Текст книги "Том 4. Письма 1820-1849"
Автор книги: Федор Тютчев
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 51 страниц)
Тютчевой Эрн. Ф., 29 июня/11 июля 1843*
85. Эрн. Ф. ТЮТЧЕВОЙ 29 июня/11 июля 1843 г. Москва
Moscou. Ce 11 juillet. Mardi
Mon cher ange, ma chatte chérie. Je t’écris ces quelques lignes à la hâte pour t’informer de mon arrivée. J’ignorai que c’est aujourd’hui jour de poste et qu’il n’y en aura plus avant samedi. C’est donc à samedi que je renvoie les détails. J’ai trouvé, heureusement, à mon arrivée à Moscou ta chère lettre qui m’avait précédé. Il ne fallait pas moins pour me refaire des fatigues de l’atroce voyage que je venais d’accomplir. Mes parents, ma mère surtout me charge de mille tendresses pour toi. Elle m’a accablé des questions à ton sujet et s’est de suite appropriée le portrait de Marie. Sais-tu bien qu’au moment où cette pauvre vieille excellente femme s’est jetée en sanglotant à mon cou, le tout premier mot qu’elle m’ait dit a été pour m’annoncer qu’il y avait une lettre de toi. Quant aux affaires, j’ai tout lieu d’espérer qu’elles s’arrangeront à souhait.
Mais encore une fois, à samedi dans quatre jours tu recevras ma lettre d’un volume satisfaisant, pour aujourd’hui je n’ai que le temps de fermer et de t’embrasser toi et les enfants. Ma chatte chérie, l’absence est une affreuse chose.
Перевод
Москва. 11 июля. Вторник
Мой дорогой ангел, милая моя кисанька, пишу тебе эти несколько строк наспех, чтобы уведомить тебя о своем прибытии. Я не знал, что сегодня почтовый день и что следующий будет только в субботу. Итак – подробности откладываю до субботы. К счастью, в Москве меня ждало твое драгоценное письмо, оно меня опередило. Одно оно способно было развеять усталость от ужасного путешествия, которое я совершил. Родители мои, особенно маминька, поручают передать тебе сердечный поклон. Маминька засыпала меня вопросами о тебе и сразу же завладела портретом Мари. Представь себе, что когда эта добрая старушка, рыдая, бросилась мне на шею – первыми ее словами было, что от тебя есть письмо. Что касается дел, у меня есть все основания надеяться, что они устроятся как нельзя лучше.
Однако повторяю – до субботы. Через четыре дня ты получишь вполне удовлетворительное по объему письмо. А сейчас у меня есть время только на то, чтобы запечатать письмо и поцеловать тебя и детей. Милая кисанька моя, разлука – страшная вещь.
Тютчевой Эрн. Ф., 14/26 июля 1843*
86. Эрн. Ф. ТЮТЧЕВОЙ 14/26 июля 1843 г. Москва
Moscou. Ce 14 juillet
Ma chatte chérie, que ne suis-je déjà à la 4ième page de ma lettre et que c’est un lourd poids sur ma pensée que cette horrible distance qui nous sépare. Il me semble que j’ai tout un monde à soulever pour pouvoir te parler. Voici de ta chère écriture sous ma main, sous mes yeux, et cette chère main qui a tracé ces caractères, que fait-elle en ce moment? L’absence pour qui sait la sentir est une énigme inexplicable.
Hier, le 13, entre deux et trois heures de l’après-midi, j’aurais beaucoup donné pour t’avoir à mes côtés. J’étais au Kremlin. Que tu aurais goûté et senti ce que s’offrait à mes yeux en ce moment. J’en prends à témoin Mr de Custine lui-même qui certes n’est pas suspect. C’est un spectacle unique dans le monde. Je te renvoie au troisième volume de son ouvrage, toi qui sympathises avec Prague, qu’aurais-tu dit du Kremlin.
De là je suis allé visiter la maison qui a appartenu à mon père et où s’est écoulé toute ma première jeunesse*. C’était comme un rêve et comme je me suis senti vieux et usé en m’éveillant. Il a fallu me ressouvenir que je t’avais pour m’empêcher de sentir mon cœur défaillir et se dissoudre. Mais il est absurde de chercher à rendre ces impressions-là. Il y en a parfois de bien pénibles. Chaque fois que je suis sur le point de revoir une personne connue, j’éprouve une anxiété indicible. Non, je ne me suis jamais imaginé les ravages que vingt années opéraient sur la pauvre machine humaine. Quel horrible sortilège. Des personnes dont l’aspect des localités avait avivé le souvenir en moi, au point que je m’imaginais ne les avoir quittées que la veille, apparaissaient maintenant à mes yeux à peu près méconnaissables sous la flétrissure de l’âge. Ah l’horreur! Il m’est impossible de regarder toutes ces figures édentées, délabrées et pourtant si connues, sans croire à quelque horrible sortilège. Hier encore j’ai eu un de ces échantillons sous les yeux. C’était mon maître de langue russe* que j’avais laissé il y a vingt ans dans la force de l’âge et que j’ai retrouvé avec une petite figure vieillette privé de presque toutes ses dents et grimaçant pour ainsi dire sa physionomie d’autrefois. Je n’ai pu encore me remettre de la secousse. Et ai-je besoin de te dire qu’à chaque secousse semblable mon cœur se serre et se rejette vers toi. Et toi aussi tu vieilliras. Et il me semble qu’en mon absence, tu es plus complètement, tu es plus irrésistiblement livrée à l’horrible action de cette maladie qui s’appelle le temps.
Ma pauvre chatte, que ne donnerais-je pas pour te revoir un seul petit instant. Combien cela me rassurerait.
Une fois les fantômes écartés, je suis heureux de pouvoir te donner l’assurance que j’ai tout lieu de me féliciter de mon voyage. Tout s’arrange à souhait et même beaucoup mieux que je n’osais l’espérer. J’ai retrouvé à mon père et à ma mère leur vieille affection pour moi, vraiment touchante à force de dévouement et de résignation. Ils entrent dans toutes mes vues, dans toutes mes convenances, ils acceptent tout, ils se résignent à tout. Quant aux affaires, voici l’arrangement que mon père nous a proposé. Il nous abandonne dès à présent en toute propriété les deux tiers de sa fortune, en nous assurant de repartir comme nous s’entendions entre nous le revenu des terres que nous posséderons en commun. Il va sans dire que comme mon frère aura à supporter toutes les charges et tout le poids de la gestion, je n’hésiterai pas à lui laisser la plus grosse part du revenu, les deux tiers, par exemple. Le tiers restant me vaudra bien toujours de 10 à 12 mille roubles par an, au dire de ceux qui connaissent l’état de nos affaires. Cet arrangement d’ailleurs ne sera valable que jusqu’au moment de la succession définitive*, qui comme de raison sera réglée par un tout autre principe, celui du partage égal. Voilà où nous en sommes. Ce qui reste à faire pour compléter et consolider l’arrangement proposé, ne sont que des questions de pure forme, bien faciles à résoudre. L’essentiel maintenant dépendra de la bonne volonté et du savoir-faire de mon frère. Pour le moment il me paraît animé des meilleures dispositions. Il se dévoue à passer toute une année et d’avantage, s’il le faut à la campagne, sans désemparer. Il s’applique aussi à modifier quelque facile la manière d’être envers mon père qui est assurément le meilleur des hommes. Et tu ne sentiras pas de vanité ou d’illusion, si je te dis que dans l’intérêt de toutes ces conciliations ma présence ici n’a été rien moins qu’inutile.
Elle a eu un autre résultat qui n’est pas moins satisfaisant, c’est d’avoir redressé mon opinion sur le compte du beau-frère. Certes, je lui dois une amende honorable. Je l’avais mal jugé! Cela tenait probablement aux circonstances d’alors et à mon état de santé. Bien loin d’être un intrigant, comme je le croyais alors, c’est un homme qui s’est perdu il y a deux ans auprès du gouvernement par un excès de franchise et d’indépendance dans le caractère*. Il faudrait des détails à l’appui de ce que je dis là, mais qu’il te suffise de savoir que dans ce moment-ci et pour les arrangements à prendre sa conduite à notre égard a été parfaite de tout point. Voilà de bonnes nouvelles, n’est-ce pas?
Adieu, ma chatte chérie. Je ferme pour le moment cette lettre sauf à la continuer plus tard.
Перевод
Москва. 14 июля
Милая моя кисанька, ах зачем я уже не на четвертой странице моего письма! Как тяжко гнетет мое сознание мысль о страшном расстоянии, разделяющем нас! Мне кажется, будто для того, чтобы говорить с тобою, я должен приподнять на себе целый мир. Вот у меня под рукою, перед глазами твой милый почерк, а любимая рука, что начертала эти буквы, – что делает она в эту минуту? Разлука представляется необъяснимой загадкой тому, кто умеет чувствовать.
Вчера, 13-го, между двумя и тремя часами пополудни я дорого дал бы за то, чтобы ты оказалась возле меня. Я был в Кремле. Как бы ты восхитилась и прониклась тем, что открывалось моему взору в тот миг! Беру в свидетели самого господина де Кюстина, которого, разумеется, нельзя заподозрить в пристрастии. Это единственное во всем мире зрелище. Отсылаю тебя к третьему тому его труда. Если тебе нравится Прага, то что же сказала бы ты о Кремле!
Оттуда я направился посмотреть на дом, который принадлежал некогда моему отцу и где протекло все мое детство*. Он представился мне как во сне, и каким постаревшим и изнуренным я почувствовал себя очнувшись! Мне пришлось вспомнить, что я обладаю тобою, дабы мое сердце не изнемогло и не растаяло. Однако нелепо пытаться передать эти ощущения. А как иные из них тягостны! Всякий раз, когда мне предстоит встреча со старым знакомцем, меня охватывает невыразимая тревога. Нет, я и не воображал, какие разрушения может произвести в бедном человеческом механизме двадцатилетний срок! Какое отвратительное колдовство! Люди, воспоминание о которых здешние места оживили во мне до такой остроты, что мне стало казаться, будто я только накануне расстался с ними, предстали передо мною почти неузнаваемыми от разрушений времени. О, что за ужас! Не могу не верить в некое страшное колдовство, когда вижу эти сморщенные, поблекшие лица, эти беззубые рты. Еще вчера мне попался на глаза такой пример. Это мой учитель русского языка*; я расстался с ним двадцать лет тому назад, когда он был во цвете лет, а нынче это лишенный почти всех зубов человечек, со старческой физиономией, представляющей, так сказать, карикатуру на его прежнее лицо. Я никак не могу опомниться от этого удара.
Излишне говорить, что при каждом таком потрясении сердце во мне сжимается и устремляется к тебе. Но и ты постареешь. И мне кажется, что за время моего отсутствия ты совершенно и неотвратимо оказалась во власти этого недуга, именуемого временем.
Бедная моя кисанька, чего бы ни дал я, чтобы увидеть тебя хоть на единый краткий миг. Как бы это успокоило меня!
Покончив с призраками, могу с радостью уверить тебя, что у меня есть все основания быть довольным своим путешествием. Все устраивается как нельзя лучше, и даже лучше, нежели я смел надеяться. Со стороны родителей я встретил прежнюю привязанность ко мне; они, право, трогательны своею преданностью и покорностью. Они входят во все мои намерения, во все мои светские обязанности; они со всем соглашаются, со всем примиряются.
Что касается дел, то вот что предложил мне отец. Он теперь же передает нам в полную собственность две трети своего состояния, предоставляя поделить по своему усмотрению доходы с земель, которыми мы будем владеть сообща. Само собой разумеется, что, так как на брате будут лежать все обязанности и все бремя управления – я не премину предоставить ему значительную часть дохода, скажем – две трети. Остающаяся часть составит, по словам тех, кто знаком с нашими делами, никак не меньше 10–12 тысяч рублей в год. Такой порядок, впрочем, останется в силе лишь впредь до окончательной передачи наследства*, которое, разумеется, будет разделено по совсем иному принципу – по принципу полного равенства.
Вот как обстоят дела. Для завершения и закрепления предложенных условий остается только разрешить несколько чисто формальных и несложных вопросов. Теперь все зависит от доброй воли и умения брата. Пока что, мне кажется, он воодушевлен самыми лучшими намерениями. Он готов пожертвовать собой и целый год, а если нужно будет, то и больше, безвыездно прожить в деревне. Подчас он старается изменить свое отношение к отцу, лучше которого, право, нет человека на свете. И не сочти за тщеславие или самообольщение, если я скажу тебе, что для их примирения мое присутствие здесь было далеко не бесполезно. Оно дало и другой, не менее приятный результат – а именно: я изменил мнение о моем зяте. Право, я повинен перед ним, я ошибался на его счет. Это было вызвано, вероятно, тогдашними обстоятельствами и состоянием моего здоровья. Он далеко не интриган, как я думал раньше, два года назад он погубил себя во мнении правительства излишней прямотой и независимостью характера*. В подтверждение моих слов следовало бы привести некоторые подробности, но достаточно тебе знать, что сейчас, а также в отношении всех предстоящих хлопот, его поведение со всех точек зрения безупречно. Вот тебе добрые вести, не так ли?
Прощай, моя милая кисанька. Складываю это письмо, если только не вздумаю потом его продолжить.
Тютчевой Эрн. Ф., 13/25 июля 1843*
87. Эрн. Ф. ТЮТЧЕВОЙ 13/25 июля 1843 г. Москва
Moscou. Ce 25 juillet 1843
Je ne t’écris pas aujourd’hui. Je ne m’en sens pas le courage. Je suis tout démoralisé par ton silence. Voilà cinq à six jours que j’aurais du avoir de tes nouvelles. Je t’avais écrit de Varsovie en date de 24 du mois dernier. Cette lettre a dû te parvenir dans les tous premiers jours de juillet. Si tu y avais répondu sur-le-champ, j’aurais dû avoir la lettre depuis cinq à six jours. Je ne veux ni ne puis entendre raison sur les retards, pas plus que sur les coups de bâton qu’on me donnerait. Tout ce que je puis faire c’est de les subir en silence. Aussi je me tais. Mes affaires ici sont terminées. Mon père nous a cédé les 2/3 de son bien. Cela doit nous faire de 10 à 12 m
Перевод
Москва. 25 июля 1843
Не пишу тебе сегодня. Не нахожу в себе мужества. Я в полном унынии от твоего молчания. Я должен был получить от тебя письмо уже пять или шесть дней назад. Я писал тебе из Варшавы 24-го числа прошлого месяца. Ты должна была получить это письмо в самые первые дни июля. Если бы ты тотчас ответила, я бы уже пять-шесть дней назад получил твое письмо. Я не хочу и не могу слышать ни о каких причинах такой задержки, это все равно что получать удары палкой. Все, что я могу сделать, это сносить их в молчании. Итак, я умолкаю. Дела мои здесь окончены. Отец уступил нам 2/3 своего имущества. Это должно составить 10–12 тысяч франков на каждого. К тому же он даст перед отъездом 3 тысячи рублей, чтобы оплатить мне проезд. Но это все мне совершенно безразлично. Ничто не вознаградит меня за то, что я переживаю в эти минуты. Храни тебя Господь. Ф. Т.
Тютчевой Эрн. Ф., 14/26-15/27 июля 1843*
88. Эрн. Ф. ТЮТЧЕВОЙ 14/26-15/27 июля 1843 г. Москва
Moscou. Ce 26 juillet 1843
Ma chatte chérie. J’avais bien raison de penser que l’explosion de mon humeur hâterait l’arrivée de ta lettre. Car cette chère lettre du 8 si impatiemment attendue, je l’ai reçue hier, deux heures après avoir fait porter la mienne à la poste. C’est ma mère qui est venue me la remettre en triomphe. J’ai bien sincèrement maudit, tu peux m’en croire, ce nouvel accès de tes sacrés rhumatismes qui ont eu la lâcheté de s’attaquer à toi, même en mon absence, et je suis parfaitement de ton avis qu’il faut leur faire une guerre à outrance, une guerre d’extermination. Aussi j’approuve très fort l’idée du voyage à Paris. Mais je prétends que tu ne l’entreprennes qu’à mon retour à Munich qui d’ailleurs ne se fera guères attendre, car je compte bien, Dieu aidant, pouvoir te rejoindre dans le courant de septembre.
Maintenant il serait à propos, je pense, de te donner quelques détails sur mon séjour d’ici. Tu sais que nous sommes arrivés ici le 8, précisément le jour, où tu as écrit ta lettre. Je ne hais pas ces coïncidences. Père et mère, prévenus depuis plusieurs jours de notre arrivée, avaient loué pour nous dans la maison, qu’ils occupent, un appartement au rez-de-chaussée* composé de trois chambres assez jolies, assez proprettes pour nous et d’une quatrième pour le fidèle Brochet, attenante à la mienne. La maison est située dans un quartier de la ville qui correspond parfaitement aux faubourgs extérieurs à Paris. C’est moins délabré toutefois et plus campagne. Nous avons voiture et chevaux à notre disposition absolue et exclusive.
Ma sœur et son mari demeurent dans le voisinage* et je dois convenir que j’ai été agréablement surpris du confort et de l’élégance de leur intérieur. Ils font d’ailleurs très bonne chère, et toute la famille y dîne deux ou trois fois par semaine. Mais même la cuisine paternelle s’est quelque peu améliorée, je t’ai déjà dit que le beau-frère s’est complètement réhabilité dans mon esprit. Il s’est montré très util et très secourable dans la grande affaire que nous venons de terminer, et la manière dont il s’y est employé suffirait seule pour conjurer tous les soupçons que j’avais conçu contre lui. C’est d’ailleurs un homme d’esprit et d’une vitalité inépuisable. Quant à ma sœur, qui se recommande tout naturellement à ton intérêt par la ressemblance qu’on dit très grande entr’elle et moi, est en ce moment dans la lune de miel de sa maternité. Son enfant l’absorbe entièrement et promet de devenir un gros garçon, pas joli, mais très robuste. Ma mère est toujours, comme tu l’as pressenti, roulée en boule sur son canapé. Je lui ai lu la phrase qui la concerne dans ta lettre, et elle y a été fort sensible. Elle me questionne beaucoup sur ton sujet et sympathise avec toi ses paroles. Sa chimère, c’est de te voir un jour en chair et en os, arrivant chez eux à la campagne avec Mlle Marie et Dmitri ou plutôt arrivant chez toi, car te voilà devenue, sans t’en douter, propriétaire terrienne en Russie, maîtresse absolue de quelques trois à quatre cents paysans. Ma pauvre mère me fait vraiment de la peine. Il est impossible d’aimer ses enfants avec plus d’humilité qu’elle ne fait. C’est à peine si elle se permet d’exprimer le vœu de voir mon séjour se prolonger parmi eux, et elle fait semblant de croire, plutôt qu’elle ne croit en effet aux espérances que je lui donne d’une nouvelle entrevue pour l’année prochaine. Quant à mon père, il a mis tant de bonne grâce dans la cession qu’il vient de nous faire qu’il a entièrement justifié l’opinion que j’avais toujours qu’il n’y avait dans sa conduite à notre égard qu’un malentendu résultant de notre longue absence et de nos paresses respectives. Je le trouve moins vieilli, moins affaissé qu’il ne m’a paru au premier moment. Ses goûts et ses allures sont toujours les mêmes et offrent toujours la même prise au sarcasme de mon frère. C’est lui, pauvre garçon, que je plains de toute mon âme, car le voilà obligé de se réjouir et de se montrer reconnaissant d’un arrangement qu’il accepte, au fond du cœur, comme un arrêt d’exil. Ta sagacité ordinaire ne t’a pas trompé quand tu me soutenais que le séjour en Russie lui était plus contraire encore qu’à moi. Il en est ainsi en effet. Lui, si peu difficile à l’étranger sur le chapitre de l’élégance et du confort, se montre ici d’une exigence implacable, il déploie une verve de dépréciation qui serait remarquable même dans le feuilleton littéraire. En revanche il est tout tendresse et tout affection pour les marques de souvenir qui lui viennent de toi, et tel est le besoin qu’il éprouve de se rattacher à la vie qu’il a mené auprès de nous, qu’en me parlant des travaux qu’il va entreprendre à la campagne, il ne manque jamais d’y mêler l’idée de l’avenir de Dmitri et se complait dans la supposition de la belle fortune que lui et moi nous lui laisserons un jour. Il s’est fait lui lire hier ta lettre toute entière, et tu ferais une chose aimable, en lui en écrivant une, comme tu sais les écrire, quand tu es en verve de gracieuseté. Tu ferais bien d’y ajouter aussi quelques mots pour maman et pour ma sœur. Mais c’est probable que ce chef-d’œuvre ne me trouvera plus à Moscou.
En dehors de la famille il y a des tantes, des cousines, etc. etc., qui au premier moment avaient surgi comme des fantômes, mais qui petit à petit ont révélé les formes et les couleurs de la réalité. J’ai retrouvé aussi parmi mes camarades d’université quelques hommes qui se sont fait un nom dans la littérature et sont devenus des hommes réellement distingués*. Le soir nous allons souvent au théâtre. Il y a ici une troupe française passable et une troupe russe, tellement bonne que j’en ai été confondu de surprise. Paris excepté, il n’y a certainement pas une troupe à l’étranger qui puisse rivaliser avec celle-ci. Cela tient évidemment à la race, car j’ai retrouvé la même supériorité de jeu dans les acteurs du théâtre polonais à Varsovie.
Ce 27. Jeudi.
Ma chatte chérie, me voilà de nouveau occupé à t’écrire. Mais l’idée qu’il y a 18 jours et plus de la moitié de l’Europe entre le bec de ma plume et le premier regard que tu laisseras tomber sur ces lignes, cette conviction est plus que saisissante pour glacer une veine épistolaire, comme la mienne. Il faut à la pensée de l’homme une ferveur presque religieuse pour ne pas se laisser accabler à cette terrible idée de la distance. Hier, en te quittant, je suis allé dîner au club. Il y a ici plusieurs clubs dans le genre de ceux de Londres et dont quelques-uns sont montés sur un pied tout à fait grandiose. On y dîne, on y joue aux cartes et on y trouve une collection de journaux russes et étrangers, livres, brochures, etc. Ce sont en ce moment les seuls points de réunion qu’il y ait, car la plus grande partie de la société a déjà quitté la ville. Le théâtre est peu suivi, les promenades sont aussi peu, bien qu’il y en ait des charmantes. Mais c’est la ville elle-même, la ville dans son immense variété que je voudrais pouvoir te montrer, toi qui vois tout, que de choses ne verrais-tu pas ici! Comme tu sentirais d’influent, ce que les anciens appelaient le génie du lieu, planant sur cet entassement grandiose des choses les plus variées, les plus pittoresques. Il y a je ne sais quoi de puissant et de serein, répandu sur cette ville.
Peste soit des interruptions. Il y a eu entre cette ligne et la précédente une visite paternelle qui a duré une heure et demie et qui a mis en complète déroute toutes les belles choses que j’avais à te dire.
Ma chatte chérie, quand tu recevras cette lettre, je serai sur le point de quitter Moscou. Ainsi je préviens qu’à partir du 15 août tu feras bien de m’adresser tes lettres à Pétersbourg, en les recommandant à Stieglitz. Ici tout conspire à abréger mon séjour, et je crois que mon père lui-même tout affligé qu’il sera de me voir partir, attend avec quelque impatience le moment où il pourra s’en aller d’ici. J’ignore, combien de temps je resterai à Pétersbourg. Cela dépendra des chances que j’y rencontrerai. Dans tous les cas j’espère et je compte y avoir fini mes affaires assez tôt pour être rendu à Tegernsee bien avant l’époque que tu as fixée pour entreprendre ton voyage de Paris. Je te défends par conséqu
Перевод
Москва. 26 июля 1843
Милая моя кисанька, я был прав, предполагая, что взрыв моей досады ускорит прибытие твоего письма. Ибо драгоценное письмо твое от 8 числа, столь долгожданное, я получил вчера, два часа спустя после того, как отправил свое на почту. Мне с торжественным видом вручила его маминька. От души проклинаю, можешь мне поверить, новый приступ несносного ревматизма, который имел подлость напасть на тебя даже в мое отсутствие, и вполне согласен с тобою, что ему надо объявить войну насмерть, войну на полное уничтожение. А потому вполне одобряю твое намерение съездить в Париж. Но мне хочется, чтобы ты не уезжала раньше моего возвращения в Мюнхен, что, кстати сказать, произойдет довольно скоро. Ибо я надеюсь с Божьей помощью вернуться к тебе в сентябре.
Теперь уместно, думается мне, сообщить тебе некоторые подробности относительно моего житья здесь. Как тебе известно, мы приехали сюда 8-го, как раз в тот день, когда ты написала мне письмо. Это совпадение мне более чем приятно. Родители, предуведомленные о нашем приезде за несколько дней, сняли для нас в своем же доме квартиру в первом этаже*, о трех довольно хороших и чистых комнатах для нас, да еще с четвертою для верного Щуки; его комната примыкает к моей. Околоток, в котором находится дом, очень напоминает парижский пригород, но не столь убог и больше похож на деревню. В нашем полном и безраздельном распоряжении имеется экипаж и лошади.
Сестра моя с мужем живет по соседству*, и, должен признаться, меня приятно поразили комфорт и изящество их обстановки. К тому же они любят хороший стол, так что два-три раза в неделю у них обедает вся семья. Но и отцовская кухня несколько усовершенствовалась. Я тебе уже писал, что мой зять вполне реабилитирован в моем представлении. Он был очень полезен и услужлив в том важном деле, которое мы только что завершили, и одного того, как он предлагал свои услуги, было бы достаточно, чтобы отмести все подозрения, которые у меня зародились против него. Помимо всего, это человек большого ума и неисчерпаемой жизнестойкости. Что до сестры, которая вполне естественно должна интересовать тебя, раз по всеобщему мнению между мной и ею такое большое сходство, – то она в настоящее время переживает медовый месяц материнства. Ребенок поглощает ее всю целиком, он обещает стать со временем, может быть, и не красивым, но очень крепким мальчиком. Мать моя, как ты и предполагала, большею частью лежит, свернувшись на диване. Я прочел ей из твоего письма слова, относящиеся к ней, и она была ими весьма тронута. Она много расспрашивает о тебе и полюбила тебя по моим рассказам. Ее мечта – увидеть тебя в один прекрасный день во плоти, когда ты приедешь к ним в деревню вместе с м-ль Мари и Дмитрием, или, вернее, приедешь к себе, ибо теперь ты, сама того не ведая, стала русской землевладелицей, неограниченной властительницей трех-четырех сотен крестьян. Мне, право, очень жаль мою бедную мать. Невозможно любить своих детей с большим смирением, нежели она. Она едва решается высказать пожелание, чтобы я подольше побыл возле них, и не столько верит, сколько делает вид, что верит моим обещаниям опять свидеться с ними в будущем году. Что до отца, то он проявил в деле о наследстве столько обходительности, что вполне оправдывает мое всегдашнее о нем мнение, а именно, что его отношение к нам было простым недоразумением, и вызвано оно было нашим долгим отсутствием и присущей нам леностью. Я нахожу его теперь не таким старым, не таким слабым, каким он казался первое время. Его вкусы и привычки все те же и по-прежнему дают моему брату повод к язвительным насмешкам. Его-то, беднягу, я от души жалею, ибо ему приходится радоваться и благодарить за решение, принятое в отношении его, которое он в глубине души принимает как приговор к ссылке. Обычная твоя проницательность не обманула тебя, когда ты уверяла меня, что жизнь в России будет ему еще неприятнее, чем мне. В действительности так оно и есть. Столь нетребовательный за границей в отношении роскоши и удобств, он проявляет здесь во всем такие высокие требования и так страстно все осуждает, что даже в литературном фельетоне это бросилось бы в глаза. Зато он с большой нежностью и теплотой встречает каждое доказательство того, что ты его не забываешь; его стремление сохранить связь с тою жизнью, которую он вел возле нас, настолько в нем сильно, что, говоря о работах, которые он собирается предпринять в деревне, – он никогда не упускает случая упомянуть о будущности Дмитрия и любит высчитывать прекрасное состояние, которое мы с ним со временем Дмитрию оставим. Вчера он попросил прочесть ему твое письмо от начала до конца, и с твоей стороны будет очень мило, если ты как-нибудь напишешь ему одно из тех любезных писем, какие ты умеешь писать, когда бываешь в ударе. Хорошо было бы добавить к письму несколько строк для маминьки и для сестры. Но возможно, что этот шедевр уже не застанет меня в Москве.
Помимо семьи, имеются еще тетки, кузины и пр. и пр., которые в первое время всплывали передо мной как призраки, но мало-помалу они снова приняли обличье и оттенки действительности. Я встретил также несколько университетских товарищей, среди которых иные составили себе имя в литературе и стали действительно выдающимися людьми*. По вечерам часто бываем в театре. Здесь есть сносная французская труппа и столь хорошая русская, что я был поражен. Исключая Париж, нигде за границей нет труппы, которая могла бы соперничать с нею. Это, вероятно, расовая особенность, ибо такое же мастерство игры я наблюдал в польском театре в Варшаве.
27-го. Четверг
Милая моя кисанька, вот я снова пишу тебе. Но мысль, что между кончиком моего пера и первым взглядом, который ты бросишь на эти строки, простираются целых 18 дней и пол-Европы, – мысль эта более чем достаточна, чтобы охладить писательский пыл вроде моего. Человеческая мысль должна отличаться почти что религиозным рвением, чтобы не быть подавленной страшным представлением о дали. Вчера, расставшись с тобою, я пошел в клуб обедать. Здесь имеется несколько клубов в духе лондонских и некоторые из них поставлены прямо-таки на широкую ногу. Тут и обедают, и играют в карты; есть тут и целое собрание русских и заграничных газет, книг, брошюр и т. д. В настоящее время только в клубах и собираются. Ибо большая часть общества уже выехала из города. Театр посещается мало, также мало народу и на местах гуляния, хоть среди них есть и очень приятные. Но больше всего мне хотелось бы показать тебе самый город в его огромном разнообразии. Ты, умеющая разглядеть все, – чего бы ты только не высмотрела здесь. Как бы ты почуяла наитием то, что древние называли гением места, он реет над этим величественным нагромождением, таким разнообразным, таким живописным. Нечто мощное и невозмутимое разлито над этим городом.
