянниц, и я рад буду увидеть ее снова водворившейся, и в обществе ее невестки. Оба брата Мухановых*, мои сотрапезники и верные баденские спутники, тоже будут там, равно как и две наших литературных знаменитости – Хомяков и Гоголь. Вот тебе сколько имен. Но ведь мы – ты, я и госпожа де Севинье* – уже условились, что в письмах только имена и занятны.
Итак, весьма вероятно, что я съезжу в Остенде, но я еще не могу сказать, когда. Сначала я проведу четыре-пять дней у моего августейшего друга, которая, как говорят, совсем пала духом от скуки своей теперешней жизни, да и действительно, жизнь здешняя должна быть мало развлекательна, ибо местечко это, лежащее в горном ущелье, представляет собою больницу для неизлечимых или почти неизлечимых. Между нами говоря, помимо преданности, к этому посещению меня побуждают и довольно корыстные соображения. Но так как это мое личное дело, то скучно об этом говорить, да и всегда успеется, если что-нибудь из этого выйдет*.
Я провел в Бадене одиннадцать дней и должен тебе признаться, что Баден несколько обманул мои ожидания. Местность очаровательная, но в отношении съехавшегося общества я ждал чего-то более блестящего и полного. Говорят, не знаю, правда ли это, – что нынешний сезон особенно тускл. Как бы то ни было, я не встретил ни одного сколько-нибудь известного имени, ни одной европейской знаменитости и даже, исключая несколько русских семейств, мало знакомых. Я думал устроить здесь смотр всем моим новым и старым немецким друзьям, а в конечном счете могу упомянуть лишь князя Эхингенского, шурина герцога Лейхтенбергского*, которого ты, вероятно, помнишь, молодого Лотцбека*, ставшего еще придурковатее, Керсдорфа, племянника Эйхталя, авантюриста Сен-Джона с женою и детьми. Кроме того, я познакомился со стариком Оттерштедтом, отцом нашего, который умнее своего сына, но совершенно похож на старую больную обезьяну, что вызывает у меня сильнейшее опасение за будущность нашего друга, ибо иногда в семейном сходстве скрывается невероятное коварство.
А что до русских, бывших в Бадене, то всех их ты знаешь: вдова Льва Нарышкина, княгиня Юсупова, которая накануне моего отъезда вновь обрела своего друга, две племянницы графини Нессельроде, госпожа Полетика…* и т. д. и т. д. Но я уже устал описывать вещи и лиц, которые мне так же безразличны, как и я им. Милая моя кисанька, хочешь знать, от чего зависит теперешнее мое настроение? От убеждения, черпаемого мною отовсюду, что время мое минуло и что ничто в настоящем уже не принадлежит мне. Страны, которые я вновь увидел, стали уже не те.
Могу ли я забыть, что в былое время, когда я посещал их в первый, во второй, в третий раз, я был еще молод и был любим. – А нынче я стар и одинок, очень одинок.
Но, ради Бога, береги себя, ибо пока ты еще есть – не все еще стало небытием.
Я хотел сказать тебе тысячу разных разностей и не сказал. Какая глупость – письма! Нежно обнимаю детей, и особенно Дмитрия, раз он меня замещает. Прости, моя кисанька. Сейчас около полуночи.
Ф. Т.
Вяземскому П. А., 28 июля/9 августа 1847*
141. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ 28 июля/9 августа 1847 г. Франкфурт-на-Майне
Francfort s/M. Ce 9 août n. st. 1847
Vous ne vous attendez assurément pas, mon Prince, à recevoir de moi une lettre d’affaire et même d’affaire très pressante. Voici ce que c’est. Rotschild, à ma demande, fait partir par la poste de ce jour une lettre de change de la valeur de 800 r
Me voilà revenu à Francfort, après avoir rempli la double mission* dont j’avais été chargé, sans me piquer toutefois d’une folle vitesse, après avoir été en Suisse que j’ai trouvé aussi calme et prospéré qu’elle est turbulente et agitée dans les gazettes*; après avoir passé quinze jours à Bade-Bade qui n’est plus qu’une cohue – huit jours à Wildbad, aux pieds de la Chancelière – avoir fait ma cour, en passant par Darmstadt, au Grand-Duc H<éritier> et à la veille maintenant d’aller trouver Joukoffsky à Ems pour essayer de me refaire un peu de tous ces amusements*. C’est là que s’arrêtera, je pense, ma course qui me rappelle un peu trop le stérile va-et-vient d’une salle de bal masqué. Cette ligne du Rhin y ressemble beaucoup. C’est la même agitation machinale, ayant pour résultat des chances à peu près semblables d’amusement. D’un autre point de vue et en faisant abstraction de mon misérable individu, rien d’admirable et d’ébaubissant que cette prodigieuse croissance matérielle de l’Europe, dont le mouvement de plus en plus accéléré vous inspire malgré vous le pressentiment d’une catastrophe.
Mes hommages à la Princesse et mille amitiés les plus vraies à Mr votre fils*. T. Tutchef
Перевод
Франкфурт-на-Майне. 9 августа н. ст. 1847
Вы, конечно, не ожидали, любезный князь, получить от меня деловое письмо, причем касающееся до весьма спешного дела. Вот в чем оно состоит. Ротшильд по моей просьбе отправляет с сегодняшней почтой переводный вексель на 800 рублей серебром для моей жены. Как только вы известитесь о прибытии этого векселя, будьте столь любезны, дорогой князь, перешлите указанную сумму в Гапсаль путем, какой вы найдете самым верным и, главное, самым скорым, ибо благодаря свойственному нам благоразумию в ведении дел случилось так, что жена в настоящую минуту оказалась без гроша в ожидании денег, которые должен был прислать мой брат и которые, судя по ее последнему письму, до сих пор не пришли. И поскольку может случиться, что пройдет еще неопределенное время, прежде чем тот благословенный денежный перевод прибудет в Гапсаль, я подумал, что будет целесообразно послать ей деньги через Ротшильда и Штиглица, умоляя вас приложить свое содействие ради успеха моей финансовой комбинации. В любом случае я обязан это сделать, чтобы избавиться от колючки в мозгу.
Вот я и вернулся во Франкфурт после выполнения данного мне двойного поручения*, хотя и не могу похвастать, что сделал это с чрезмерной скоростью; я побывал в Швейцарии, которую застал столь же спокойной и процветающей, сколь она выглядит бурной и беспокойной в газетах*; провел две недели в Баден-Бадене, где теперь только одна сутолока, неделю в Вильдбаде, у ног канцлерши; представился, проезжая через Дармштадт, великому князю наследнику и теперь пребываю накануне отъезда в Эмс, к Жуковскому, чтобы немного прийти в себя после всех этих развлечений*. На этом думаю завершить мою поездку, слишком очевидно напоминающую мне бессмысленное хождение взад и вперед по зале на бале-маскараде. Рейнский путь весьма на него походит – та же механическая сутолока, в результате весьма далекая от развлечения. С другой стороны, если отвлечься от моей бренной персоны, нет ничего более восхитительного и ошеломляющего, чем эта колоссальная материальная мощь Европы, все увеличивающийся рост которой внушает вам, против воли, предчувствие катастрофы.
Мое почтение княгине и выражение самой искренней дружбы вашему сыну*.
Ф. Тютчев
Тютчевой Эрн. Ф., 29 июля/10 августа 1847*
142. Эрн. Ф. ТЮТЧЕВОЙ 29 июля/10 августа 1847 г. Франкфурт-на-Майне
Francfort s/M. Ce 29 juillet/10 août 1847
Ma chatte chérie. Avant-hier, en revenant ici, mon premier mouvement a été de courir au bureau de la poste où j’ai eu en effet la satisfaction de trouver trois de tes lettres qui m’attendaient, car il faut que tu saches que je me suis résigné à ne pas en recevoir pendant tout ce temps que j’ai passé à Wildbad pour ne pas courir la chance d’en perdre une par quelque confusion qui aurait pu avoir lieu dans ces envois et renvois mutuels. Si tu t’imagines par hasard que tu conjureras par tes lettres mon impatience de te revoir, tu te trompes beaucoup, car il ne m’est jamais encore arrivé d’en lire une sans me trouver superlativement absurde de t’avoir quittée. Au fond, personne n’a de l’esprit comme toi, et je comprends à merveille qu’auprès de toi tout ce que je rencontre dans le monde me paraisse fade et terne, et il ne faut pas moins que le reflet de ta présence pour me le rendre supportable… C’est tout contrariant, mais c’est ainsi.
Ta lettre du maître de poste de Hapsal – comme on disait du temps de Mad. de Sévigné – m’a beaucoup amusé. Elle est vraiment fort jolie. Il y a peu de feuilletons, et de meilleurs, qui vaillent une pareille lettre. J’aime bien les peurs que tu lui causes avec les excentricités épistolaires de ta correspondance. J’aime beaucoup aussi la figure d’Antoinette Bl
Maintenant je te dois quelques mots sur mon séjour à Wildbad. C’est le lendemain du jour où je t’avais écrit de Carlsruhe que j’arrivais dans ce lieu sauvage, peuplé pour le moment de la présence de la Chancelière. Pas besoin de dire que j’en ai été reçu avec toute la pudique effusion d’une affection aussi réelle que réservée. Je la trouvai un peu démoralisée par son isolement, car elle n’avait auprès d’elle que sa fille Chreptovitch, quelque peu ennuyée aussi du séjour que sa piété filiale lui faisait subir. Quant à la société de l’endroit, elle était composée en grande majorité de toute sorte d’infirmes: perclus, boiteux, culs-de-jatte ou à peu près. Représente-toi le fauteuil du vieux C
Contre mon attente j’ai rencontré à Wildbad plus de 100 personnes de ma connaissance allemande que je n’en avais vu à Bade, entr’autres l’ami Parceval que j’ai trouvé étonnamment vieilli, et le gros Helmstadt, le neveu de la Braga, toujours gros et frais et de plus marié!.. Il y avait encore en fait d’indigène quelque temps médiatisé, un Löwenstein, protestant qui m’a appris avec indignation que sa cousine, la veuve de Const
Il va sans dire que dans les immenses loisirs de ce séjour décidément alpestre, la majeure partie de mon temps était exclusivement consacrée à celle qui m’y avait attiré. Nous nous voyions d’abord le matin à la source; puis, à trois heures de l’après-midi je venais la chercher pour la promenade. Puis je dînais – et très bien – avec ces dames et chez elles.
Et le reste du jour était tout à jouir… Aussi lorsqu’après huit jours de cette douce entente il a fallu se séparer, nos adieux ont été des plus tendres, et l’arbre de notre amitié sous la bénigne influence du soleil de Wildbad a poussé de nouveaux rejetons… Au sortir de là j’allai par le chemin de fer à Heidelberg où je couchai, et le lendemain je profitai de quelques éclaircies pour visiter la splendide ruine qui m’a paru plus belle que jamais. Dans mon ardeur j’avais pris un élan qui me portait tout au sommet de la montagne et bien au-dessus du château. Mais cet excès de zèle fut amplement récompensé par la vue d’un des plus magnifiques panoramas qui se soient jamais déroulés sous mes yeux. La plaine au loin immense et bleuâtre, laissant luire de loin en loin les sinuosités du Neckar, et sous mes pieds ce monde de verdure lustrée, éclatante sur laquelle se détachaient ces admirables pierres, si chaudes de ton et de formes si gracieuses. Ah, le beau pays! Mais il est ridicule d’en parler, à moins d’y être. C’est raconter de la musique.
En allant de Heidelberg à Francfort on passe aux portes de Darmstadt. J’avais appris par hasard que le lendemain c’était la fête de la Grande-D
Ma chatte chérie, je voudrais bien que dans ce moment-ci tu m’envoyasses une inspiration. Le silence de ton frère me jette dans de grandes perplexités. J’avais espéré à mon arrivée à Francfort d’y trouver un mot d’avis de sa part, en réponse à ta lettre que je lui ai écrite de Bade, il y a trois semaines passées, ce qui est un laps de temps plus que suffisant pour permettre à cette réponse d’arriver, en dépit de tous les distances que son déplacement et le mien ont pu occasionner. Je suis donc obligé de supposer ou que ma lettre, arrivée à Munich, y est restée, ou bien que ton frère a déjà quitté Ostende, ou ce qu’à Dieu ne plaise que les soucis que lui donne la société de Hubert l’empêchent de me répondre. Quoiqu’il en soit des motifs de son silence, toujours est-il que je suis dans la plus complète ignorance de son sujet et dans l’impossibilité même de conjecturer, si en allant à Ostende j’ai encore la chance de l’y rencontrer. Et cependant je ne voudrais pas faire ce voyage en pure perte, tant aussi peu que je me résigne à l’idée d’être venu en Allemagne, sans l’avoir vu… A l’heure qu’il est il me reste bien encore deux cents ducats, mais il n’y a là rien de trop, pour payer l’excédent de la dépense que me coûtera le transport de ta voiture par le chemin de fer. Or je tiens à te le ramener, je veux au moins que mon voyage ait eu un résultat pratique quelconque. J’en ai besoin pour le justifier à mes propres yeux. J’ai bien la chance de demander à mon passage par Berlin une nouvelle course de courrier. Mais ai-je aussi celle de l’obtenir?.. Toutes ces considérations disparaîtraient, si j’avais la certitude de trouver ton frère à Ostende, mais s’il n’y était plus?..
Eh bien, que faire?.. Adieu, ma chatte chérie. Je vois bien que tu ne veux pas me répondre et les écritures m’embêtent.
Tout à toi et rien qu’à toi. T. T.
Перевод
Франкфурт-на-Майне. 29 июля/10 августа 1847
Милая кисанька, третьего дня, приехав сюда, первым моим движением было бежать на почту, где меня и в самом деле ожидала радость – меня дожидались три твоих письма, поскольку, должен тебе сказать, я смирился с мыслью не иметь от тебя вестей во время моего пребывания в Вильдбаде, чтобы не потерять какое-нибудь из твоих писем вследствие их пересылки из одного места в другое. Если ты случайно воображаешь, будто своими письмами ты утоляешь мое нетерпение видеть тебя, то ты глубоко ошибаешься, ибо мне не случалось прочитать хотя бы одно без ощущения крайней нелепости того, что я покинул тебя. Никто не может состязаться с тобой в остроумии, и я великолепно понимаю, что после тебя все, кого я встречаю в свете, кажутся мне пресными и бесцветными, мне нужен хотя бы отзвук твоего присутствия, чтобы я мог переносить остальных… Это очень досадно, но это так.
Твое письмо начальника почтовой конторы Гапсаля – как говаривали во времена мадам де Севинье – меня очень развеселило. Оно в самом деле замечательное. Мало найдется фельетонов, даже из самых лучших, которые бы стоили этого письма. Мне очень понравилось, как ты перепугала собеседника оригинальными выражениями своего письма. Я также с удовольствием представил лицо Антонины Блудовой, поставленной в тупик, с ее ученостью, твоим неведением, столь спокойным и чистосердечным… Все это меня чрезвычайно радовало, пока я не дошел до того места в твоем письме, где ты пишешь, что осталась без денег и что до нового получения тебе придется жить в долг на счет своих слуг. Ты понимаешь, что я не мог перенести такую мысль. И знаешь, что я сделал? Я выслал тебе 800 рублей серебром и одновременно написал Вяземскому, чтобы, как только будет получен вексель, он позаботился о самой скорейшей присылке денег в Гапсаль. Вот каким образом я употребил твое письмо к Ротшильду, ибо, по счастью, я имею возможность не воспользоваться им для моих собственных нужд, так как у меня в руках еще имеется более двух сотен дукатов, которых должно хватить на вторую половину поездки… Только бы этот благословенный вексель прибыл вовремя, чтобы предотвратить самую крайнюю нужду. Но что же случилось с моим братом, будь неладно его отсутствие и его молчание…
