Текст книги "Семь песен русского чужеземца. Афанасий Никитин"

Автор книги: Фаина Гримберг

«...А все чёрные люди, а все злодеи, а жонки все бляди, да веди, да тати, да ложь, да зелие, осподарев морят зелиемъ».

А кто деньги унёс, будто искали, да где найти! Хозяин постоялого двора дал Офонасу-Юсуфу денег взаймы. Надобно было скорее продавать коня. А был хорошо откормленный конь – хоть спать ложись на спине! Кормил его Офонас, как в Джуннаре кормили коней – мочёным горохом – нухудом, да овощами варёными – «кхичри», да листья одного хорошего дерева давал. А «кхичри» давали и слонам, которых на битвы готовили, – варили овощи в котле, солью посыпали, разбавляли соком тростника...

Теперь Офонас не хотел пить хмельного. Сидел один на лавке постельной, глазами тоскливыми упёрся в стену. За стеной звенели струны тамбура и пел-распевал-заливался мужской высокий голос:

 
Забыла ли ты дни, когда меня звали в твой дом?
Какие славные речи вели мы с тобой!
Джате тхе!
И всякий раз вино, и шутки, и радость,
И мы пьянели и губами сливались.
Джате тхе!
Какие ласки, какие слова любви!
Страсть рекою лилась, росла близость!
Джате тхе!
Целыми днями ты не желала расстаться со мной.
А кто хотел помешать нам, те уходили ни с чем!
Джате тхе! Джате тхе!
Ты сидела, облокотись на мои колени и потупясь.
Утром после ночи любви я тяжко вздыхал,
Говорил, что иду домой, а ты огорчалась.
Джате тхе!
Нынче ты не даёшь мне даже лежать в пыли на твоей улице.
А какие ковры прежде стелила для меня!
Джате тхе! Джате тхе!
Ты вырвала любовь из сердца, принудила меня к слезам.
А сколько вина было выпито прежде, как ты клялась мне в любви!
Джате тхе! Джате тхе! Джате тхе!..[121]121
  ...Джате тхе!.. — Стихотворение индийского поэта Шейха Каландара Джураата (вторая половина XVIII в.).


[Закрыть]
 

Офонас-Юсуф невольно заслушивался. И хотелось и плакать и смеяться...

* * *

Записывал в темнице смоленской:

«И язъ грешный привезлъ жеребьца в Ындейскую землю, дошёл есми до Чюнеря Богъ дал поздорову все, а стал ми сто рублёвъ. Зима же у них стала с Троицина дни. А зимовали есмя в Чюнейре, жили есмя два месяца; ежедень и нощь четыре месяца, а всюду вода да грязь. В те же дни у них орют да сеют пшеницу, да тутурганъ, да ногут, да всё съястное. Вино же у них чинять в великы оресех – кози гундустаньскаа, а брагу чинят в татну. Кони кормят нохотом, да варять кичирисъ с сахаромъ да кормять кони да с масломъ, порану же дають шынени. Во Индейской же земли кони ся у нихъ не родят, въ их земли родятся волы да буволы, на тех же ездеть и товаръ иной возять, все делають».

Записал о Джуннаре:

«Джуннар град стоит на скале каменной, не укреплён ничем, Богом ограждён. А дорога к нему узка».

* * *

Надо было вернуть деньги, что взял в долг у хозяина постоялого двора. Коня приходилось продавать. Думал, кому-нибудь из бояр Асад-хана продаст. А всё жаль было расстаться с Гарипом. А как наказывал Хусейн Али – Мубарак ничего не скрывать о себе и всем открываться, так Офонас и сделал. И в Джуннаре знали, что Офонас не прилежит вере Мухаммадовой.

Тут пришли за ним воины Асад-хана и взяли его вместе с конём. Офонас принялся со слезьми просить, чтобы не сажали в темницу, не казнили. А знал, что здесь, в землях Гундустана, скоры на расправу без суда. Спервоначалу казнят, голову срубят, а уж после разберут, виноват ли... И воины, посланные за Офонасом и его конём, не слушали Офонасовых слов и на слёзы его не глядели. А повели его через площадь большую; и не сказывали, зачем ведут.

Офонас пошёл, голову повеся; а коня его вели с большим бережением под уздцы. Люди на площади глядели, как ведут Офонаса и коня. Иные указывали на Офонаса пальцами тёмными, вскидывали руки, и смеялись. А много было и жонок, и тоже смеялись белыми зубами на тёмных лицах. И Офонас шёл в обиде и досаде. И всё мыслил в уме досадливо: «Эки веди да бляди!»

Во дворце повели Офонаса в покои. Асад-хан показался ему схожим со многими правителями, о коих он слыхал, а то и сам видал. Порою перебирал их в уме своём, и ему казалось, виделось в уме, будто все правители земель Востока сходны друг с другом – одеждами златоткаными, высокими тюрбанами, тёмными усами да бородами; тронами золотыми, слугами с опахалами павлиньими, лицами суровыми...

Но Асад-хан имел лицо молодое, усы вислые, бороду небольшую. А лицо его было смешливое.

Поставили Офонаса перед Асад-ханом. Тот глядел смешливо, и спросил:

   – Ты кто, гарип, чужеземец? Мне донесли, ты из неведомых земель, где из облаков сыплется белый холодный пух и покрывает землю, будто пуховым белым одеялом холодным. Правда это, или же мне солгали? – Асад-хан сощурил глаза, чёрными щёлками глаза его сделались на миг один...

   – Это всё правда, правду тебе сказали о той холодной земле, откуда я родом. Земля зовётся Русь, а мой город зовётся Тверь, а я зовусь Офонас, а по-вашему – Юсуф.

   – Ты человек правой веры?

   – Люди в тех землях, откуда я родом, почитают Ису-пророка.

   – А почитают ли они Мухаммада? – спросил Асад-хан, немного подавшись вперёд с трона своего. Спрашивал строго, но глаза его оставались смешливы.

«Семь бед – один ответ!» – решил Офонас. И отвечал безоглядно:

   – В тех землях, откуда я родом, не ведают о силе Мухаммадовых пророчеств...

   – Стало быть, и ты не ведаешь?

   – Ведаю, – сказал Офонас. И подумал, что в безоглядности своей ведь солгал. Ведали и в Твери и на Москве о вере магометанской. И звали её «татарской» да «нечистой».

   – Ты отвечай прямо; не увиливай, как лисий хвост! Отвечай! Ты не человек правой веры?

Офонас подумал в страхе, что беда пришла большая. Что он мог отвечать на такой вопрос? И пал он, безответно, как немой, ничком, лицом в ковёр, у трона Асад-хана; и видел, как мелькнули в глазах сапоги красной кожи, золотом украшенные...

   – Как ты посмел, не держась правой веры, называться именем правоверным? – Теперь Офонас не видел лица Асад-хана; лишь голос слышал. И голос был суров неподдельно.

И Офонас приподнялся на ковре, опершись на руки, и отвечал негромко:

   – Юсуфом назвал меня царевич Микаил, сын правителя Рас-Таннура...

   – Я легко изобличу тебя во лжи, – сказал Асад-хан. Однако не сказал, как может изобличить Офонаса. Да и сам Офонас не имел времени раздумывать о таком изобличении. Но всё же, по-прежнему опираясь на руки, осмелился возразить:

   – Я истину сказал!..

   – Как можешь ты, лжец, притворщик и нечистый пёс, говорить истину! Но я прощаю тебя. Я даю тебе четыре дня срока. Твой конь хорошо выкормлен и статями своими хорош. Если спустя четыре дня ты не примешь веру Мухаммада, я оставлю твоего коня в моей конюшне, а ты должен будешь заплатить мне тысячу золотых монет. Если же ты оставишь свою ложь и заблуждения свои и примешь правую веру, я возвращу тебе твоего коня и дам тысячу монет в придачу. И сможешь остаться шутом при мне. Движения и жесты твои забавны... – Затем Асад-хан обратился к своим слугам: – Отпустите его! – сказал. – Бежать этому лжецу некуда. Отпустите его без коня. Пусть помыслит!..

Офонас вернулся на постоялый двор. Кажется, никогда ещё не чуял так одиночества своего. Казалось, кругом одни лишь вороги, да насмешники, да жонки-бляди. Никогда ещё не хотелось, не желалось с такой силой – вернуться, вернуться! В Тверь, где всё привычное с детства, где могилки Насти и Ондрюши... А через четыре дня, это выходит, ежели по-русски сосчитать, на Спасов день, на Успенский пост... Сидел Офонас, глядел в стену глинобитную, чужую... Пальцы сложились, рука поднялась и сотворила крестное знамение...

Сердитый Офонас думал сердито:

«Налгали мне псы бесермены, говорили, будто много товара. А для русской земли и нет ничего. Всё товар для бесерменской земли, перец да краска, то дёшево. Те, кто возят волов за море, те пошлин не платят. А нам провезти товар без пошлинно не дадут. А пошлин много...»

Офонас вспомнил Мубарака и теперь и о нём думал сердито:

«...Д разбойников много, и на земле и на море. А индияны все разбойники, и ведь не християне они и не бесермены-магометане, а молятся каменным болванам, и ни Христа, ни Мухаммада не знают!..»

Так думал, осердясь и в упрямстве обиды горькой. Всё, что прежде казалось хорошим, красивым, теперь мыслилось как дурное, чуждое...

Минуло два дня. Ещё два дня остались у Офонаса. Веру православную переменить – не собою сделаться, очуждеть. Не будет более Офонаса из Твери, а навсегда сделается он Юсуфом. Как такое вытерпеть?..

Он и прежде, бывало, чуял себя иным, будто он и не он. Но ведь то будто по его воле, без насилия его над собою делалось. А ныне...

Хозяин постоялого двора уж спрашивал о долге, когда, мол, воротишь. Офонас был сильно зол и отвечал сердито:

   – Голову мне срубят, вот и спросишь с головы мёртвой!

Хозяин разулыбался, белые зубы скалил... Офонас был зол и думал, сердясь всё более: «И чего у них зубы таковы белы?!» Думалось с большою досадой, будто иметь белые зубы – дурнотою великою являлось... И то, Офонасовы зубы николи не были белы, а желты больною желтизной и неровны...

Офонас пошёл к той самой жонке и гадал: примет ли его она безденежного... Но она сказала, что ведь он уж много денег передавал ей, и приняла его неоплатно. Хмельного ему, правда, что не дала. Да Офонасу и не хотелось, закаялся пить хмельное. Повеселел. На постоялый двор возвращался уже совсем весёлым. Индияне для него сделались хороши, и белые их зубы, выставленные в улыбках оскаленных, веселили Офонаса. На базаре толковали о каком-то знатном госте Асад-хана; будто гость этот гостил во дворце, а после выехал из Джуннара, а ныне воротился. Хозяин постоялого двора тоже говорил об этом госте и сказал Офонасу-Юсуфу:

   – Вот бы твоего коня продать этому царевичу!

Офонас не рассердился на хозяина за это излишнее напоминание о потере Гарипа; только отвечал, и с грустью искренней:

   – Мой конь ныне во дворце. Через два дня или вернут мне коня, или пропаду. То ли в темничное заточение сведут, то ли голову срубят!

   – А ты согласись! – заметил хозяин.

   – На что согласиться-то? – спросил Юсуф, не думая.

Ему и в голову не вступало, что в городе могут знать об условии, кое поставил Асад-хан Офонасу-Юсуфу. А выходило, что знали обо всём...

   – Ты сам решай, на что тебе соглашаться! – Хозяин оскалился.

   – А ты знаешь?.. – спросил Офонас-Юсуф с внезапною доверчивостью.

   – Все знают про то, – сказал хозяин просто, как говорят про обыденное, обыкновенное...

Офонас забрал у той жонки мытое платье и теперь сидел, вздев порты чистые и чистую сорочку. Сидел в четырёх стенах, глядел перед собой. Оставалось ещё два дня. Что далее?.. Вечерело. Думал Офонас, пришлёт ли хозяин огня. Вчера оставил в темноте, света не прислал. А хорошо бы светильничек; поглядеть, как теплится огонёк, подрагивает, будто существо живое... И в таком желании тихом задремал неприметно для себя, склонило в сон...

* * *

Проснулся от шума голосов. Незнаемые люди гомонили, поблескивали оружием. Хозяин мелькал за ними, оскаливался улыбкой. Это Асад-хан прислал своих воинов за Офонасом. Первоначалу Офонас напугался, растерянность обхватила накрепко. После окопитился, в себя скоро пришёл.

   – Два дня ещё, два дня ещё осталось! – выговорил громко, с провизгом. На пальцах правой руки показывал, два пальца выставил: два дня, мол, два дня!..

Но его и слушать не сбирались.

   – Какие тебе два дня!..

   – Что за дни?..

   – Ты давай накидывай кафтан. Тебя велено привести! И живее шевелись! Говорить будешь о своих днях с правителем, а с нами говорить незачем. Нам приказано привести, мы и приведём тебя...

Офонас уже натянул кафтан и возложил чалму на голову. Глянул в нишу, кинулась в глаза меховая шапка, замочились глаза слезьми, но поспешно отвернул голову и сказал, что готов идти...

Его повели через базар опять же. Вечерний город безлюдел. Стражники выходили на улицы...

Во дворце проводили Офонаса в покои давешние, где говорил с ханом. Асад-хан и теперь сидел на подушках, на простом ковре, одетый в домашнее платье. Кругом светильники горели ярко. Офонас знал и понимал, какая опасность грозит жизни, как надломится вот-вот стебель жизни Офонаса-Юсуфа... Но так ярко и тепло горели светильники, будто хотели светом и теплом утешить, отогреть Офонасову бедную душу...

Офонас пал на колени при виде правителя и лбом коснулся пушистого ковра.

Асад-хан поглядывал с невольною смешливостью. Офонас проелозил по мягкой шерстистости ковровой подбородком, вскинул глаза. И будто нарочно забелели зубы хановы в глазах Офонаса.

Офонас поднялся на четвереньках, голову приподнял.

   – Два дня ещё!.. Два ведь дня!.. – повторял.

Асад-хан поглядывал, будто не слыша, будто забавлял его растрёпанный, растерянный Офонас видом своим. Слуги в комнате поняли настроение правителя и засмеялись, как будто бы Асад-хан позволил им или вот даже и приказал...

   – Сейчас я изобличу тебя во лжи, – сказал правитель.

Глаза его щурились и представлялись Офонасу ещё более чёрными и смешливыми...

Офонас ничего не хотел говорить, но всё же выговорилось оно само:

   – Я не лгал. Я-то помню. Меня царевич Микаил назвал этим именем, Юсуфом назвал!..

   – Ты и упрям, как Юсуф Прекрасный[122]122
  ...Юсуф Прекрасный... – Библейская история Иосифа, египетского раба, не пожелавшего ответить взаимностью жене крупного сановника, очень популярна в мусульманской культурной традиции. Эта история интерпретирована в многочисленных поэмах и стихотворениях. Согласно исламской традиции, Юсуф (Иосиф) в конце концов отвечает взаимностью красавице Зулейхей они сочетаются браком.


[Закрыть]; доброго себе не хочешь! – Асад-хан громко засмеялся. И засмеялись его слуги. – Ты жди! – сказал Асад-хан. – Сейчас войдёт человек и одним лишь своим приходом изобличит тебя во лжи!..

И тут в самом дальнем конце комнаты приподнялся ковёр стенной. Там оказалась дверца. Дверца открылась, и вошёл человек, одетый без пышности, но с изяществом удивительным...

Отчего-то в первые мгновения Офонас признал именно это изящество одежды, а самого человека признал не тотчас. Однако всего лишь несколько мгновений минуло, и уже человек приблизился в несколько широких шагов к Офонасу, и уже поднимал Офонаса-Юсуфа с ковра. И вот они уже обняли друг друга за плечи невольно... И что же сталось, что сделалось? Будто и не было разлуки? Нет, нет, была разлука, было разлучение надолгое, разлука навсегда. И вот она прервалась, разлука эта прервалась... Близость духовная и душевная восстановилась, будто натянутая нить была ослаблена и потому не видна, и вот снова натянулась нить близости двоих, и была крепка... И была ярка высокая нить близости двоих... И за время разлуки обе души обогатились, ополнели многими чувствами; повидали многое, каждый – сам по себе... И теперь вновь натянулась нить, и возможно было отдать, передать в душу раскрытую другого столько собранного, прикопленного в твоей душе, твоей душой...

Асад-хан смотрел на них с непривычным для себя изумлением. Он изумлялся, удивлялся редко...

Офонас посмотрел в глаза тёмные Микаила, сына правителя Рас-Таннура, своими глазами светлыми, карими. Возмужал Микаил; глаза, лицо сделались словно бы отчётливее, яснее; более смысла явилось в лице, в глазах, и был это смысл серьёзный, глубокий. Но, едва взглянув в эти глаза, в это лицо, Офонас увидел, что одно не переменилось: по-прежнему искал Микаил-царевич своё странное, чудное, чудное, неведомое и неясное; будто обречён был искать...

Но Офонас помыслил прежде о простом, по человечности простом. И спросил, будто оттягивая самое насущное, и спросил:

   – С тобою ли Хамид-хаджи? Каково его здоровье?

И Микаил всё понимал мгновенно и потому отвечал радостно:

   – Со мною, со мной, и здоров!

Не отпускали друг друга Офонас и царевич Микаил. И взором светло-карих глаз полонял, затоплял Микаилово лицо Офонас; глядел, понимал. Сказал быстро и просто:

   – Я видел...

И Микаил не спрашивал, кого видел Юсуф, потому что уже знал, понял, кого видел Юсуф...

Оторвались друг от друга.

   – Я догадался почти тотчас, что увижу того самого человека, – сказал Микаил, обернувшись к Асад-хану. И продолжил: – Он правду говорит. Я дал ему имя «Юсуф».

Асад-хан подозвал одного из слуг и приказал:

   – Отпустите беспрепятственно и верните коня!

Офонас почуял себя уже свободным, бесстрашным и дурашливым.

   – А что же тысяча золотых монет? – спросил. И даже и будто чуть глумился над правителем.

   – Какая тысяча монет? – Приоткрытый в словах рот Асад-хана смеялся белыми зубами. – Какая тебе тысяча монет? – повторил Асад-хан. – Разве ты принял правую веру? За что тебе тысячу монет отдать?

   – Хан милостивый! – Офонас припал размашисто на колени и снова поднялся. – Я не прошу тысячу монет! Прикажи сыскать вора, укравшего мои деньги...

Микаил, улыбнувшись бегло, спросил, каковы деньги украдены у Юсуфа.

Офонас рассказал, сколько было денег и как прятал их в земляной ямке под лавкой постельной, за ножку приподымал лавку...

   – Вора я сам сыщу! – сказал Микаил. – Если Асад-хан позволит мне сыскивать. Он – хозяин, я – гость...

   – Позволяю! – сказал Асад-хан.

   – И если позволит мне щедрый хозяин, – продолжил Микаил, – я бы приблизил Юсуфа и оставил при себе, в тех покоях, что отвёл мне, гостю, щедрый хозяин...

   – Позволяю охотно, – засмеялся Асад-хан.

   – Идём со мною, – обратился Микаил к Офонасу. Но, остановившись у дверцы, закрытой ковром, полюбопытствовал у Асад-хана: – Щедрый правитель отдал бы этому чужеземцу тысячу золотых монет за обращение в правую веру?

Асад-хан и Микаил рассмеялись вперегонки.

   – Я бы не отдал, – сказал Асад-хан, смеясь, – я бы не отдал, а он бы не обратился!..

* * *

В покоях, отведённых Микаилу, Офонас встретился радостно с Хамидом-хаджи. Микаил велел подать кушанья и напитки.

   – Я сейчас прикажу послать в караван-сарай за твоим имуществом, – обратился Микаил к Юсуфу. – Где ты остановился?

Офонас сказал, но добавил, что хозяин постоялого двора не отдаст то немногое, чем владеет Офонас:

   – ...Я ведь ему должен...

Микаил тотчас спросил, каков долг Офонаса хозяину постоялого двора, и отослал тому деньги со слугой, который должен был взять имущество Офонаса.

   – Ты накажи, чтобы шапку мою не позабыл твой служитель! – напомнил Офонас.

Микаил, смеясь, наказал слуге посланному не позабыть шапку.

Слуга ушёл, а Микаил, Хамид-хаджи и Офонас поужинали вместе. Офонас таковую легкоту чуял в себе, словно бы знал Микаила с самого детства своего и будто всегда Микаил был его покровителем и оказывал ему и самую большую милость: позволял говорить легко и свободно, будто Офонас ему ровня...

К концу ужина вернулся посланный слуга, принёс вещи Офонаса и говорил, что отдал деньги хозяину постоялого двора и что все дивятся много...

Офонас улыбался одними глазами светло-карими, представляя себе, как все сбежались на постоялом дворе и дивились одетому хорошо слуге Микаила, явившемуся на хорошем коне и с оружием хорошим за малыми пожитками Офонаса. И, улыбаясь, поглаживал Офонас старую меховую шапку, будто она была почти что живое существо, такая здесь ненужная, одинокая, непохожая на всё здесь; но она, пушистая, будто говорила, шептала Офонасу бесшумно, что где-то далеко, в далёкой дали жива заснеженная Тверь, и могилы, Настина и Ондрюшина, живы!..

Ужинали весело. Хамид-хаджи припоминал подробности путешествия, сколько он повидал, приметливый, продвигаясь с Микаилом в Хундустан... Микаил более молчал, лишь изредка и словами краткими подтверждая слова Хамида-хаджи.

После ужина подали бетель по индийскому обычаю. Хамид-хаджи сказал, что приобыкнул к этому индийскому лакомству и посмеивался сам над собою. Пожевали бетель, затем Хамид-хаджи оставил своего воспитанника наедине с Юсуфом.

   – Теперь говори, – сказал Микаил. И был странен его тихий голос; в голосе этом не звучало, не билось нетерпение, а чуялась некая робость чудная, непонятная...

И Офонас принялся рассказывать, выговаривать Микаилу всё, что видел, что знал о Мубараке и Дарии-биби. Не потаил ничего!

   – Он ведает от меня о твоём благородстве! – сказал Офонас Микаилу.

Тот слушал молча, не перебил ни разу; смотрел и будто и не видел Офонаса; локтем давил, придавливал тугую подушку зелёную шёлковую, ладонью подпёр щёку...

Офонас завершил свои слова, рассказав о свадьбе Мубарака – Хусейна Али с Дарией-биби.

Замолчал Офонас. И Микаил по-прежнему не произносил ни слова. Встревожился Офонас.

   – Что ты думаешь делать, господин мой? – спросил.

И Микаил заговорил наконец:

   – Ты не солгал в своих речах, обращённых к этому разбойнику Хундустана. Я не совершу неблагородных поступков, я не предам даже разбойника! Но пусть решает судьба. Я верю, судьба сведёт меня с ним в поединке.

Офонас понурился и не говорил ничего.

Микаил переменил позу и сидел теперь, опершись о подушки обеими руками, растопырив пальцы.

   – Сыщем того, кто украл твои деньги, – сказал Микаил спокойно. – Думаешь ли ты на кого-нибудь?

   – Постоялый двор – проходной двор! – сказал Офонас. – Кто разберёт!..

   – С женщинами ты здесь имел дело?

   – Было. Последнее время всё к одной жонке хаживал, она мне и платье мыла.

   – Завтра пойдём к ней.

   – Не могла она взять! Я с ней был, а вернулся – и нет денег!

   – Завтра пойдём к ней.

   – Не хочу! – Офонас замотал головой. – Срамно! Имел дело близкое с жонкой, деньги давал ей, а пойду сыскивать как воровку!.. Нет!..

   – Не хочешь идти? Тогда к чему жалобился? Молчал бы о краже!

   – Я таков: сначала говорю, после уж думаю.

   – Деньги небось украл её дружок, а она навела его на тебя.

   – Эй, пусть оно!

   – Гляди! Я тебе должен денег дать?

   – Пусть и ты, мой господин.

   – Я дам тебе денег, только деньги у тебя не держатся.

   – Воля твоя, господин мой. Ты уже одарил меня своим милосердием, ты уплатил мой долг.

   – Я не спрашиваю тебя, что ты станешь делать без единой монеты. Мир велик, широк, и образов его много. Не всегда возможно обрести спасение жизни, но всегда возможно найти деньги на жизнь, покамест ты жив. Но не думай о моих словах. Я дам тебе денег.

   – Я благодарю тебя, господин мой.

   – Оставим слова благодарности. Ты согласен остаться со мной и последовать за мной?

   – Куда будет твой путь?

   – Мой путь будет навстречу моей судьбе. И я знаю теперь: мой путь будет навстречу разбойнику Мубараку!..

Офонас одно мгновение мыслил. И глаза Микаила смотрели досадливо и почти гневливо.

   – Я не боюсь твоего гнева, господин мой. Но я последую за тобой, покамест судьба твоя не прояснится. А в прояснение судьбы твоей я верю.

   – Вот за что я привязан к тебе – за твои чудачества и за твою чудную мудрость!..

* * *

Офонас писал в Смоленске:

«А в том Чюнере ханъ у меня взял жеребца, а уведал, что аз не бесерменянин – русинъ. И он молвит: «Жеребца дам да тысящу златых дам, а стань в веру нашу – в Махмет дени; а не станет в веру нашу, в Махмет дени, и жеребца возму, и тысячю златых на голове твоей возму». А срок учинил на четыре дня, в Оспожино говейно на Спасов день. И Господь Богъ смиловался на свой честный праздникъ, не оставил милости своеа от меня грешнаго и не велел погибнути в Чюнере с нечестивыми. И канун Спасова дни приехал Михайла царевичь и ся о мне печаловал. И он у хана меня отпросил, чтобы мя в веру не поставили, да и жеребца моего у него взял. Таково Осподарево чюдо на Спасов день. Ино, братие русстии християня, кто хощет поити в Ындейскую землю, и ты остави веру свою на Руси, да воскликнув Махмета да поити в Гундустаньскую землю».

* * *

В покоях, отведённых во дворце Асад-хана царевичу Микаилу, отвёл Микаил Офонасу малую горенку. И, лишь оставшись в одиночестве, Офонас сознал, что спасся, не утратил самого себя. Сотворил крестное знамение и читал вполголоса молитвы какие вспоминал.

А на другой день Микаил сказал Офонасу, что покамест не двинется в путь:

   – Спустя два дня – начало мухаррама. Я останусь здесь; пусть минет мухаррам. Видел ли ты прежде, как печалятся правоверные в мухаррам?

Офонас кротко отвечал, что нет, не видывал.

   – Я дозволяю тебе смотреть и слышать. Но на месяц мухаррам оставь меня. Я предамся поминовению мучеников за веру, внуков пророка Мухаммада. А ты увидишь имамбары и услышишь марсии...

* * *

Офонас понимал, что ему предстоит увидеть и услышать нечто захватывающее, пленяющее очи и уши; нечто такое, что заставит его вновь и вновь ощущать себя Юсуфом и только лишь Юсуфом; нечто такое, что уменьшит в Юсуфе осознание себя Офонасом Тверитином намного и намного...

Офонас уже чувствовал, как оно близится. Он уже руки своей не мог поднять для сотворения крестного знамения; уже не мог вспомнить ни одной молитвы русской православной; одни лишь обрывки слов метались, кружились в голове, будто бы враз опустевшей...

По-русски Офонас ничего не смог бы рассказать; не знал, не находил таких слов. Он мог бы рассказать, всё описать словами тюркистанскими или персидскими, но ведь он не умел писать буквами такими, иными для него; не знал таких букв. А русскими буквами – сам чуял в смоленской темнице – коряво выходило, выползало на бумагу литовскую, польскую...

Он ведь знал о зяте пророка Мухаммада, муже его любимой дочери Фатьмы, знал об Али. И знал о Хусейне, внуке Али. Офонас мог бы рассказать, как признали Хусейна имамом[123]123
  ...имамом... – имам – светский и духовный глава исламской общины.


[Закрыть] в Куфе и призвали его подняться против нечестивого Йазида. И Хусейн выступил с отрядом своим в Куфу, а вперёд себя послал брата своего Муслима. Однако жители Куфы не проявили решимости и не поддержали Муслима. Так Муслима схватили и повесили. А Хусейн со своей семьёй и со своими воинами всё продвигался по дороге из Хиджаза в Ирак. Многие воины покидали его. И скоро при нём осталось менее сотни человек. Они встали биваком в пустыне безводной, на том самом месте, где после выстроен был священный город Кербала. И двинулось против Хусейна войско Йазида в числе четырёх тысяч воинов. Они окружили Хусейна и его спутников, отделили от полноводного Евфрата. Хусейн и его дети изнемогали от жажды. Они пытались прорваться к реке, но вражеские стрелы пробивали бурдюки, наполненные водой. И тогда Хусейн, держа на руках младшего сына, вышел с самыми близкими ему навстречу врагам, чтобы погибнуть как подобает мученику за веру. Воины Йазида смотрели на внука Пророка, не решаясь поднять на него оружие. Но один из воинов Йазида ударил Хусейна мечом. Тогда набросились воины Йазида на горстку храбрецов-мучеников и изрубили их мечами. Хусейну отрубили голову и привезли в Дамаск, чтобы Йазид увидел её.

В ужасе пребывали правоверные от вести о гибели Хусейна. Над его израненным обезглавленным телом воздвигли гробницу. Кербала сделалась местом паломничества благочестивых...

В месяц мухаррам правоверные ежегодно оплакивали гибель внуков Пророка. Но никто не делал этого с такою пышностью и горестным великолепием печали, как правоверные Гундустана...

Подданные Асад-хана оплакивали Хусейна-мученика не десять положенных дней, но сорок дней. Кроме скорби по Хусейну и другому внуку Пророка, Хасану, город не ведал иной печали. Сорок дней стоял плач. Все молились, всякий сеял зерно на ниву благочестия во имя спасения своей души. В память об изнурительной жажде Хусейна поставлены были пёстрые шатры, где все, проходившие по улицам в процессии, могли без платы выпить воды, молока или шербета, сделанного из сладкой розовой воды.

В траурных процессиях несли сделанные нарочно для того копии гробницы тела Хусейна. Над головами плыли золочёные купола, венчавшие сооружения из дерева чёрного и сандалового, из слоновой кости и серебра. Сооружения эти сверкали, покрытые слюдой; ибо гробница мученика за веру должна источать сияние. Люди несли стяги из цветного шёлка, вышитого золотыми нитями. У подножия искусно сотворённой копии гробницы клали всё, что могло напоминать о гибели Хусейна: парчовый тюрбан, саблю, кинжал, лук и стрелы, подкову в память о верном коне, погибшем вместе с хозяином.

В особых беседках-имамбарах ставили копии гробницы Хусейна, а вокруг – множество благовонных курильниц, ярко горящих светильников и подносов со сладостями.

С возвышения читал сведущий в вере историю гибели внуков Пророка, а все слушающие восклицали в горе:

   – Йа Хусейн, йа Хасан!.. – и рыдали и ударяли себя руками в грудь...

Затем принялись петь марсии-созы – поминальные плачи. Офонас-Юсуф ожидал, что будет, случится с ним такое. И случилось: он потерял себя, плакал, прикрывая руками лицо, и колотил себя в грудь кулаками что было силы... Пели под звуки ситаров и тамбуров... Когда мужской сильный голос начал петь о гибели Асгара, маленького сына Хусейна, Юсуф впал в экстатическое состояние и рыдал, не прикрывая лица и не отирая слёз. Он в эти мгновения совершенно не помнил, не вспоминал о безвременной смерти своего сына, да и ни о чём из своей жизни не помнил, не вспоминал; но чувствовал и душою и телом, что в его жизни произошло некогда нечто горестное и непоправимое. И это неизбывное чувство накатывало с силой необыкновенной, изливаясь слезами...

Голос поющего пугал и брал в полон властно:

 
Кровью окрашен твой саван, Асгар.
Губы твои пересохли, Асгар.
Нежное тело увяло, Асгар.
Увы, таково твоё детство, Асгар!
Зачем разметались кудри твои?
Зачем ожерелье на шее в крови?
Тебя не пробудит голос любви.
Увы, таково твоё детство, Асгар!..[124]124
  ...твоё детство, Асгар!.. – из стихотворения индийского поэта Хашима Али (XVIII век). Далее приводятся подлинные тексты индийских причитаний и траурных стихотворений.


[Закрыть]
 

Голос взлетал необыкновенно высоко. Душа Юсуфа будто вырывалась из горла вместе с плачем. Он вдруг поднял мокрые глаза и увидел молодое лицо, залитое слезами. Плачущий утирал слёзы белым платком. Юсуф глядел и не узнавал. И лишь много времени спустя сознал, что видел лицо Микаила...

Марсия всё длилась и длилась. Уже прозвучали хвалы Пророку и зятю его Али. Уже прозвучали слова о пустыне и жажде в пути. Уже прозвучали слова, описывающие Хусейна и его спутников. Прозвучали слова о прощании Хусейна с близкими. Прозвучали слова о предках Хусейна, о подвигах и деяниях их, о воинских доблестях их. Прозвучали слова о битве. Прозвучали слова о смерти Хусейна. Прозвучали слова плачей женщин из рода Хусейна о смерти мучеников. Прозвучали слова молитв...

И снова и снова звучали слова марсий...

 
Когда утро прервало путь ночи,
Лицо зари откинуло покров и явилось.
Увидел дозорный, как засветилось небо,
И позвал друзей, окликая громко:
«Ночь завершилась. Хвалите Аллаха!
Вставайте, творите рассветный намаз!»
 
 
Вот спутники Хусейна встают на молитву:
Их лица сияют ярче луны,
Их вера и храбрость твёрже земли.
Их губы сухи и сверкают глаза...
 

Женщин мучат дурные предчувствия. Спутники Хусейна молятся, а враги осыпают их смертоносными стрелами. Хусейн прощается с женщинами в шатре. А хранитель стяга Аббас стоит на страже:

 
И лицо его сверкает, словно молния в ночи.
И меч в руке его сверкает, и щит пылает у плеча.
Словно туча над пустыней, чернота его волос.
Под шагами задрожит в трепете земля...
 

Хусейн возносит молитвы над священными одеждами Мухаммада. Хусейн облачается в доспехи.

Женщины и дети терзаются жаждой.

Хусейн во главе своих сподвижников идёт навстречу врагам. Сподвижники его гибнут, и он оплакивает их. Вражеская стрела убивает его сына Асгара, которого он держит на руках. А кругом жар сжигает землю:

 
На десятки косов кругом ни птиц, ни цветов, ни плодов.
Замерла в колодцах вода, исчезла тень на земле.
От жара горит земля, под ногами пылает песок.
Плавятся небеса, проливаются каплями огня.
Спекается сердце в груди, ноги все в волдырях,
И выступает кровь на пересохших губах...
 

И Хусейн услышал голос Аллаха и опустил оружие. И был убит. И мать Хусейна Фатьма, дочь Пророка, оплакивала Хусейна. И Зейнаб, сестра Хусейна, рыдала. И плакали её дети, Аун и Мухаммад. И раздался с небес голос Хусейна, он просил сестру позаботиться о его дочерях и рассказать всем о его смерти.