Текст книги "Семь песен русского чужеземца. Афанасий Никитин"

Автор книги: Фаина Гримберг

Дилавар Бахш вывел меня на улицу и нанял паланкин. Я уселась и задёрнула занавеску. Дилавар Бахш пошёл пешком. Носильщики остановились у его дома, он встретил их у ворот и заплатил им. Затем провёл меня в комнату. Я спросила, где отец. Но Дилавар Бахш ничего не ответил мне, а бросился к двери и задвинул засов. Я было закричала, но он заткнул мне рот тряпкой и связал руки платком. Другим платком он завязал мне глаза. Охваченная ужасом, я молчала, даже не пыталась кричать. Я слышала звуки шагов. В комнату вошёл ещё человек. Кто-то из них схватил меня грубо на руки и понёс. В детстве я уже испытала участь пленницы. И теперь, как и тогда, я более всего боялась, что меня изнасилуют. Женщины, присматривавшие за мной, объяснили мне, что это такое, когда я была ещё совсем маленькой. Отец одобрил эти объяснения, потому что брал меня с собой в дальние поездки, где меня могли подстерегать разные опасности...

Я поняла, что меня вынесли наружу и положили на повозку. Должно быть, повозка была запряжена быками и двигалась очень быстро. Я невольно задрожала, и тотчас мои ноги принялись опутывать грубой верёвкой. Теперь я была связана по рукам и ногам.

Я почувствовала, что наступил вечер, потому что сделалось холодно. И ветер задувал порывистый. Я молилась про себя, выговаривая в уме слова молитв. Дилавар Бахш и его помощник говорили между собой. Слыша подобную беседу, любая девственница решилась бы умереть. Но я хотела жить и думала о своём спасении.

Помощник Дилавара Бахша хотел изнасиловать меня, но Дилавар Бахш не позволял ему.

   – Я хотел взять её за своего сына, – сказал Дилавар Бахш, – но теперь, когда я прикончил её отца, зачем она мне! В её лице нет никакой красоты...

Так я узнала о гибели моего отца. Но я не смела плакать, боясь привлечь к себе излишнее внимание злодеев.

Повозка ехала долго. Стало очень холодно. Меня прикрыли попоной бычьей, я по-прежнему боялась заплакать. Но вот повозка остановилась. Дилавар Бахш сказал мне, что сейчас развяжет мне рот, но если я закричу, тотчас же убьёт меня. Я не могла отвечать ему. Он развязал узел платка. Я не кричала. Глаза мои по-прежнему оставались завязаны, и я ничего не видела. В рот мне впихнули горсть поджаренного гороха, затем дали попить воды из медной чашки. Слух мой изострился, и я услышала потрескивание костра. Значит, они решили сделать привал. И место, конечно же, выбрали пустынное. Я могла расслышать, как они переговариваются, сидя у костра поодаль от повозки. Они, кажется, поссорились, потому что голоса их зазвучали громко и злобно. Затем их голоса вновь обрели обычное звучание. Скоро меня положили на повозку, завязали рот и повезли дальше.

Везли меня, должно быть, дней десять. Злодеи выбрали кружной путь. Наконец меня вытащили из повозки и внесли куда-то под крышу. Мужские шаги ушли, и я заслышала женские шаги босых ног. Женские руки освободили меня. Мои руки и ноги затекли, в ушах шумело. Мне показалось, будто я ослепла, так темно было вокруг. Но глаза мои скоро привыкли к темноте, и я смутно различила женщину. Она протягивала мне тарелку. Я взяла тарелку, там оказался всё тот же горох, каким я питалась уже десять или более дней. Затем женщина дала мне пить. Я спросила её, где я, но она не ответила.

Мне показалось на этот раз, что миновало дня три. Я сидела взаперти, кормили меня скверно. С горечью припомнила я, как была пленницей в далёкой земле. Я позабыла те дни, потому что хотела позабыть, а теперь вот вспомнила!

Наконец явился Дилавар Бахш и повёл меня с собой.

   – Если ты побежишь или закричишь, я убью тебя! Ты уйдёшь от меня только тогда, когда я сам этого пожелаю!

Его пальцы сжимали мой локоть, словно железными щипцами, клещами.

Светила луна. Мы пересекли какой-то пустырь, миновали базар, потом вышли на мост. Река волновалась, дул холодный ветер. Меня била дрожь. За мостом был другой базар. Это зрелище пустых каменных прилавков наводит страшную тоску. Мы свернули в узкий переулок и шли по нему так долго, что я едва удерживалась на ногах. Затем мы снова вышли на улицу. Прошли ещё и остановились у дверей какого-то дома, на вид большого и крепкого.

Мы поднялись по лестнице и вошли в большую комнату, красиво убранную. На ковре сидела важная полнотелая женщина. Дилавар Бахш толкнул меня вперёд. Я не удержалась на ногах и упала на ковёр. Но, конечно, тотчас же встала. Женщина смотрела на меня пристально.

   – Да она неуклюжая и нехороша собой, – сказала женщина.

   – Она девственница, хорошо поёт, танцует, играет на тамбуре и умеет вышивать, – возразил мой похититель.

Они начали разговор о цене за меня. Некоторое время они спорили, затем сговорились, и женщина вынула деньги из маленького сундучка и отдала Дилавару Бахшу.

Меня поместили в одно помещение вместе с ещё двумя девочками, много моложе меня. Девочки эти также были похищены и проданы. Испуганные, они не понимали, куда их привезли. Я подумала о моём отце; как мог он заниматься бесчестной торговлей, имея сам дочь, которая пережила участь пленницы! Жизнь человека странная.

Наутро нам принесли поесть. Затем мне дали новую одежду. Я переоделась, и женщина, принёсшая мне одежду, отвела меня к хозяйке, которую я уже видела.

Хозяйка снова сидела на ковре и жевала бетель. Когда я вошла, она выплюнула бетель в плевательницу, осмотрела меня с ног до головы и велела мне петь и танцевать...

Я колебалась, не зная, как мне поступить. Это дом разврата. Но я не дамся. Я не хочу, чтобы торговали моим телом! Будь что будет!..

   – Нет, – сказала я, – я не стану ни петь, ни танцевать.

   – Ты не знаешь, куда ты попала? – спросила женщина спокойно.

   – Я знаю. Потому и не хочу ни петь, ни танцевать.

   – Я купила тебя. Ты – моя рабыня; я могу сделать с тобой всё, что захочу!

   – Делайте что хотите!

Она громко хлопнула в ладони. Вошли две рослые прислужницы и схватили меня за руки.

   – Посадите её под замок, пусть посидит взаперти! – приказала хозяйка.

Меня поволокли по лестнице, втолкнули в комнату с низким потолком и очень тёмную и заперли.

Я просидела, должно быть, несколько часов на жёсткой подстилке. Потом мне принесли поесть – похлёбку и две лепёшки. Я провела в этой темнице два дня. За это время кормили меня всего два раза. Утром третьего дня вновь повели к хозяйке.

   – Ты одумалась? – спросила меня хозяйка. Она по-прежнему сидела на ковре и курила хукку.

   – Нет, я не одумалась, – отвечала я.

Хозяйка не стала тратить время на беседу со мной. Она снова призвала мужеподобных служанок, и меня снова посадили под замок. На этот раз мне не приносили еду. Но продержали меня в заточении один день. Хозяйка не хотела моей смерти, ведь она заплатила за меня деньги Дилавару Бахшу. И вот меня снова привели к ней. И снова я отвечала, что не подчинюсь ей.

   – Зачем спрашивать её, – сказала одна из прислужниц, тряхнув меня за плечо, – вместо того чтобы её принуждать словами, надо делать дело!

   – Что ж, ты права, пусть так и будет! – решила хозяйка.

Меня отвели в чистую комнату и хорошо кормили, но и стерегли, запирали. Убежать я не могла. За несколько дней я немного успокоилась. Но всё ещё не могла придумать, как поступить, как спастись.

Однажды дверь отворилась, и вошёл человек лет пятидесяти, очень смуглый, длиннобородый, в сбитом набок тюрбане и с кинжалом на поясе. Я тотчас прижалась к стене. Он схватил меня за руку. Я кричала и отбивалась, но он не отставал, и тогда я ухитрилась выхватить из волос булавку и вонзила ему в живот. Он упал от неожиданности и боли. Я подскочила к двери, которую он успел запереть, откинула засов и побежала по лестнице. Выбежала во внутренний двор и не знала, куда бежать дальше. Тут меня и догнали слуги. И снова я была отведена в заточение. Связали меня по рукам и ногам. Я думала, меня уморят голодом, но мне приносили изредка еду. Платье моё обтрепалось. Воды для умывания мне не давали. Я устала и потеряла счёт времени.

Наконец мне принесли воду для омовения, еду получше и одежду. Я понимала, что неспроста мне принесли всё это. Надо было презреть всё это, не прикасаться ни одним пальцем, оставаться твёрдой. Но кто бы не дрогнул, будучи на моём месте? Я смирилась совсем невольно. Я просто не смогла преодолеть желания омыться, надеть чистую одежду и поесть. Насытившаяся, чисто одетая, я причесалась и заплела косу. Я знала, что за мной непременно придут или же кто-нибудь явится в моё заточение. Так и случилось.

Одна из служанок ввела ко мне человека, смуглого и худощавого, он подпоясался пёстрой шалью, а другую такую же шаль повязал на голову в виде чалмы. Он похож был на содержателя постоялого двора, караван-сарая; я повидала много таких. Теперь сердце моё сжалось. Неужели придётся снова отбиваться, пускать в ход ногти? Все украшения с острыми кончиками отняли у меня.

Однако этот пришедший не смотрел на меня глазами похоти. Я сидела опустив голову; он что-то сказал служанке, но до того тихо, что я ничего не расслышала. И тотчас оба ушли.

Время замедлило свой мерный ход. Я уже знала, что очень вскоре расстанусь с этим домом навсегда. Возможно смеяться надо мной, но мне было больно. Я уже привыкла здесь жить, привыкла охранять свою честь ценой мучений и лишений. А что ждёт меня впереди?..

Две знакомые мне служанки отворили дверь и приказали мне следовать за ними. А мне что оставалось делать? Противиться? В сущности, не всё ли равно, оставят меня здесь, в этом доме разврата, или же уведут в иное, но наверняка подобное этому место? И быть может, если я теперь подчинюсь, то получу после возможность бежать...

Меня отвели на задний двор, где ждала повозка, запряжённая быками. Человека, который недавно приходил, не было. В повозке сидели – женщина, судя по одежде, среднего достатка, и мужчина, одетый, как слуга. Это и был слуга, а женщина оказалась женой человека, приходившего смотреть меня. Она сказала мне, что её муж и она купили меня только что:

   – Теперь ты наша рабыня! Если будешь повиноваться, будешь сыта и одета; если примешься противиться, отведаешь побоев и проклянёшь тот день, когда родилась на свет!..

После такого предупреждения оставалось мне только молчать. Я покорно наклонила голову и приложила к груди ладони в знак покорности. Моя новая хозяйка была, казалось, довольна.

   – Ты поедешь с нами, – сказала она, – мой муж вернётся позже, он должен сделать покупки в городе.

Я подумала, что этот муж подчинён, должно быть, своей жене очень во многом.

Мысли о побеге снова заняли меня. Я предположила, что путь нас ждёт неблизкий. А в пути, кто знает, сколько возможностей для побега мне представится. «Нет, всё к лучшему!» – сказала я себе решительно. И забралась в повозку. И тут произошло такое, чего я должна была ожидать, и даже в худшей степени, нежели я могла бы ожидать. Нет, меня не связали на этот раз по рукам и ногам. Хозяйка приказала слуге, и он надел на мои запястья и щиколотки кандалы. Каковы сделались мои чувства? Бешенство, боль души, мучительная досада, желание буйства охватили меня, всё моё существо. Но я смирила себя. Я понимала, что сейчас мне следует смириться. Пусть видят мою покорность. А там... Кто ведает – а я-то – менее, чем кто-либо! – какие повороты судьбы ожидают меня впереди.

Повозка выехала со двора. Было раннее утро, и я благословляла тишину и безлюдье. Так стыдно мне будет, когда все прохожие станут глазеть на меня, закованную, будто преступница или непокорная рабыня. Да ведь я и есть непокорная рабыня, кто же ещё!

На выезде из города, у перекрёстка, остановилось ещё несколько повозок. Все намеревались двигаться какое-то время вместе, чтобы по возможности избежать нападения разбойников. Теперь многие посматривали на меня. Кто-то спросил обо мне. Моя хозяйка отвечала, что купила новую рабыню:

   – Меня предупредили, что она отличается строптивостью, поэтому я и велела заковать её.

   – Стоило ли покупать такую? – спросила женщина с другой повозки.

Моя хозяйка отвечала тотчас, что имеет мало денег, потому и покупает подобных рабынь. Я было решила, что она прибедняется, но, подумав, поняла, что она говорит правду. Её муж и она не были богатыми людьми. Их одежда и повадки выдавали людей не бедных, но и не слишком состоятельных.

Я пристально смотрела вокруг. Прежде я много путешествовала с отцом, но теперь я ехала в местности, совершенно мне незнакомой. Земли Хундустана простираются далеко; и, живя в одной местности, ты можешь за всю свою жизнь так никогда и не очутиться в другой.

Мы добрались до постоялого двора и переждали жару. Затем мы проехали несколько городов, не таких больших. Мы останавливались на окраинных постоялых дворах, где возможно было платить дёшево. Кормили нас простой пищей – больше лепёшками и гороховой похлёбкой. От одного до другого ночлега маленький караван всё уменьшался. Наконец и наша повозка свернула с проезжей большой дороги и поехала в сторону какого-то города. На окраине оказался постоялый двор, не бедный и не богатый. Я было подумала, что это новое место ночлега. Но нет, мы добрались до цели нашего пути. Я узнала, что сделалась рабыней содержателя постоялого двора. Хозяйка ещё не успела сойти с повозки, а уже кликнула служанок и приказала отвести меня под замок. Меня привели в маленькую комнату, пришлось подниматься по узкой лесенке. Окошко было совсем маленькое и зарешеченное. С моих запястий и щиколоток сняли оковы, но бежать я всё равно не могла бы. Я потёрла запястья и щиколотки, но следы цепей оставались слишком явственными. Служанки ушли, заперев дверь, но скоро вернулись, и вместе с ними пришла и сама хозяйка. Принесли воду и помогли мне умыться. Дали новую одежду, расчесали волосы и заплели в косу. Хозяйка своими руками намазала мои запястья и щиколотки какою-то мазью и сказала, что скоро следы цепей исчезнут.

   – Отдыхай, – сказала она мне. – Поешь хорошо и ложись спать.

Она ни о чём не спрашивала меня; её не занимало, кто я, почему сделалась рабыней. И, ни о чём не размышляя, я принялась есть вкусную пищу, а когда насытилась и меня оставили одну, я легла на приготовленную постель. Отдых был мне необходим. Дверь заперли накрепко. Я спокойно уснула. Наутро мне принесли воду и еду. Так продолжалось несколько дней. Следы цепей на моих запястьях и щиколотках и вправду исчезли. Я размышляла. Не к чему было обманывать себя. Конечно, меня кормят не просто так. Ежели бы хотели сделать меня простой служанкой, не кормили бы так сытно и хорошо и не дали бы такую хорошую одежду. Здесь постоялый двор. И, должно быть, хозяева желают торговать моим телом. А на постоялом дворе это будет похуже, чем в доме разврата! Что предпринять? Как спастись?..

Хозяйка пришла в комнату и сказала мне как раз то, что и должна была сказать.

   – Ты будешь стелить постель постояльцам, – сказала она, – ты будешь исполнять все их желания. А проявишь непокорство, и тебя забьют палками до смерти. Никто не заступится за тебя. Мы люди небольшого достатка и заплатили за тебя не так мало денег!..

Она хотела уйти, но я мгновенно приняла решение и удержала её, обратясь к ней вот с какими словами:

   – Ханум! В этой жизни я могу выбрать лишь одно: покорность вашей воле. Я вся в вашей власти. Моё тело, вместилище моей души, принадлежит вам! Ваше благополучие – это теперь и моё благополучие. Если у вас будет хороший доход, то и меня вы будете содержать хорошо. Поэтому я умоляю вас, выслушайте меня!

Эта женщина была вовсе не глупа. Она поняла, что я говорю не зря и мои слова – не простая болтовня и не попытка потянуть время.

   – Говори, – велела она и села на ковёр.

   – Ханум! – начала я. – Если я стану стелить постель постояльцам и покорствовать их желаниям, вы, конечно же, станете получать с этого доход. Но я ведь не так уж красива, и, кроме того, у меня имеются способности и умения, которые могут обогатить вас куда более!

   – Какие же это способности и умения? – спросила хозяйка с видимым любопытством.

   – Я умею прекрасно вышивать золотом. Если вы станете продавать мою работу, вы получите хорошие деньги. А работаю я быстро и красиво. Дайте мне всё необходимое для вышивания, и вы сами убедитесь в истинности моих слов! Но и это ещё не всё. Я умею петь самые разные песни. Я пою о Будде, о Кришне, о прекрасных богинях Хундустана, но я умею петь и о судьбах потомков Мухаммада. За то, чтобы слушать моё пение, заплатят больше, нежели за тесную близость с обычной служанкой, которая стелит постель. Прикажи мне спеть, госпожа! И ты сама увидишь, вернее, услышишь, что моё пение прекрасно. И тотчас ты поймёшь, что я говорю правду; и моё пение принесёт тебе больше денег, чем если я как простая служанка стану потворствовать желаниям постояльцев. Прикажи мне спеть, госпожа!

Я не сводила глаз с её лица. Сначала мне показалось, что она раздосадована моими речами. Но вскоре она призадумалась. Она колебалась. Я понимала её колебания. Ей хотелось показать свою власть надо мной, ей хотелось прервать меня, приказать мне замолчать. Но всё же – я это заметила ясно! – мои слова увлекали её всё более. Она ещё мгновение поколебалась... Это мгновение казалось мне вечностью!..

   – Я согласна, пой! – решилась наконец она.

И я запела песню о любви и о реке Ганг, священной для всех нас, хундустанцев, реке:

 
Рокочет Ганг; сбежав со скал в долины,
Вдаль антилопы из зелёной сени
Умно глядят; цветное оперенье
Расправив, ходят важные павлины.
 
 
И ввысь из сердца солнечной равнины
Цветов, всё новых, рвутся поколенья;
Тоской любви звучит кокилы пенье, —
Как хороша ты в красоте невинной!
 
 
Бог Кама[107]107
  ...Кама... – божество любви в индийской мифологии.


[Закрыть] озарил тебя сияньем.
В шатрах твоей груди он обитает
И дышит в голосе твоём чудесном.
 
 
Вассант[108]108
  ...Вассашп... – слуга Камы, олицетворение весны.


[Закрыть] к устам твоим приник лобзаньем.
В твоих очах миры я открываю,
И в собственном становится мне тесно...[109]109
  ...мне тесно... – из стихотворения Генриха Гейне (1797-1856) «Фридрика», перевод с немецкого Д. Горфинкеля.


[Закрыть]
 

Я пела, но не танцевала, потому что в танцах женское тело является в красоте и словно бы призывает к любви... Я пела и видела перед внутренним своим взором красавца Вассанту, слугу Камы, бога любви; прекрасного Вассанту, похожего на весенний расцвет. Я будто слышала звонкое пение кукушки – кокилы... Мне хотелось дополнить моё пение танцем, поддержать звуки песни движениями рук и ног, извивами тела... Теперь, когда я под защитой Хусейна Али, я вновь могу танцевать; я знаю, что никто не осмелится воспринять мой танец как приглашение к любви телесной, вольной и продажной... Но в те дни моей горестной несвободы я боялась танцевать...

Хозяйка выслушала моё пение и, будто прочитав мои мысли, пожалела о моём неумении танцевать.

   – Ты хорошо поёшь, но если бы ты ещё и танцевала! Не знаю, станут ли мне платить за одно лишь пение твоё...

   – Дайте мне только попытаться! – я сложила ладони у груди в умоляющем жесте.

Она ещё поколебалась и отвечала согласием.

На другой день мне принесли все необходимые принадлежности для вышивания. Я взялась рьяно за работу.

Теперь многое, как мне казалось, зависело от моего усердия. Боже мой, как я старалась! Я сидела не поднимая головы, я исколола пальцы иголкой... Ночью мне оставили светильник... А в полдень другого дня я закончила вышивальную работу, над которой в обыкновенное время трудилась бы семь дней! И я знаю, многие женщины сделали бы эту вышивку за месяц... Служанка, приносившая мне еду, питьё и воду для омовения, поглядывала на мою вышивку. Я попросила, чтобы позвали хозяйку. Та скоро явилась, посмотрела мою завершённую работу и осталась довольна. Я сказала кротко:

   – Дайте мне ещё ниток и тканей, я сделаю ещё много вышивок, и сделаю их быстро...

   – Нет, – сказала она, – я вижу, ты правду мне говорила о своём умении вышивать. Я теперь хочу узнать, сколько денег получу за твоё пение...

Я покорно наклонила голову.

И на другой день мне принесли красивую одежду. А вечером повели меня в большую залу, где собрались постояльцы. Там был сооружён помост, и я на этот помост взошла. В первое мгновение сделалось мне страшно. Потом я сжала своё испуганное сердце крепкими ладонями своего рассудка. «Держись! – говорила я себе. – Ничего не бойся! – убеждала я себя. – Ты должна остаться в живых и спасти свою честь, помни об этом всегда!»...

И я запела громко, звонко и складно. Песенные слова сами шли на язык, словно медовые капли, и потоками звонкими взвивались изо рта... В тот вечер хозяева постоялого двора получили много денег.

Хозяйка решила, что моё пение стоит дороже моего вышивания. Теперь я пела ежевечерне, а вышиванием более не томили меня. Так прошло сколько-то времени, месяц, должно быть. О бегстве я могла только мечтать. Меня держали в строгом заточении. Я попросила выпускать меня хотя бы изредка во внутренний двор, где росли деревья.

   – Ведь я умру, если не буду никогда ходить по траве, если не буду никогда дышать воздухом сада! – говорила я. Теперь я нужна была хозяевам и позволяла себе просить о чём-то.

Меня стали отпускать в сад, но две служанки не отходили от меня ни на шаг. Бегство оставалось невозможным.

И вот в один вечер меня, как обычно, повели в залу. Днём я в своей комнате запертой слышала шум и гомон приезда многих людей. Когда служанка принесла мне еду, я спросила её, кто это приехал:

   – Должно быть, важные люди?

Она не ответила. Впрочем, служанкам ведь наказано было не говорить со мной. Потому я не удивилась, услышав лишь молчание привычное в ответ на мой вопрос.

Я сразу увидела, что в зале в этот раз собрались вовсе не те постояльцы, какие собирались обычно. Это не были проезжие купцы, это были женщины, одетые нарядно. Я сразу поняла, что вижу перед собой жён, наложниц и прислужниц знатного и богатого господина. Я пела весь вечер и часть ночи. Обыкновенно моё пение сопровождали игрой на тамбуре и стучанием в бубны музыканты, которых нанял хозяин. Но в этот вечер играли три женщины – одна играла на ситаре[110]110
  ...играла на ситаре... – ситар – струнный музыкальный инструмент.


[Закрыть], две другие – на барабанах «табла».

Утомлённая, я проспала весь последующий день. А вечером поела, и снова привели меня в залу, где мне пришлось петь. И снова я пела весь вечер и часть ночи. А в комнате своей заснула как убитая. В полдень меня растолкали. Я вскрикнула со сна. Однако это была всего лишь служанка. Я умылась и поела. Она торопила меня. Я ни о чём не спрашивала, она бы мне всё равно не ответила. Я поспешила доесть похлёбку. Служанка принесла мне новую одежду. Я увидела, что это дорожное платье. Сердце моё забилось радостно. Неужели снова я увижу дорогу? Неужели снова появится возможность бегства?.. Я одевалась как могла быстро. Никакого имущества у меня не было. Пришла хозяйка и заговорила с порога:

   – Ты уже приготовилась в путь, я вижу. Теперь ты уже более не в моей власти. Я продала тебя рани, супруге раджи, правителя Лалганджа. Сейчас тебя отведут к ней.

И снова я ехала на повозке, и руки мои и ноги были связаны. Привезли меня во дворец правителя Лалганджа. Теперь я стала рабыней его молодой жены. Она любила пение, я много пела для неё. Если она выезжала, то брала меня с собой. Мне уже не связывали запястья и не связывали щиколотки. Не знаю, может ли это показаться странным, но у меня пропало само это желание бежать. Отчего пропало это желание? Наверное, оттого, что никто не искал меня. В первое время, когда пропало у меня желание бегства, я думала о Хусейне Али. Я представляла себе, как он ищет меня, как он ищет меня во всех местностях Хундустана; как он расспрашивает обо мне... Я понимала, сознавала, сколь обширны земли Хундустана. Я знала, что возможно всю свою жизнь ездить и бродить босыми ногами по землям Хундустана, и всю свою жизнь искать; и не найти того, кого ищешь! И всё же я сказала себе: «Он не ищет меня. Никто не ищет меня». Куда мне было бежать? Во дворце правителя Лалганджа меня окружали люди, вскоре сделавшиеся мне привычными. А если бы я бежала, то снова попала бы в одиночество. И в родных мне местах никто не ждал меня, отец мой давно был мёртв. Быть может, он был во многих плохих делах повинен, но он любил меня и желал мне добра... И вот я смирилась с жизнью во дворце раджи Лал Сингха. Возможно, я могла бы привязаться к моей госпоже. Но в душе своей я оставалась свободна. И я не могла испытывать добрые чувства к той, что сделалась моей поработительницей. Нет, я не предавала её, я даже встала на её защиту, когда ей грозила явственная опасность, но эта женщина всё же оставалась мне чужой. Я знаю теперь, что она умерщвлена, но я не скорблю о ней!..

Итак, я жила во дворце и не имела нужды ни в платье, ни в пище. И случилось так, что среди дворцовой прислуги пошли толки о великом разбойнике Мубараке. Все говорили о нём со страхом. Одна лишь я любила слушать речи о нём; я сама не знала, отчего мне эти речи так приятны и хороши. Но я отчего-то представляла себе, как этот неведомый Мубарак нападает на дворец Лал Сингха, всё кругом громит и сокрушает; и вот я еду с ним, на его коне, разбойник бережно держит меня перед собой на седле...

   – Это было предчувствие, предвидение! – невольно перебил Хусейн Али рассказ Дарии-биби.

Она посмотрела на него с улыбкой.

   – Продолжи, Дария! – попросил он. – И знай, на свете всегда существует горячее сердце, где помещается любовь к тебе! И это сердце будет гореть любовью этой до самой моей смерти. Потому что это моё сердце.

   – Я благодарна тебе, Хусейн Али, – отвечала Дария. – И на любовь твою я отвечаю своею любовью.

И она продолжила свой рассказ.

   – Моя госпожа являлась младшей супругой Лал Сингха. Она была моложе прочих его жён, он не имел от неё детей, но любил её сильно. Другие жёны завидовали ей. Родители её были знатного происхождения, но разорились, обеднели и жили щедротами Лал Сингха. Молодая госпожа была к ним привязана и, когда супруг позволял ей, отправлялась навещать своих родителей и привозила им и своим младшим сёстрам подарки. Но с той поры, как в окрестностях появился Мубарак, ей не дозволялось выезжать. Она уже давно не видела своих родных и затосковала. Она уговаривала мужа, но тщетно. И вдруг старшая супруга правителя Лалганджа, прежде никогда не любившая младшую, стала проявлять к ней доброту и участие. Я тотчас поняла, что это неспроста! Однажды моя простодушная госпожа сказала мне:

   – Ты знаешь, я скоро поеду снова навестить своих родных, и возьму с собой тебя. Лал Сингх не хотел отпускать меня, но бегам[111]111
  ...бегам... — индийское именование знатной женщины, отчасти тождественно русскому «госпожа», но по сути более элитарно.


[Закрыть] Умдатуниса всё же сумела уговорить его. Он опасается Мубарака, но Умдатуниса разумно уверила нашего господина и мужа в надёжности воинов Лалганджа...

Умдатуниса – было имя старшей жены Лал Сингха.

Я хотела было высказать горячо всё, что думала. А думала я, что Умдатуниса коварная и злая; что она хочет, желает всем сердцем гибели своей юной соперницы... Но я не произнесла ни слова. Я поняла, что все слова мои будут истолкованы против меня. Госпожа хочет ехать, и если я вдруг явлюсь невольной помехой ей в этом, она возненавидит меня. И лучше я погибну на проезжей дороге от разбойничьих стрел, нежели буду терпеть унизительные попрёки и холодность в обращении. Смерть лучше унижения.

Смерть может быть быстрой, а унижение чаще всего протягивается надолго...

И вот я очутилась на большой проезжей дороге, в который раз в своей жизни. А что сделалось далее, вам ведомо, потому что вы сами были тому свидетелями и участниками!

Дария-биби завершила свой рассказ. Некоторое время она, Хусейн Али и Юсуф провели в молчании. Затем Хусейн Али обратился к Юсуфу:

   – Хорош ли рассказ моей любимой? Красив ли этот рассказ? Правдив ли этот рассказ?

Юсуф задумчиво пощипал редкую бородку, потёр пальцами правую щёку, затем сказал решительно:

   – Рассказ Дарии-биби прекрасен, как прекрасна и она сама! Рассказ этот настолько прекрасен, что и меня одолевает, словно бурное море – одинокую ладью, желание поведать вам о себе всё, что только возможно поведать!.. – С этими словами он вскочил в волнении на ноги, взмахнул широко руками, затем вновь сел. Дария-биби и Хусейн Али смотрели на него серьёзными, испытующими взорами.

Офонас принялся говорить, рассказывать о себе. Он сказал своё настоящее имя; сказал о своём снежном далёком городе, о лесах и полях, о князьях и церквах... Он сказал о своей жене Насте и со слезами, увлажнившими его глаза, говорил об Ондрюше... Хусейн Али и Дария-биби слушали его с нескрытым любопытством и сочувствуя его горестям...

А когда Офонас закончил свою речь, Мубарак обратился к нему, блестя в улыбке белыми зубами:

   – Всем говори своё имя! Ничего не бойся. Говори, открывай себя. Разбойник Хундустана – на твоей защите!..

И Офонас осмелел наконец и попросил с горячностью:

   – Откройте мне веру хундустанцев! Я открыл вам веру земель и городов наших, веру моих родичей; мне ведома и вера Мухаммада-пророка. Лишь о вере хундустанцев я знаю мало. Один человек сказал мне, что корова у них – бог!..

Хусейн Али посмотрел сурово, однако видно было, как он усиливается не улыбаться.

   – Мы оставили языческие верования, – сказал он. – Мы исповедуем правую веру Мухаммада. Но всё же хундустанская вера – вера наших родичей, праотцев и соплеменников. Я открою тебе, что знаю сам!..

И многое открывал и рассказывал Офонасу. И после долгих рассказов Мубарака Офонас ночами в каморке своей подолгу не мог заснуть. Надобно было думать, но так много всего было сказано, что всё это – многими словами – вилось вокруг, и преображалось картинами чудными, и колебалось, клубилось обличьями дивными и необыкновенными... И вот пришли, прибежали родные, свои Офонасовы слова и легко завыговаривались, запелись, забормотались в темноте душной, во тьме одинокой его ночи, ночи хундустанской...

 
Чудна страна – богов, что в храме люда.
Какие-то Тримурти, Рамы, Вишны,
Слоны, коровы, Бодисатвы, Кришны.
Головушка одна, всех помнишь – ишь ты!
Пустеет, что дырявая посуда.
Одним молиться, от других спасаться!
Куда же мне, хрестьянину, податься?
На головах стоят индийские отшельцы.
Святые, говорят. А мне и верится!
И есть мечети. Так зовут храмины,
Где не брахманы учат, не брамины,
А все муллы и слуги – муэдзины.
Нет алтарей и никакого чина,
Чтоб, созерцая, кланяться – молиться.
И Бог у них один – Аллах зовётся.
А я-то думал, что же мне неймётся?
У нас один, но в трёх выходит лицах.
Ой, как всё ясно, словно солнце в небе,
Пускай три лошади, но я один в телеге
Вожжами управляю, коль обучен.
И под руку не лезь! Сиди-ка лучше!
Стоит храмина в окруженье башен,
Внутри сей дом узором изукрашен,
И наверху в звёздах сияет сфера.
И мне сказали – больше мира вера,
И выше гор, и глубже океана,
А вера в сердце, что любовью дышит,
Аллах велик, но он совсем не страшен.
Мы в нём одном живём, как в сене мыши,
А джинны[112]112
  ...джинны... – В мусульманской мифологии – сверхъестественные существа, нечистые и наделённые способностью принимать любые образы и обличья.


[Закрыть] маются, но чтобы к нам проникнуть,
Нам злое надо мыслить, сердцу выколоть
Небесны очи, чтоб оно не видело,
А ведь оно – наш маленький Аллах.
Да как же он поможет ослепившему?
Свои душевны очи замутившему?
Гляди, сердечко, я тебе не враг.
 

* * *

Офонас пишет в темнице Смоленска: