Текст книги "Семь песен русского чужеземца. Афанасий Никитин"

Автор книги: Фаина Гримберг

И Зейнаб плакала:

 
Все твои горести я взяла бы на себя!
Да спасёт Всевышний от дурного глаза!
Не видал ты воды столько дней!
Кровью сердца утолял тягостную жажду.
Сколько тягот выпало на долю Хусейна.
Плачьте, плачьте о нём!..
 

Было наслаждение изнурения в дни мухаррама. Всё более хотелось, желалось предаваться рыданиям, изойти слезами...

 
Поднялись знамёна скорби, стяги печали поднялись.
Мухаррам пришёл в мой дом от тоски в разлуке.
Тюльпан и роза на земле, закат на небесах.
О, сколько светлых красок жизни
Из крови мучеников родилось.
Птицы и звери молятся вместе с Хусейном.
Небо плачет и проливается дождями слёз.
Кровь мучеников рождает на земле цветы.
Жизнь возрождается, умирают палачи.
Наше начало – в нашем конце!..
 

Микаил устроил прекрасное и щедрое шествие. Отряды воинов окружали четырёх слонов, дивных животных, которые виделись Офонасу милыми чудовищами. На переднем слоне восседал Микаил, на другом – Хамид-хаджи. Следом за прекрасно украшенными слонами двигались музыканты с бубнами и трубами. Далее человек в чёрной одежде нёс в руках шест, увенчанный двумя скрещёнными саблями и перевёрнутым луком. Затем торжественно вели коня, прекрасного коня. И Офонасу в толпе, уже и не чующему себя, показался знакомым этот конь. Однако лишь много после он понял, что это его Гарип. И будто Гарип в шествии объединил Офонаса-Юсуфа с верой Мухаммада крепче, нежели обрезание крайней плоти... На седле коня положен был арабский тюрбан – это был знак верного коня Хусейна. Далее несли шёлковые стяги с золотой и серебряной каймой. Стяги переливались разноцветно – сине, зелено, пурпурно, жёлто...

В отдельные дни оплакивали несчастного младенца Асгара и юношу Касима, зятя Хусейна. Перед самой битвой Касим взял в жёны дочь Хусейна, Сакину, однако погиб прежде свершения брака. В память об этой горестной свадьбе также устроена была процессия, сходная с процессией брачной. Несли подносы с цветами, хной, сластями и горящими свечами. Несли подарки для жениха – чалму, пояс и шаль...

Затем оплакивали храброго Аббаса, который погиб, пытаясь пробиться к Евфрату, чтобы принести воды женщинам и детям. В процессии в память Аббаса шли водоносы и разбрызгивали воду из полных бурдюков. Лучники, следовавшие за ними, ломали стрелы и разбрасывали обломки. Так наказывали стрелы за то, что подобные же стрелы некогда пробили бурдюк, несомый от Евфрата Аббасом. Самыми последними шли копьеносцы. На их копьях наколоты были лимоны – сочные кислые плоды, утоляющие жажду и сходные с головами отрубленными.

Затем вышла процессия в память верного коня Хусейна. То оказался праздник Офонасова Гарипа. Гарип изображал Хусейнова коня, которого звали Зу-л-Джанах – Крылатый. Гарипа вели под уздцы, сбруя его была украшена богато; ноги и круп окрашены были хной, призванной напомнить о крови. Вслед за конём несли подкову – знак Зу-л-Джанаха...

Офонас-Юсуф не полагал, что возможно утратить себя ещё более, нежели он уже утратил себя. Но оказалось, возможно и такое. И случилось такое, когда он шёл в процессии, оплакивающей самого Хусейна. Впереди шёл жезлоносец с жезлом, увенчанным скрещёнными саблями и луком.

За ним шествовали слоны с погонщиками на широких спинах, погонщики сыпали в толпу людскую пепел, напоминая о раскаянии. Следом несли траурные погребальные стяги. Далее вели белого коня, а на седле этого коня помещены были два мёртвых окровавленных голубя, означавших души Хасана и Хусейна. Далее снова шёл Гарип с тюрбаном на седле, будто сам Хусейн, глава мучеников за веру, мученик из мучеников, незримо обретался здесь. Толпы людей, босых, одетых в чёрное платье, шли в процессии...

И тут случилось то, что и заставило, принудило Офонаса утратить себя напрочь! Пошли силачи, нагие по пояс. Они били себя кулаками в грудь, раздирали себе кожу палками, острыми камнями; колотили себя цепями. В такт ударам понеслись слова:

   – Йа Ха-сан! Йа Ху-сейн!..

Спины и груди окрасились алой кровью. Кровь потоками текла на белую ткань шальвар. Бичующиеся шли парами – лицом к лицу – и поощряли друг друга громкими кликами. Головы их раскачивались, буйная пена выступала на воспалённых губах. Но при этом они двигались легко и будто плясали...

Шествие гремело и звенело всевозможными звуками. Слова марсий переливались в плачи, барабанщики били в огромные барабаны.

Офонас не знал, отчего ему позволили быть в процессиях. Он и не задумывался об этом. Но его не трогали, потому что ему покровительствовал знатный, богатый и щедрый гость Асад-хана...

И снова Офонас очнулся и с ужасом увидел в процессии Микаила, которого приветствовали поощрительными криками. Сын правителя Рас-Таннура бичевал себя железной цепью, и тело его было покрыто ручьями крови... И тотчас Офонас-Юсуф снова утратил себя; утратил и Офонаса и Юсуфа, утратил всего себя...

* * *

Очнулся Юсуф окончательно в бане под плеск немолчный воды. Он лежал голый на возвышении – тершене. Было жарко, парно. В людях, окруживших его, он узнавал служителей Микаила. Затем увидел Хамида-хаджи, который без одежды показался ему старым и хрупким. Юсуф поднялся и подошёл к Хамиду-хаджи, и вдвоём они прошли в курну, откинув завесу. Офонас видел, как поили Микаила настоем травяным, призванным останавливать истечение крови; и поливали израненное тело заживляющими снадобьями жидкими...

Минуло несколько дней, и на теле Микаила не осталось ни единого следа самоистязания. И тогда в первый раз подумалось Офонасу внезапно и с большою ясностью, и подумалось: «Сильна вера Мухаммада!»...

Оказалось, что у всех участников процессии бичующихся раны совершенно зажили.

Но Офонас-Юсуф, хотя и не бичевал себя, чувствовал себя измученным и разбитым. Чувство безысходной потери давило душу. Он уже мог вспомнить, что когда-то потерял маленького сына. Конечно же, всегда сожалел об этой потере. Но сейчас, нет, не о сыне сожалел... А что же случилось? Отчего не уходило чувство потери, утраты навеки?.. Что он утратил? Какую частицу своей жизни, бытия своего?..

Долго отходил Офонас, приходил в себя после дней мухаррама.

Он покорно следовал в свите Микаила, который направился в большой город Вид ар. Офонас всё ещё был погружен в своё чувство безысходной утраты и не спрашивал ни о чём. Казалось, Микаил задумался и печалился...

Вдруг, на пути в Бидар, настолько Офонас ослаб, что его по приказанию Микаила уложили на носилки и везли на слоне. Офонас пытался понять умом, что же случилось, что же, что он утратил... Его качало без плавности... Сколько времени минуло, не сознавал...

И наконец, когда один полуденный отдых был устроен, Офонас всё понял. Он так ясно всё понял, что даже это понимание почудилось ему вдруг вещным, живым. Он даже невольно протянул руку, будто возможно было схватить и удержать в руке, в пальцах своих это самое понимание внезапное. Он обрадовался приходу, явлению этого понимания. А было это понимание совсем простое. Он потерял ощущение бессмертия, своего бессмертия. Прежде это ощущение было всегда. Всегда он – и возможно наперекор всей своей жизни – ощущал своё бессмертие простое телесное. Тело его не верило в смерть. А вот теперь поверило. Всем своим существом он теперь сознавал, что он умрёт...

Он умрёт, он умрёт, он умрёт... Его не будет... Офонас-Юсуф умрёт. Юсуф умрёт. Офонас умрёт. Ондрюша на самом деле умер; и то, что Офонас, его отец, изредка вспоминает о сыне, то вовсе не означает, будто Ондрюша жив. На самом дела Ондрюша мёртв, и нигде не отыщет Офонас умершего сына. Нигде не отыщет!.. И сам Офонас умрёт и никогда больше не будет жить. И если кто-то будет помнить о нём, это ведь ничего не будет означать для Офонаса. Офонас будет мёртв, то есть Офонаса не будет...

И вдруг Офонас обрадовался и успокоился. Он ведь всё равно был обречён; и, стало быть, мог быть спокоен...

* * *

В Смоленске, в темнице, Офонас многое позабыл. Обыденность, серая, тоскливая, дождливая, снежная, унылая, навалилась на плечи, будто зверь тихий и тяжёлый. Сам не знал, хочется жить или не хочется. А если не хочется жить, тогда зачем писать? Но если бы не исполнил приказ о писании, ведь это был бы бунт. А не хотелось бунтовать, хотелось плыть по течению жизни, серой, тоскливой; тяжёлой, как тяжёлый тихий зверь. Жизнь тяжёлая, как тяжёлый тихий зверь... Или, быть может, Офонас уже мёртв?..

Писал:

«А из Джуннара вышли на Успенье и пошли к Бидару, великому городу. И шли до Бидара месяц.

В Бидаре на торгу продают коней, камку, шёлк и всякий иной товар да рабов чёрных, а другого товара тут нет. Товар всё гундустанский, а из съестного только овощи, а для Русской земли товара нет».

* * *

Такого города, как этот Бидар, не видал прежде Офонас. Никогда не видал прежде таких мощных толстых стен великих. Крепостных укреплений воздвигнуто было поболе трёх десятков; иные по виду виделись вовсе недавно поставленными. Между городом и крепостью помещались трое ворот. Офонас прежде думал, что Джуннар – большой город. Но что был Джуннар перед великим Бидаром! А первые ворота были для вторых как прикрытие. А вторые назывались Шарза Дарваза. А третьи ворота назывались Гумбад Дарваза, самые большие, и кровля над ними круглая, купольная. Стражники в городе все были Мухаммадовой веры, а писцы были все индияне, самые важные, происходом из больших жрецов, из брахманов.

Микаил отправил вперёд, в город, гонца с посланием к султану Мухаммеду. Так был извещён султан о прибытии царевича из Рас-Таннура. Микаил и его свита ещё не приблизились к воротам Бидара, а уже подскакал всадник посланный и передал Микаилу ответное послание султана, которое Микаил тут же распечатал[125]125
  ...тут же распечатал... – то есть снял печать.


[Закрыть] и прочёл, не сходя с коня.

   – Нас ожидают в стольном Бидаре как добрых гостей! – громко и звонко воскликнул Микаил, обернувшись к своим людям.

И ему отвечали радостными кликами. Всем уже снова хотелось очутиться в городе, защищённом хорошими стенами; в городе, где ведётся большой торг; в городе, где возможно сыскать продажных женщин самых разных...

Высокие ворота Гумбад Дарваза подымались вверх над головами путников плавной аркой, заострённой вверху. Подъехали люди Микаила к воротам поздним вечером. Темнело быстро. Стражники приказали громко последним купцам, у ворот поджидавшим прохода, чтобы дали дорогу свите царевича. Люди стеснились, толпились. Свита Микаила въехала в город, когда уже стемнело. Царевичу и его спутникам уже отведён был под жильё малый дворец. По улицам опустелым, как и бывает ночью, разъезжали конные стражники с факелами.

Малый дворец выстроен был в три этажа, с лесенками внутри малыми и большими широкими лестницами, а ступени каменные. Крыши круглые, купольные, изразцами выложены светлыми, синими. Окошки полукруглые глядятся в большой пруд с водою светлой, гладкой. А кругом этого пруда растут пальмовые деревья, качают большими зелёными широкими листьями подветренно.

А вся внутренность дворцовая, все горницы, все галереи убраны прекрасно – коврами хорасанскими, золотой и серебряной утварью, стольцами чёрного дерева, кроватями на ножках серебряных. Днём солнце глядело в окошки, а ночью слуги зажигали серебряные хорошие светильники.

При дворце был двор широкий, и конюшни, и постройки разные. Офонаса поместили в одной малой постройке обок с конюшней. Так выходило лучше, потому что ближе к коню.

«Ежели таков малый дворец, то каков же большой дворец?» – подумал Офонас-Юсуф.

Уж многое он повидал в Хундустане. Столько золота, серебра, камней самоцветных не видал за всю свою жизнь в Твери. А когда ехали большими проезжими дорогами мимо полей, видал бедных сельских людей Хундустана; и были они бедны, ходили полуголые, помещались на жильё в хижинах, имели из утвари по несколько чашек, сделанных из скорлупы орехов кокосовых. Эта бедность казалась Офонасу более видимой и яркой, нежели привычная бедность сельских людей на Руси. Там, на Руси, езживал Офонас мимо деревень, мимо землянок в снегах, мимо сельских людей, закутанных по зимам холодным в грубую овчину, а летом являлись в грубых рубахах, колом стоящих, из холста грубого сшитых грубыми толстыми иглами. Летом – прохладная зелень травяная, зимой – холодная, мразовитая белизна. Бледные лица, светлые волосы. Бледная бедность... А здесь, в Хундустане, и бедность виделась такою яркой, даже и пышной: в тени высоких пышнолистных пальмовых деревьев, среди ярких расцветших цветов, в ярких смуглых телах и лицах, в чёрных глазах...

* * *

Султан Мухаммед был молод, менее двадцати лет ему было. При нём жёны, и наложницы, и мать. Офонас видал его только издали. Молодой султан показался Офонасу похожим более на индиянина, нежели на хорасанца. Черты лица Мухаммеда были округлые, и глаза округлые, и щёки, окаймлённые круглой чёрной бородкой, и брови тонкие; и кончик носа был совсем кругл. И всё лицо смотрело всеми своими чертами, и глазами, и толстоватыми губами, так детски несколько, будто дитя балованное глядит с любопытством вокруг на людей...

Но Микаил теперь встречался с султаном Мухаммедом постоянно, изо дня в день. Офонас чуял свою нынешнюю отдалённость от царевича. Тот всё ездил в большой султанов дворец и в том дворце проводил время в советных собраниях и на пирах, а то езжал с молодым султаном на охоту подале в городские окрестности. Офонас теперь вовсе редко видал Микаила, но чуял, что царевич не просто из внезапной жажды наслад земных ездит во дворец. Нет, Микаил задумал нечто и оттого и ездит к султану. А что мог задумать сын правителя Рас-Таннура? Ведь Офонас-Юсуф знал, кого желает Микаил отыскать.

Хамид-хаджи также теперь помалу говорил с Юсуфом, потому что сопровождал своего воспитанника неотлучно. А с прочими людьми из свиты царевичевой Юсуф не сближался. В сущности, его истинным собеседником оставался конь Гарип. Офонас кормил его, чистил, вываживал; хороший кузнец подковал Гарипа наново хорошими подковами, крепкими и красивыми. Но вышло так, что уже на второй день после прибытия Микаила со свитой в Бидар схватили Юсуфа на улице стражники, и стащили с коня, и поволокли к судье, и коня повели следом. Оказалось, в Бидаре стоял запрет на то, чтобы иноверцам ездить верхом. Офонас-Юсуф подумал, как легко вести расходятся по людям. Двух дней не минуло времени прибытия царевича в Бидар, а уж ведомо, что Офонас – иноверец, не магометанин и не веры индиянской. С него требовали денег – виру – за нарушение закона.

   – Я из свиты султанского гостя, царевича Микаила, – сказал Юсуф.

Ему не поверили.

Тогда он сказал, чтобы послали в малый дворец, отведённый Микаилу и его людям на жильё. Послали из суда посланного; он вернулся и отвечал, что одни из служителей царевича подтверждают слова иноверца, а другие смеются и говорят, будто чужеземец Юсуф лжёт.

   – Пошлите к царевичу! – принялся умолять Юсуф. – Пошлите к царевичу Микаилу, а то к его ближнему приближённому, почтенному Хамиду-хаджи. Царевич и Хамид-хаджи скажут правду!..

   – Царевич Микаил находится во дворце султана, – сказал один из судебных служителей. – А ты забавник! Ты хочешь, чтобы мы посылали за султаном и царевичем! Уж не вести ли их к тебе, такому важному, под охраной стражи?

И все в суде засмеялись на разные голоса.

Но один писец постарше сказал:

   – А моя мысль о правде, которую говорит этот иноверец. И если мы обойдёмся с ним дурно, он пожалуется царевичу, а царевич перескажет султану; и мы, пожалуй, будем наказаны за обиду, причинённую нами человеку из свиты царевича. И ещё я полагаю, что служители царевича, которые подтверждают слова этого чужеземца, также сказали правду. И потому отпустим его и отдадим ему коня.

И Офонаса отпустили и коня отдали; сказали только, чтобы не выезжал более верхом.

Офонас пошёл с конём в поводу. Загляделся на прекрасный дворец султана – подымались высоко в небо мраморные башни и кровли круглые. У первых дворцовых ворот толпились люди. И многие стражники были в охране дворца, а писцы записывали в особые книги входящих во дворец и выходящих из ворот дворцовых. Но здесь, в Бидаре, не то что у Асад-хана в Джуннаре! Здесь Офонаса не допустили бы и до ворот. Чужеземцам-иноверцам запретен был султанский дворец. И даже по просьбе царевича Рас-Таннура не допустили бы во дворец Офонаса; да царевич и не стал бы просить, другое занимало его мысли. Но Офонас-Юсуф многое слыхал о дворце султанском, о невиданном богатстве убранства; а каков дворец снаружи, и своими глазами Офонас видел.

И, предоставленный самому себе, никакими делами не обременённый, Офонас-Юсуф уходил с утра в город и бродил, переходя с одного базара на другой, толкался среди людей, глядел.

Бидар и вправду был город великий. Подымались в небо минареты мечетей. Два канала пересекали город, и воды их катились, будто большие реки. По берегам раскидывались лужайки и сады. Офонас решался сворачивать на улки жилые, где теснились глинобитные дома с кровлями соломенными. А неподалёку жались и вовсе лачуги, сооружённые кое-как из циновок и бамбуковых стеблей, крытые пальмовыми листьями. Каменных домов на этих улочках не встречалось. Улицы кривились и петляли. Пора дождей давно миновала, и теперь одолевали жара и пыль. Однажды Юсуф ходил по городу с одним из конюхов Микаила. Этот служитель относился к Юсуфу доброжелательно и даже бранил тех слуг царевича, которые косились на Юсуфа.

   – Что вам до него! – говорил им сердито этот конюх. – Юсуф получше будет многих из вас. Он честный человек! А что царевич милостив к нему, так не давайте злобной зависти пожирать ваши души! Много милостей у царевича, останется и на вашу долю!..

И вот Офонас и этот конюх отправились как-то раз в один дом к женщинам. В доме были в гостях ещё люди, жители Бидара. Играли в кости и пили ту самую водку, какую Офонас уж пил в гостях у той джуннарской жонки. Конюх пожаловался на жару и пыль, и добавил:

   – А говорят, будто в пору дождей у вас и вовсе по улицам нет ходу от глубокой грязи!

Горожанин обиделся и стал горячо говорить, что все эти слова о грязи – одна лишь ложь!

   – А город наш в пору дождей хорош! Ливень пройдёт, и бегут потоки водяные, омывают каждую улочку, каждый переулок. Щёголь может выйти в туфлях, расшитых золотыми нитями, и возвратится в свой дом, а туфли останутся сухими и чистыми, будто и не выходил из дома!..

Офонасу не хотелось ссоры, и он дёрнул своего товарища за рукав рубахи белой. Этот жест не остался незамеченным.

   – Люди царевича – трусы!.. Люди царевича – трусы!.. – загомонили кругом.

   – Мы – не трусы! – закричал конюх. – Мы хоть сейчас готовы с вами драться, хоть на палках, а то – кулаками...

Офонас понял, что после таких слов не отступишь.

   – Выходи! – сказал, бросил слово для каждого из противников своих.

Еидарцы пересмеивались между собой.

   – Будто вы можете палку удержать в слабых своих руках! – дразнили Офонаса и его товарища.

Офонас и конюх вскочили. За ними все поднялись и зашагали широкими шагами во двор, в тень тамариндовых деревьев. Уже и палки-дубинки явились откуда ни взялись. Офонасу и конюху сунули каждому палку такую в руки.

   – Пусть сначала выйдет вот этот! – сказал один из бидарцев, указывая на конюха. – А второго, – тут он указал на Офонаса, – второго-то я уложу одним толчком мизинца! Посмотрите на него, сразу видно по нему, что он не обучен искусствам битвы...

Офонас уж начал злиться, но молчал-помалкивал.

Бидарец вышел на середину двора, упёрся крепко левой ногой и сделал выпад палкой против конюха. Конюх кинулся на него, подняв палку над головой. Но бидарский боец ловко увернулся, и тотчас правая его нога вскинулась молниеносно и выбила ударом одним палку из рук незадачливого конюха. Да ещё и конюх не сумел удержаться на ногах и упал навзничь, выпустив из рук палку, отлетевшую на довольное расстояние. Все хохотали и хлопали победителя по плечам. Конюх поднялся и хмуро отошёл в сторону.

   – Эй! – кликнул Юсуф победителя. – Ты позабыл обо мне...

   – Разве? – Тот обернулся к Юсуфу. – Я помню тебя, только вот дай мне отложить мою дубинку подальше, а там я выставлю вперёд мой мизинец против твоего тайного уда! Вот и поборемся...

И все захохотали ещё веселее.

   – Будешь ли ты биться?! – крикнул Юсуф, сердясь всё более. – Теперь-то я понял, кто из нас пуглив, как малое дитя!..

Бидарец поднял свою палку. Но Офонас свою отбросил на землю утоптанную.

   – Будем драться так: я пусторукий против твоей дубинки! – сказал Офонас.

   – Караул! Сейчас начнётся избиение малого дитяти! – крикнул в шутку один из горожан.

   – Эй, Акбар Али! А быть может, и вправду ты испугался чужеземца? – подначивал другой.

Победитель Акбар Али махнул рукой и без лишних слов снова встал для боя, выставив дубинку.

Офонас кидался на него то так, то этак; но Акбар Али делал свои быстрые движения и опускал палку то на плечо Офонасово, то на руку...

Все поддерживали Акбара Али выкриками. Наконец Офонас ухватил противника за ногу, крепко упиравшуюся в землю. Однако нога, не такая уж сильная по виду своему, оказалась крепка, будто слоновья. Офонас дёрнул её с силой... Но тут на голову его обрушился палочный удар... Всё это длилось несколько мгновений...

Офонас очнулся, почувствовав текущую по лицу воду. Он невольно провёл ладонью по лицу, приподняв руку. Было больно. Кровь текла из носа разбитого. Офонасу помогли сесть на земле, принесли водки и блюдо риса с овощами и приправами. Он оправился немного и стал есть. Он был побеждён, однако все хвалили его за храбрость и были с ним дружелюбны. Когда Офонас и его товарищ воротились во дворец, отведённый Микаилу, конюх рассказал царевичу обо всём происшедшем. Микаил призвал Офонаса к себе и много смеялся, а затем дал ему денег и сказал так:

   – Не думай, будто я позабыл тебя. Вскоре ты услышишь кое о чём важном для меня.

   – Я не смею спрашивать, – отвечал коротко Офонас.

   – Ты не трать слишком много денег на продажных женщин, – сказал Микаил.

   – Я слыхал, будто Хамид-хаджи купил для своего воспитанника и повелителя двух юных чёрных невольниц, – сказал Офонас тихим голосом.

   – Ты дерзок! – Микаил смеялся. – Зачем ты стал драться с умелым бойцом? Неужто думал победить?

И Офонас проговорил неведомые слова на неведомом царевичу языке.

   – Не дорога пляска, дорога выходка! – сказал Офонас.

Микаиловы глаза раскрылись широко:

   – Ты сказал на своём языке? Это язык русов? – залюбопытствовал он.

   – Да, мой господин, это и есть язык русов!

   – Что же ты сказал?

   – Я сказал, что не так важно, хорошо ли ты пляшешь, а важно, как ты выходишь на пляску да как показываешь себя в пляске своей. А это ещё и значит, что не так важно, победил я или же был побеждён; важно то, что я показал свою смелость!

   – Эх, если бы ты принял правую веру, я оставил бы тебя навсегда среди моих людей.

   – Моя судьба другая, господин мой! Как я могу пойти против хода моей судьбы!

   – Что-то такое ты уже мне говорил! Оставим эти речи. Мой казначей будет выдавать тебе столько денег, сколько ты сам захочешь; он получил от меня такой приказ. А вскоре и моя судьба решится, так я полагаю.

   – Я не оставлю моего господина, покамест не решится его судьба и не успокоится его сердце! – сказал Офонас.

   – А теперь скажи мне ещё что-нибудь на твоём родном языке. – Микаил не приказывал, а просил дружески.

Офонас улыбнулся и произнёс:

   – Яз грешный привёз жеребца в Ындейскую землю...

Микаил улыбался звукам чужого языка, они казались царевичу Рас-Таннура странными и забавными...

* * *

Офонас продолжал свои скитания по улицам и площадям Бидара. Вдруг выходил на самую большую улицу, такую широкую. Со всех сторон вздымались вверх минареты. Щеголеватые всадники в парче и кашемире красовались на прекрасных конях. Носильщики несли паланкины, в которых сидели знатные приближённые султана. Подвигались вперёд наездники на богато убранных верблюдах. Высоко на спинах слоновьих сидели под красивыми балдахинами нарядные люди в ярких одеждах.

Стоило миновать улицы бедняков, и дома уже пестрели, выкрашенные в разные краски – белые, красные, зелёные стены.

На узких улочках легко возможно было попасть под ноги того или иного слона. Никогда прежде Офонас не видал столько слонов. Но не одни лишь слоны и кони заполняли городские улицы и площади; Офонас видал и огромных толстых змей, проползавших чрезвычайно быстро. В Джуннаре горном змей не было. И при виде змеи, чёрно-пёстрой, летящей, вытянувшись, по утоптанной земле узкой улочки, Офонас невольно вскрикивал и кидался к стене ближайшего дома. И тотчас принимались утешать его и успокаивать; говорили, что эти змеи не ядовиты. Но когда одна такая змея выползла в пристройке, где Офонас спал, он, услышав шуршание, проснулся и завопил диким голосом. К нему прибежали, смеялись. Он после две ночи не спал. Но ведь не может человек вовсе не спать! Вышло так, что Офонас заснул на третью ночь крепко. И все другие ночи спал. А самое дивное было то, что змея перестала шуршать, пропала...

А нищих водилось в Бидаре куда больше, чем подле тверских церквей. Офонас и не видывал таких недугов прежде в своей жизни. Это, должно быть, все были болезни жарких стран. Но уж такие дивные язвы и струпы, такие раны, полные копошащихся червей чёрных, такие гниющие ступни, такие руки с отпавшими пальцами и кистями!..

Ночь в городе считалась поздно. Поздно выезжали стражники с факелами. Иначе при восходе луны улицы и площади всё ещё полнились народом. Луна поднималась жёлтым диском на тёмно-синем небе. Сотни светильников зажигались и освещали лавки базаров. Ноздри полнились ароматом розового масла, цветов из лавок, где торговали цветами, и благовоний всевозможных, и острых приправ. Из домов доносились звуки ситаров, и тамбуров, и флейт. Смеялись женщины, и звенели украшения серебряные. Цветов было многое множество. А браслеты танцовщиц бренчали. А певицы пели. И ладони отбивали ритм пляски. И улыбались со всех сторон хундустанские белозубые улыбки, добрые и жестокие, лживые, нежные хитрые, горячие. И не смолкал топот конских копыт. Носильщики паланкинов грубо восклицали, разгоняя толпу; звенели колокольцы слонов, дребезжали и скрипели колёса повозок...

* * *

Писал в Смоленске, в темнице:

«В Ындея же какъпа чектуръ, а учюсьдерь: секишь илирсень, ики жите л; акичаны ила атарсын алты жетел берь; булара достуръ. А куль коравашь учюзь: чяр фуна хубъ, бем фуна хубесия; капъкара амьчюкь кичи-хошь».

На каком языке писал, уже и сам бы не вспомнил, это был уже один из его языков, родных, конечно же! Уже и забыл, зачем писал: то ли по приказу, то ли сам по себе.

Нутро у него пекло, виски сжимало ноющей болью. А самое худое был рвущий, терзающий грудь кашель... От припадков этого кашля он сгибался вперёд, выставляя вперёд плечи, и прижимал накрепко ладони к болящей груди...

И тотчас начинал смеяться. Ему было смешно, потому что он думал, как не поймёт никто его писаний. И это было ему смешно. До того смешно...

«В Индии же гулящих женщин много и потому они дешёвые: если имеешь с ней тесную связь, дай два житэля; хочешь свои деньги на ветер пустить – дай шесть житэлей. Так в сих местах заведено. А рабы и рабыни-наложницы дёшевы: четыре фуны хороша, пять фун хороша и черна; чёрная-пречёрная амджик маленькая, хороша».

Все эти слова, они были живые, пахучие, будто женские срамные межножья; хорошие были все слова. От них жаром будто опаляло темницу; но не этим жаром болезни, а тем, давним уже, далёким жаром давних прежних дней. И были эти дни по сути своей более живыми, нежели нынешние смоленские, холодные, темничные...

...А как бродил часами по рядам, где женщин продавали. Вдыхал, расширяя ноздри, запах женочий; протягивал руки, щупал растопыренными пальцами голые плечи и груди тугие... Но куда такую покупать! Не рукавица, не шапка – на хуй не навяжешь, с собой не повезёшь, не поволочишь. Всё же ведь не лошадь, а человеческое существо...

* * *

Тогда в Бидаре у него деньги водились, гундустанские серебряные фуны. Ел вдоволь. Хлебопёки пекли разные хлебы в чёрных кругловатых печках прямо на улице в торговом ряду. Лепёшки горячие – нан, ширмал. А ещё сдобные – опара на гороховом отваре – «хамири» называются. А кебап... Эх, на вертеле кебап!.. Ореховая халва!.. Девки продают сласти и плоды. Острые слова говорят, хорошо!.. Халва на всю улицу пахнет жарко... Лепёшки с начинкой жарятся горячо... А горы, груды пилава – прожаренный тёмный рис на чёрных закопчённых блюдах... Кхичри-кхичури – бобы, сваренные с рисом, приправленные приправами, – годится и для коней, и для слонов, и для людей...

Насыщайся и дале иди. Вот струны саренги зазвенели. Танцовщица пляшет и поёт... Люди ходят взад и вперёд. Один в кафтане из тонкой дорогой ткани, в кисейной красной сорочке, в шапке высокой, а порты узки и по колено, а туфли золотом шиты. Другой повязал голову златотканой шалью... Продавцы бетеля набегают. Ещё другие носят хукку – дают затянуться. Возможно и маковый настой дурманящий раздобыть. Возможно и пожевать кое-что подороже бетеля, чтобы голова кругом пошла и видения явились бы перед глазами, будто живые, явственные, а не дурманом порождённые...

А тут закричат, чтобы все потеснились и дали бы дорогу выезду-поезду султана, а то его матери или жён его, а то бояр его...

И пошли верховые слоны, хоботы их обвязаны золотыми цепями, звенят на ходу громко. Погонщики в рубахах золотых, на головах тюрбаны многоцветные, у пояса кинжал, в руках погоняло, самоцветными камнями усаженное. Всадники следом, в кольчуги облачённые. За ними наездники на верблюдах – алые рубахи, алые тюрбаны, голубые шальвары. За ними бояре верхами на конях дорогих... Барабаны бьют, флейты поют, трубы трубят... Невольники пешие идут множеством, все в одеждах златотканых, а в ушах серьги с алмазами, и браслеты алмазные на руках...

Скороходы бегут мимо тебя, размахивают серебряными жезлами. Целый лес пик, сабель, стрел и щитов несётся вдоль улицы. Рысью проезжают наездники на верблюдах. За ними всадники на прекрасных конях, покрытых дорогими шалями. За ними паланкин султанский открытый. Султан сверкает весь до того, что очам не стерпеть этого блеска... А за ним подвигаются мерным шагом слоны, украшенные богато...

А мать султана вот выехала в закрытом паланкине-чандоле. Кругом паланкина – женская стража – рослые красивые женщины. Их окружают со всех сторон глашатаи султанские и выкрикивают громогласно всё титло султанской матери. Тотчас нищие и калеки сбегаются, сползаются и тянут руки. А евнухи, нарочно оскоплённые слуги, раздают милостыню от имени знатной госпожи. Глава всех евнухов султанской матери едет на слоне под балдахином, расшитым золотом. На евнухе одежда парчовая, шаль дорогая намотана на поясе, тюрбан сверкает самоцветными камнями. За слоном евнуха несут паланкины, в которых жёны и дочери знатных приближённых султана. Женщины-телохранительницы идут следом и вкруг. Они приземистые, сильные, это рабыни, тюркистанские кочевницы... А прислужницы и прочие невольницы едут в крытых повозках, также хорошо изукрашенных...