Текст книги "Семь песен русского чужеземца. Афанасий Никитин"
Автор книги: Фаина Гримберг
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)
– Ты не будешь страдать! Уснёшь ты тихо и пробудишься в небесах...
Они смолкли. Моя мать собралась с силами. Несчастная окончила устройство погребальной постели и улыбнулась окружившим костёр и наклонила голову в знак последнего приветствия им. Затем она легла подле мёртвого тела и обняла труп моего отца правою рукою, будто оци лежали на брачном ложе.
Жрецы поспешно бросали вовнутрь костра, на погребальное ложе и на поленья камфару и камедь. Они бросили на лежавших супругов несколько кусочков ароматного сандалового дерева – малиагара, чёрного священного дерева.
Эти самые последние приготовления были совершенно поспешными. Ревность, радость, восторг выражались в лицах и движениях жрецов. Отверстие в костре было закрыто двумя толстыми брёвнами. Перед этими брёвнами уложили несколько вязанок тонких дров, крепко увязанных; затем весь костёр быстро обложили конопляной соломой... Теперь бедная моя мать заперта была так крепко, что, имей она силу дикого зверя, и тогда не смогла бы она убежать, если бы захотела избавиться от мук.
Жрец, вставший у восточной стороны костра, произносил голосом громким и звонким пламенные молитвы и увещания, на которые отвечал из глубины костра голос моей матери, повторяющий последние благословения. Мне сделалось страшно до предельной степени страха. Я чувствовал, что сейчас брошусь вперёд и размечу поленья и освобожу мою мать...
Я понимал, что мужество покинуло её. Голос её, едва доносившийся, сделался страшен, звучал хрипло. Это был страшный гробовой крик, такой гробовой, такой хриплый и страшный... Должно быть, только теперь она почувствовала всем своим существом ужас и отчаяние, какие обычно чувствуются перед смертью.
Но самое страшное предстояло совершить именно мне. Я должен был зажечь погребальный костёр отца и матери! И вот я смочил клок хлопчатой ткани в масле, зажёг его на священном огне в сосуде, опустился на колени и прошептал короткую молитву. Затем я протянул руку и положил зажжённый фитиль к северному углу костра, под самые ноги отца и матери. В глазах у меня помутилось, я едва удерживался на ногах. Два жреца поддерживали меня, ободряли словами молитв и направляли мою дрожащую руку.
Во мгновение ока жрецы, схватив горящие клоки хлопчатой ткани, бросились к костру. Тотчас костёр запылал. Возникла огромная скатерть огней, блестящих и шумевших, подобно бурному морю.
Жрецы, зажигавшие костёр, исполнив свою обязанность, поспешно отбежали подальше. Я знал, почему они это сделали. Полагалось дурною приметой услышать последние крики несчастной вдовы. От костра шёл страшный жар. Зажигавших костёр жрецов и меня вместе с ними поливали несколько раз водой из кувшинов.
При виде вспыхнувшего костра поднялся страшный шум. Все кричали, причитали, били в ладони.
Кровля костра и мелкие поленья скоро сгорели. Остов погребальной постройки был объят пламенем. Если бы возможно было приблизиться, сделались бы видны два горящих трупа... Однако жар был настолько велик, что нечего было и думать о приближении к костру.
Люди начали расходиться. Но я оставался с братьями и жрецами до полуночи на месте сожжения моих родителей. Жрецы поддерживали огонь. Когда остался один пепел, его тщательно собрали. Часть этого пепла, смочив водою из священного Ганга, следует отнести на берег Ганга и бросить в реку. Другую часть пепла положили в яму, которую вырыли на городской площади. В яму эту положили и приношения теням умерших, состоявшие из масла, муки, пряностей и цветов. Я видел, как стая голодных собак отрыла всё это и пожирала.
На другой день на месте костра воздвигли небольшой восьмиугольный жертвенник, сделанный из глины и земли. У подножия его положили ветку базилика. Вскоре этот скромный памятник был смыт ливнем. Но весь последующий год наша семья каждый месяц устраивала пышный поминальный пир – шрадду, собирая многих родных и жрецов. Спустя год на месте костра воздвигнут был памятник прочный – восьмиугольная каменная плита. Я видел множество подобных памятников по берегам рек.
Будучи самым младшим из братьев, я не мог требовать большую часть наследства, оставшегося после отца и матери. Однако прошло три года, и мы сделались довольно холодны друг с другом. Вот тогда я попросил отдать мне положенную мне часть, потому что хотел торговать, уже не завися от братьев. Но когда я объявил им своё решение, они стали говорить мне, что потратили на погребальные обряды, на угощение и награждение жрецов чрезвычайно много денег.
– Эти траты и составляют твою часть, – сказал мне самый старший брат. – В память родителей мы позволяем тебе торговать вместе с нами и даже отдаём небольшую долю прибыли, но более ничего мы не можем сделать для тебя.
Я пришёл в бешенство.
– Тогда я принимаю своё решение и окончательно отделяюсь от вас! А то, что положено мне, я добуду судом!
Несколько раз все мы являлись в суд, но это ни к чему не приводило. Наконец я решился искать справедливости у нашего князя. Однако я знал, что правитель наш – человек правой веры. Я оставил своё прежнее имя и стал называться Мирза Мухаммад. Теперь я с уверенностью мог рассчитывать на милосердие правителя. Но я не мог не понимать, да, теперь дело будет решено в мою пользу. И мне показалось неблагородным пользоваться подобным моим преимуществом. Я отказался от всех своих притязаний на наследство. Однако с братьями уже не мог примириться. Они, в свою очередь, также не хотели примиряться со мной, говорили обо мне дурное. И вот, вследствие их речей прозвали меня в городе «опозоренным», на нашем языке – «русва». Но я сказал, что приму это прозвание и сделаю так, что оно зазвучит как прозвание почтенное. Так и произошло. Я решился также оставить торговлю благовониями и стал торговать рабами. После безвременной кончины моей жены одолела меня тяга к странствиям. Побывал я в самых дальних землях, где люди черны как смола, где водятся диковинные звери, а в пределах державы тюрок бывал я много раз...
Микаил заслушался; ярким рассказом купца захвачены были чувства слушателя.
– Ты поразил меня, – сказал Микаил, – но ведь ты не знаешь, кто рядом с тобой.
Купец склонил голову и отвечал:
– Мы, торговцы, встречаем на пути своём самых разных людей, даже и самых знатных. Ежели господин желает, он назовёт своё имя.
– Я Микаил, сын правителя Рас-Таннура.
– Слыхал я о Рас-Таннуре. Мне приходилось бывать в Шардже и Дубае, не так далеко от Рас-Таннура...
Микаил внезапно вновь вспомнил о девочке, виденной в полутьме, и удивился, как мог забыть её... Неужели не узнал её среди сверстниц? Неужели привиделась, будто некий ДУХ?..
– Сколько дней пути до Истанбула? – спросил юноша.
– Дней семь, – отвечал купец. – К вечеру остановимся на ночлег...
Тут Мирза Русва приостановился, и Микаил также придержал коня. К ним приближался на маленькой резвой арабской лошадке, раздувающей тонкие ноздри, лихой наездник. Это был мальчик, прекрасно сидевший в седле; шитая серебряными узорами куртка и зелёная шёлковая чалма делали фигуру юного всадника яркой и красивой. Однако же он не подъехал близко, а принялся кружить вокруг обоих собеседников, то накидывая на лицо конец чалмы, то отворачивая лицо в сторону. Мирза Русва окликал его на непонятном Микаилу языке. Мальчик также выкрикнул какие-то слова детским звонким голосом и поскакал вперёд, обогнав купца и Микаила.
– Это мой сын, – обратился Мирза Русва к своему спутнику и собеседнику. – После смерти моей жены он не хочет оставаться без меня, и я вожу его с собой повсюду.
Микаил кивнул и сказал:
– Много удивительного для меня содержалось в твоём рассказе. Я расположился к тебе.
– Мне приятно расположение такого знатного господина...
Микаил отъехал к своим слугам, а купец подозвал сына и поехал с ним к своему каравану.
Вечером оба каравана встали лагерем, отделённые друг от друга небольшой мелководной речкой. Скоро явился от купца посланный слуга с просьбой о дозволении прислать гундустанские сладости. Микаил ответил согласием и передал, что просит прийти и самого Мирзу Русву с сыном. Тот пришёл следом за своими слугами, нёсшими на блюдах сладости, приготовленные из фиников, мёда и муки. Слуги его принесли и вино. Микаил спросил рассеянно, где же сын купца, но Мирза Русва отвечал, что его сын ещё слишком мал для собраний с винопитием. Пили, ели, музыканты и певцы из свиты Микаила играли и пели. Затем все, довольные, разошлись по своим шатрам.
На следующий день Микаил и его спутники пробудились поздно и, взглянув на другой берег мелководной реки, не увидели там шатров купца.
– Как неприметно они снялись с места, – удивился Микаил.
Спутники его смеялись и говорили, что вино оказалось чересчур крепким...
«Для чего понадобилось этому торговцу тайком отделяться от меня? – думал Микаил. – Возможно, действия подобные сделались неспроста. Не подстерегает ли нас засада в пустынной местности? Однако со мной сильные люди, мне нечего бояться. Да и рассказ его был искренним, я расположился к нему после его рассказа. Нет, он не желает мне зла... И ночное видение...»
И снова Микаил думал о девочке, видел её перед своим внутренним взором...
После утренней еды он приказал двигаться в путь.
* * *
Они двигались уже день и ещё половину другого дня, когда один из слуг заметил на горе всадников, сбившихся кучкой.
– Должно быть разбойники, – решил Микаил. И приказал своим людям приготовиться к обороне. Однако всадники вскоре исчезли. Видно было, что они не решаются напасть на хорошо вооружённый отряд. И всё же теперь Микаил и его свита оставались настороже.
Оставалось ещё полдня пути до Истанбула. Микаил и его спутники проезжали мимо зарослей колючего кустарника, покрытого красными цветами. Внезапно им навстречу, едва не испугав их коней, выбежал человек, весь оборванный и грязный. Чалма на его голове была запачкана кровью и составляла повязку его раненой головы. С большим удивлением Микаил узнал в этом несчастном своего прежнего знакомца, Мирзу Русву, торговца рабами.
– Что случилось с тобой? Почему ты избит и одинок? На тебя напали?..
Торговец простёрся у ног сына правителя Рас-Таннура, затем рассказал горестную историю нападения разбойников на купеческий караван. Всадники слетели с вершины горы, словно хищные птицы, и осыпали караван дождём стрел. Почти все охранявшие караван Мирзы Русвы погибли, остальные взяты были в плен. Разбойники забрали всё имущество и женщин. Торговец был вне себя от горя.
– Моя дочь! – воскликнул он. – Моя дочь!..
– Дочь?! – произнёс Микаил, уже почти догадавшись. – Дочь?!.
Купец, рыдая, обнял его колени и просил прощения...
– Моя дочь сопровождала меня в моих странствиях после того, как моя жена безвременно скончалась. Девочка умна и сметлива. Она – единственное близкое существо для меня. Я выучил её читать, писать и считать, ездить верхом и хорошо играть на тамбуре[47]47
…хорошо играть на тамбуре... – тамбур – струнный восточный музыкальный инструмент наподобие мандолины.
[Закрыть]. Она умеет петь и плясать. В пути она всегда была переодета мальчиком. Один мой дальний родич, владеющий пахотными землями, просил меня отдать мою дочь в жёны его сыну. Я согласился, потому что мой родич и его жена – хорошие люди и сын их – славный юноша, он старше моей дочери на несколько лет. Дом их – просторный, всего в изобилии – коровы, буйволы, молоко и масло, кукуруза и сахарный тростник. Дети ещё не видели друг друга, но между родителями была уже сделана договорённость. Мы решили, что свадьба состоится, когда я возвращусь из торговой поездки. На этот раз я не хотел брать с собой мою дочь, но она уговорила меня, и я не смог отказать ей. Старуха, нанятая мною для присмотра за моими невольницами, сказала мне, что видела тебя, господин; видела, как ты смотрел на мою дочь, когда она была в женской одежде. Старуха говорила, что ты хочешь похитить мою дочь. Когда ты велел показать юных невольниц, я уверился в опасности твоих намерений. Придумал я простое: в те сладости, коими я наделил тебя и твоих людей, подмешаны были сонные порошки. Но ведь я невольно сделался откровенным с тобой и расположился к тебе... И теперь я наказан за своё недоверие. Я ограблен, дочь моя похищена...
– Поднимись с колен, – приказал купцу Микаил. – Я прощаю тебя. Сын правителя Рас-Таннура – не разбойник! Если бы ты отдал мне свою дочь по доброй воле, я вознаградил бы тебя достойно.
Купец всё не поднимался с колен.
– Встань! – повторил Микаил. – Скажи мне, куда могли отвезти разбойники похищенных женщин? Где искать похищенных и возможно ли их отыскать?
И купец поднялся с колен и сказал со слезами:
– Похищенных женщин везут обыкновенно в Истанбул, там следует искать их...
– Я отыщу твою дочь! Но я не стану отнимать её у тебя...
Купец присоединился к спутникам Микаила, и они все добрались до Скутари, пригорода Истанбула. Уже видны были золотые башни города. Не прошло и тридцати лет с того дня, когда столица ромеев, город Константинополь, сдалась воинской силе тюркского правителя, султана Мехмеда[48]48
…сдалась воинской силе тюркского правителя, султана Мехмеда. – Мехмед II, османский султан (1440-1481), окончательно покорил Византийскую империю, его войска взяли приступом Константинополь.
[Закрыть]. Теперь город зовётся Истанбул и в нём воцарилась правая вера Аллаха.
В городе Истанбуле возможно увидеть много дивного. Микаил и его спутники искали места, где продают невольников. Город окружён высокой стеной и большими прочными башнями. Две стены обращены к морю и одна – к суше. Прежде всего путники отправились к большому и красивому колодцу, называемому колодцем Магомета. Колодец этот состоял из арок, сделанных из камня-известняка и опирающихся внизу на колонны, так что образуются шестнадцать сводов. А верх колодца покоился на четырёхстах девяноста толстых колоннах. В этом колодце было много воды, достаточной для большого числа людей. После расспросов Микаил повернул к воротам, выходящим к морю. Туда приходили разгружаться торговые суда и корабли. Но своего корабля Микаил не увидел. Блуждая, Микаил, сопровождаемый своими слугами и торговцем из Гундустана, очутился на улице, где меняли деньги. Там наняли они дом, где все разместились. Но Микаил, сжалившись над страданиями купца, пустился с ним в дальнейшие странствия по городу в поисках рынков, где продавали невольников.
Вокруг было прекрасно и весело, и глаза юноши отворились для наслаждения прекрасными зрелищами. Звездообразный залив покрыт был всевозможными лодками, и гребцы в разноцветных чалмах и шёлковых рубахах, с засученными по плечо рукавами, быстро продвигали лодки сильными взмахами весел гребных. Кипарисы и мимозы свешивали ветки, листья колыхались. Муэдзины призывали к молитве. Женщины под покрывалами, мужчины в жёлтых туфлях и красных шапках ходили по берегу...
Через тёмный переулок Микаил и Мирза Русва прошли к большому строению, откуда их провели во внутренний двор. Здесь выставлены были на продажу тридцать или сорок невольников, среди которых оказались и молодые девушки. С каждой из них снимали грубошёрстное покрывало и выводили на помост, чтобы покупатели могли разглядеть их. Но эти девушки привезены были с верховьев Нила.
Тогда Микаил и Мирза Русва отправились на другой базар. Здесь, также на внутреннем дворе, они увидели множество чернокожих, выставленных для продажи у колодца в тени смоковницы. Под навесом сидели чернокожие девушки, полунагие. Волосы их были заплетены в сотню тугих косичек, пробор выкрашен киноварью; на руках и ногах бренчали оловянные браслеты, на шее висели стеклянные бусы, нос украшало медное кольцо, а кожа была выкрашена хной. Торговцы приказывали им выходить вперёд. Девушки беззаботно подчинялись, громко при этом хохоча.
Мирза Русва спросил, где возможно купить белокожих невольниц. Ему назвали место, но предупредили, что подобная покупка обойдётся недёшево.
Меж тем ночь совсем приблизилась, и бродить по городу далее не имело уже никакого смысла. Однако на другой день, с рассветом, Микаил и несчастный отец похищенной девочки отправились в дом, который им указали. Это был красивый дом с галереей, окаймлённой колоннами. В большой комнате, где потолок и стены украшены были узорами лепнины, сидело вдоль стен несколько красивых и почти светлокожих девушек. Однако среди них не было никого из рабынь Мирзы Русвы и не было его дочери.
В третьем месте им показали двенадцать девушек, привезённых с гор Кавказа. Девушки эти были красивы и дородны, несмотря на крайнюю юность, но и среди них не оказалось той, кого искали.
И снова Мирза Русва спросил продавца, нет ли у него белокожих невольниц-девочек. И вдруг продавец ответил, что есть одна, недавно перекупленная им, но кожа её довольно смугла. Мирза Русва спросил, сколько ей может быть лет. Торговец отвечал, что ей лет десять или двенадцать. Они втроём прошли в маленькую комнатку, посреди которой поставлена была жаровня. Посреди комнаты на узком ковре сидела, сжавшись, девочка, закутанная в тёмную шаль. При звуке шагов она подняла голову и вдруг откинула шаль с головы. Отец и Микаил тотчас узнали её. Мирза Русва вскрикнул радостно и сжал пальцы рук. Микаил смотрел на неё с пристальностью. Продававший девочку работорговец не мог не приметить волнения покупателей. Но она не произнесла ни слова, не издала ни звука. Глаза её виделись Микаилу совсем чёрными...
Мирза Русва спросил, сколько просит торговец за рабыню... Микаил подумал, что в ту, уже, казалось, давнюю ночь девочка показалась ему невольницей... Торговец назвал большую цену. Несчастный отец посмотрел на своего знатного спутника. Микаил имел с собой деньги, но не так много. Он тотчас сказал Мирзе, что отправится немедля в дом, где они остановились, и возвратится с деньгами; гундустанец благодарственно сложил руки у груди...
Но когда Микаил возвратился, то не нашёл в доме работорговца ни гундустанца, ни его дочери. Торговец рассказал, что едва Микаил ушёл, как гундустанец вынул из-за пазухи золотое кольцо с драгоценным рубином. Это кольцо, несомненно, стоило дорого; цена его составляла более денег, нежели торговец запросил за девочку. Он с радостью взял кольцо и отпустил гундустанца с дочерью...
«Вновь я обманут этим человеком, – подумал Микаил. – Но я могу понять его, он боится меня. Надо забыть об этой девочке, я не знаю её имени. Она скользнула в моей жизни, словно тень. Она должна исчезнуть из моей жизни без следа...»
Он вызывал в памяти облики прекрасных красавиц, каких ему случалось видеть на рисунках в книгах. Он мог видеть многих прекрасных девушек нагими, купить мог любую из них. Он вспоминал прелести красавиц. Но все виденья памяти отступали, рассеивались, и на их место являлось одно лишь виденье, смутное, едва запечатлевшееся... Невольно представлялось ему это почти дитя, тонкокостное и лишённое тяжёлых женских прелестей, напоминающих о спелости садов. Он представлял себе невольно, как она, запрокинувшись детски на его коленях, поправляет красный цветок в чёрных как смоль волосах, струящихся, играющих на её теле... Соитие необычайное и странно лёгкое... Невольно в памяти его выплывали, подобно кораблям, слова, запечатлённые в книжных строках, слова, коими и следует говорить красиво о любви и разлуке, уподобляя саму любовь понятию жизни, подобно мудрецам, создавшим стихи...
Он бродил по улицам в одежде торговца, а не царевича, приходил на берег в ожидании корабля и твердил невольно в уме:
Он глядел не на дорогу, а на море. И ждал он, в сущности, Хамида-хаджй, а не эту неведомую юницу, которая и не могла думать о нём, стремиться к нему. В сущности, он понимал любовь как положенное стремление к овладению телом, телесной сутью другого. В словах изливалось наслаждение тоской, мукой, печалью именно как стремлением, устремлением... Рука его, вооружённая каламом[51]51
...вооружённая каламом... — калам – тростниковое перо, распространённое во многих исламских культурах.
[Закрыть], словно кинжалом воина или же иглой чеканщика узоров, выводила лёгкие строки, словно бы стремившиеся улететь с бумаги жёлтой, как шафран...
В караван-сарае прохладно.
В горных речках плавают жёлуди.
Как захочется тебе сахара в крапинку,
Пролей кровь на снег.
Как соль приложили к ране разбойника,
С подобным жаром зажги огонь.
Ещё долго выбираться тебе с кладбища
Пролейся мне на сердце, чтобы не знал никто.
Плачь обо мне,
Любимая моя, любимая, дождливая, подобна листу чинары на спокойной воде.
Прислушайся к дорожному дождю, он скажет о моём пути.
Поверь в день моего возвращения, не привыкай к тому, что меня нет.
Ветер надломленным голосом давит на твою грудь.
Придёт ветер, и прольётся день ливнем радости.
Имя твоё, приводящее в трепет, запишу слезами на щеках...[52]52
...запишу слезами на щеках... – из арабской народной песни.
[Закрыть]
Так минули для Микаила ещё три дня. И едва минуло трёхдневье, пришёл наконец корабль, прибыл Хамид-хаджи. И, выслушав своего юного повелителя и ученика, наставник не стал выставлять овладевшее душою Микаила стремление смешным, нелепым и странным, но понял желание души Микаила, сказал царевичу, что возможно отправиться в Индию для поисков неведомой...
Но два года не могли они попасть в земли Гундустана вследствие многих битв и войн, происходивших на пограничных землях... И теперь наконец дорога открылась...
* * *
В смоленской темнице Офонас пытался разобрать, что же это было с ним. Снова звучали в уме его цветные слова наречий восточных, и рассказ падал на рассказ, будто шёлковое покрывало, шитое золотыми узорами, на персидский ковёр... Пересказать всё это по-русски не было возможности. И даже и не оттого, что недоставало своих слов, но оттого, что он не понимал во всей полноте поступков, чувств и мыслей, открывшихся ему в многоцветий картин живых, переданных словами Микаила, говорившего Офонасу свои и чужие слова... Офонас не давал клятвы молчания, но не мог передать на письме весь этот сад слов...
Но все эти слова пробудили в душе Офонаса невольное, однако же и ясное стремление в земли и моря, подобные словам, высказанным царевичем, в огромные и многоцветные и неведомые земли – в Гундустан...
Царевич повторял несколько раз об успокоении своей тоски. Он сказал, что его тоска утишалась, покамест он говорил с Офонасом, с чужим, которого, быть может, более никогда не увидит... Это было иное чувство, нежели то, что приносила откровенность с Хамидом-хаджи... Наконец сын правителя Рас-Таннура спросил торговца из холодных земель о его жизни. Тогда Офонас краткими словами рассказал о смерти своих близких, о роде, коему принадлежал, о деньгах, взятых у Бориса Захарьича... Микаил узнал и об ограблении...
– Я помогу тебе и твоим спутникам. Для меня просто и ничего не стоит отправиться в белокаменный дворец здешнего правителя Булат-бека...
Слова, какими умел пользоваться на письме Офонас, являлись к нему скупые и краткие; бежали на бумагу быстрыми и сумрачными рабами, кратко и поспешно говоря обо всём случившемся. Не были похожи эти слова, писанные Офонасом в темнице Смоленска, на пёструю плотность слов Микаила...
«И пришли есмя в Дербент, и ту Василей поздорову пришёл, а мы пограбени. А били есмя челом Василию Папину да послу ширваншахину Асанбегу, что есмя с ними пришли, чтобы ся печаловал о людех, что их поймали под Тархи кайтаки. И яз грешный бил челом Михайле-царевичу[53]53
...бил челом Михайле-царевичу. — вполне возможно полагать, что «Михайла-царевич» из «Хожения» тождествен царевичу из «Книги путей Микаила».
[Закрыть]. И Михайла-царевич печаловался и ездил на гору к Булату-бегу. И Булатбег послал скорохода ко ширваншибегу, что: «господине, судно русское разбило под Тархи, и кайтаки, пришед, люди поймали, а товар их розграбили».
Хасан-бек принял Микаила, и они обменялись дарами. Хасан-бек благосклонно отнёсся к тому, что Микаил вступился за ограбленных чужеземных купцов. Немалое действие оказали и несколько ожерелий, подаренных царевичем. Ожерелья эти были снизаны из прекрасных жемчужин, чрезвычайно больших, ровно округлых и светящихся нежным-нежным розовым светом...
«И ширваншах посла тотчас послал к шурину своему, князю кайтаков Халил-беку: «Судно моё разбилось под Тарками, и твои люди, придя, людей с него захватили, и товар их разграбили; и ты, меня ради, людей ко мне пришли и товар их собери, потому что те люди посланы ко мне. А что тебе от меня нужно будет, и ты ко мне присылай, и я тебе, брату своему, ни в чём перечить не стану. А те люди ко мне шли, и ты, меня ради, отпусти их ко мне без препятствий». И Халил-бек всех людей отпустил в Дербент тотчас без препятствий...»
Микаил предложил Офонасу войти в его свиту и дал денег на новую одежду. Офонас испытывал к царевичу глубочайшее почтение, был очарован его благоволением; но в одно и то же время хотелось устремиться дальше и дальше в мир неведомый и всё же не отрываться от мира, из которого Офонас явился, от мира русских наречий и нравов, представляемого здесь купцами из Москвы и Твери и московским послом... Страшила участь одинокого, лишённого рода... И навели страх слова царевича:
– Тебя, Юсуф, следует звать также и «гарипом» – «чужим». Ибо в тебе я вижу устремление повсюду являться как чужой, как не прилежащий, не принадлежащий ни к чему и никому...
Микаил пообещал ожидать некоторое короткое время Офонаса в Баку, в городе огня. Офонас испросил время на размышление. Безбедное бытие при царевиче соблазняло. Но и пугало. Ибо там, в глубинах этого бытия, существовало исчезновение Офонаса, такого, каким он был, вырос, жил в Твери. И тот, привычный Офонасу Офонас медленно исчезал, обращаясь в неведомого Юсуфа... Пугала Офонаса и явственная, внезапно раскрывшаяся в некоей дали участь существа, зависимого от благоволения высшего, того, кто выше по праву своего рождения. И в Твери Офонас зависел от Петряя, от деда Ивана и прочих старших родичей; они были старшие, но они не были выше его по рождению, и он порою бывал груб с ними, перечил их приказаниям и вот ведь и отошёл же от них! Он не мог представить себя при княжеском дворе, при князе тверском, при Михаиле Борисовиче... В этой зависимости от благоволения высшего по рождению прозревал ось всё же нечто ложное, ложное для зависимого... Офонас не сознавал этого вполне ясно, но тянуло его, влекло на свободу, в некое одиночество среди людей. А зависимый от благоволения всегда должен мыслить о том, кто благосклонен к нему, чьими милостями он, зависимый, жив... Нет, пусть остаётся царевич в памяти Офонаса прекрасным пёстрым видением, подобный сказочной птице с человечьим ликом...
Спутники Офонаса решили просить у ширваншаха денег на возвратный путь. Офонас затосковал. Давно уж не находило на него, не изливались из уст многими словами, течением многих слов, странные стихи припевные... Он раздумывался о том, что напрасно не попросил денег у благоволившего к нему царевича. Но всё же присоединился к спутникам своим...
«Пошли мы к ширваншаху в ставку его и били ему челом, чтоб нас пожаловал, чем дойти до Руси. Да не дал он нам ничего: дескать много нас. И разошлись мы, заплакав, кто куда: у кого что осталось на Руси, тот пошёл на Русь; а кто был должен, тот пошёл куда глаза глядят. А иные в Шемаху, и иные же в Баку...»
Офонас отправился также в Шемаху, где купил для продажи товар – таламанские шелка.
«А я пошёл в Баку, где горит огонь неугасимый...»
Далеко из города видны были пылающие ярко огни. Огни эти выходили из-под земли, где, возможно, зажигали их страшные подземные чудовища и владыки подземных царств. Там, под землёй простирались подземные царства... А на поверхности земли прекрасное море – маслянистый Каспий – лизало могучими языками волн стены и башни города... В городе палило солнце... У самого берега возвышался дворец шаха, большой храм-мечеть, а также и усыпальница знатных... Жарило солнце... Прежде не знал, что бывает до того варно – жарко... А корабль царевича Микаила уж уплыл...
На корабли грузили соляные глыбы. Соль родилась в этой земле обильно...
Офонас называл себя Юсуфом, именем, данным ему царевичем. Надел новую одежду, купленную на деньги царевича, повязал чалму и надел кафтан восточного кроя. Купец из Чебокара предложил Офонасу-Юсуфу войти в долю. Торговали шелками хорошо. Были здесь и другие купцы из Чебокара. Но когда по завершении торговли начали делиться, чебокарский Карим заспорил с Юсуфом, не отдавая положенную часть...
– Но я вправе получить половину! – утверждал Юсуф.
– Ты уже получил треть, на которую купил ещё шелков! – возражал Карим.
– Но я возвратил тебе цену этой трети шелками и солью...
– О подобном возврате не было уговора...
Большой шум сделался. Сторону Офонаса приняли шемахинские купцы, потому, должно быть, что он выучился чисто говорить на их наречии. Карим и Юсуф отправились в судилище – диван-ханэ. Кади[54]54
Кади... — наименование судьи в исламских судах.
[Закрыть] взялся разбирать их дело, и Офонас тотчас понял, что не следует открывать своё иноверие. Он назвался правоверным из Астрахани. Карим тотчас принялся громко говорить, что Юсуф лжёт...
– Он прежде говорил о себе другое! Он чужой, гарип, он из северных земель и не верит в Аллаха!
Спутники Карима поддерживали своего одноземельца. Хуже всего было то, что Офонас и не мог припомнить, что же он говорил им о себе. Но ежели судить по их нынешним крикам, он просто говорил правду!..
Однако же теперь он вынужден был сам отрицать ту правду, которую сказал прежде.
– Я родом астраханский татарин, – сказал Офонас судье. – Мой род купеческий, и я возил разные вина, привозимые другими торговцами в Астрахань, возил долгим путём в город Москву, где правят русские князья, подчинённые ханам. Также возил я в русские земли особую породу тыкв, которая растёт между реками Волгой и Доном. Эта порода величиною и видом похожа на прочие тыквы, но всё же вид её отличен тем, что она имеет сходство с лежащим ягнёнком.
Русские зовут её «баранцем». Стебель прикреплён как бы к пупу тыквы, при росте своём она поворачивается; и куда она повернётся, там сохнет трава, словно пожирается тыквою. Когда тыква поспеет, стебель отсыхает и плод получает словно бы меховую шкурку. В водах близ Астрахани также ловят много рыб необыкновенной величины. Их возможно дёшево продать и купить, но мясо их грубое и жёсткое. В Астрахани приготовляется также необыкновенно вкусная еда, которую в землях, расположенных за землями румов, называют «кавиаро»[55]55
…называют «кавиаро»... — от итальянского «caviale» – «икра». «Кавиаро», «кавьяр», «хайвер» – название икры во многих европейских и восточных языках.
[Закрыть]. Русские называют подобную пищу «икрою». Приготовляется она из икры больших рыб, особенно пригодна икра осётров. Следует отбить икру от прилегающей к ней кожицы, посолить и оставить на шесть или восемь дней. Когда икра пропитывается солью, тогда мешают её с перцем и луковицами, нарезанными мелко, прибавляют уксусу и масла и подают. Это кушанье имеет силу, возбуждающую естество...
Офонас в возбуждении пытался вспомнить ещё нечто об Астрахани; он понимал, что надобно говорить без перерыва...
