Текст книги "Семь песен русского чужеземца. Афанасий Никитин"

Автор книги: Фаина Гримберг

Теперь Офонас-Юсуф уже видел помост для казни, а вокруг помоста, на галерее, нарочно поставленной, разместились знатные зрители – сам султан, его мать и жёны, его ближние бояре, Махмуд Гаван и ближние приближённые Махмуда Гавана. Здесь же, среди яркого цветника сверкающих одежд, Офонас видел и Михаила, также одетого нарядно в драгоценные ткани; рядом с Михаилом сидел Хамид-хаджи, которого Офонас даже и не узнал в первые мгновения; так важен был вид воспитателя царевича; Микаила и Хамида-хаджи окружали ближние служители Микаила. Лицо Микаила показалось Офонасу молодым, оживлённым мерно и спокойно любопытствующим. Офонас поискал глазами Дарию и Мубарака. И тотчас удивился – как же он не приметил их сразу! Теперь Мубарак и Дария были вместе с шестами поставлены на помост. Руки и ноги их привязаны были накрепко к этим шестам, а оба шеста украшены были навершьями в виде золотых шаров с кистями. Одежда Мубарака напомнила Офонасу давний день свадьбы этих двоих. Но лицо Мубарака не было закрыто цветочной гирляндой с бахромой, как обычно закрывали лицо жениха. Офонас переводил взгляд с тюрбана, яркого и унизанного жемчужными нитями, на лицо Мубарака, смуглое, но бледное, тюрбан затенял это лицо. Чёрные глаза Мубарака, казалось, ещё более почернели. Кончики красивых чёрных усов были изящно закручены. Взор его странно блуждал, как будто Мубарак видел перед собой нечто любопытное и более никому не видимое. На лице знаменитого разбойника не было ни тени страха. Дарию Офонас едва признал. Привязанная к шесту, она казалась даже высокой. На голову её было накинуто покрывало, ярко расшитое; шея и грудь спрятаны были под гирляндами и ожерельями из жемчуга и самоцветных камней; шальвары и платье-курта были также украшены цветными вышивками и драгоценными камнями; лоб и щёки были разузорены хной; вокруг глаз наведены сурьмой чёрные линии; левую ноздрю украшала серьга-натхуни, золотая и с жемчужными подвесками; зубы начернены были порошком «мисси»; губы виделись кроваво-красными, от бетеля, должно быть; кроваво-красные эти губы обведены были чёрным, очерчены всё тем же порошком «мисси». Всего этого красивого было так много, что и не было возможности увидеть саму Дарию. Живое и умное выражение, которое помнилось Офонасу по дням давним, теперь исчезло; но не было и выражения страха. В сущности, лицо Дарии теперь не имело никакого выражения; а сходно было это лицо с крышкой шкатулки, деревянной, резной, расписной; а что скрывала шкатулка, уже и никто не мог бы увидеть, и даже догадаться нельзя было!..

«Прекрасная и страшная, она, как Хундустан!» – подумал Офонас. И понял тотчас, что и Микаил думает такое; и быть может, и теми же словами думает... И Офонас не удивился своим мыслям о Микаиле и Дарии...

На помосте появились палачи, крепкие, сильные, голые по пояс. Дарию принялись раздевать, сорвали одежду, вынули из ушей серьги, из ноздри – натхуни; кольца, ожерелья, цветочные гирлянды, браслеты – всё было брошено в кучу поодаль. Пальцы палача странно ловко распустили длинные чёрные волосы Дарии... Она не противилась, когда её, уже голую, палач поворачивал из стороны в сторону. Она не смотрела на палача; лицо её было, оставалось крышкой шкатулки, резной, расписной крышкой, скрывалищем ярким. Тело её смуглое было, и видно, что было тугое и лёгкое. Офонас вспомнил мгновенно молодую жену правителя Лалганджа, как убили её по приказу Мубарака; вспомнил её голову, разрубленную надвое, её лицо, набухшее кровью... Мубарак смотрел прямо перед собой; он должен был видеть Дарию, но он не видел её; он, кажется, не видел ничего и никого из всего того, что окружало его... Дарию потащил палач и пригнул на колоду. И второй палач поднял засверкавшую секиру и отрубил Дарии голову. Кровь красная хлынула в жёлоб-сток. Офонас не замечал обезглавленного тела, он смотрел на голову, вскинутую вверх за волосы рукою палача. Волосы были чёрные, длинные, и голова чуть раскачивалась. Офонас-Юсуф загляделся на это праздничное зрелище...

В глазах Офонасовых сверкали и дробились огромные разноцветные колёса-обручи... Он мотнул головой. Колёса-обручи побледнели и исчезли.

На помосте глашатай объявлял зычным голосом преступления Мубарака. Затем сказал, что и Дария участвовала в набегах и разбоях Мубарака и мчалась верхом в самые битвенные гущи, будто живое воплощение страшной грозной Кали. Затем Офонасу пришло время дивиться уже на иной лад. Глашатай объявил благодарность султана Микаилу, храброму царевичу далёкого Рас-Таннура. Тотчас поднялся на помост ещё глашатай и объявил благодарность раджи Виджаянагара султану, и полководцу Махмуду Гавану, и храброму Микаилу, царевичу Рас-Таннура; благодарность эта изъявлялась за их благородные деяния, избавившие Виджаянагар от беззаконной власти разбойника Мубарака!..

Глашатаи ушли с помоста. Палач раздел Мубарака, молчавшего и не противившегося; пригнул разбойника на колоду, а второй палач отрубил Мубараку голову, показав и эту отрубленную голову народу. Толпа шумела, разливалась ручьями, понесла прочь от помоста смертного людей, составлявших её, и среди них и Офонаса-Юсуфа.

* * *

Едва Офонас добрался домой, как ему передали приказание явиться к царевичу. Офонас, чувствовавший усталость, поспешил однако. Царевич был один в отдалённом покое. Офонас поклонился низко и почтительно. Микаил велел ему сесть на подушку.

   – Ты чувствуешь себя усталым? – спросил Микаил. Он также сидел, и лицо его было вровень с лицом Юсуфа.

   – Я весь напитан увиденным зрелищем, как бывает напитана одежда кровью, пролившейся обильно. В Гундустане я устал восторгаться праздничными кровопролитиями; мой восторг был невольным, но я устал.

   – Я также устал, – сказал Микаил просто. – Подумай, не хочешь ли ты всё же отправиться в Рас-Таннур. Ты будешь при мне, отдохнёшь, будешь жить безбедно... Подумай, прежде чем ответить поспешно «нет»...

   – Я готов снова подумать, но я не придумаю иного ответа!

   – Я знаю, но мне жаль. Я ухожу в далёкий путь, я возвращаюсь, я поплыву на корабле, и ещё два корабля поплывут следом через моря...

   – Я останусь и продам коня, – сказал Офонас, – а потом я пойду на Русь; не ведаю, не знаю, какими путями...

   – Я уезжаю завтра на рассвете...

Офонас осмелился прервать речь Микаила:

   – Господин! Не давай мне денег и не давай мне подарков. Пусть останутся только твои слова в памяти моей и твой облик!

Микаил протянул руку и поднял с ковра тамбур. Офонас подумал, что музыка и пение будут сейчас хороши и для него, и для Микаила. Офонас устал дивиться и потому нимало не удивился, услышав слова пения Микаила.

Микаил пел:

 
– Кто это там
Бьёт в барабан?
Она прекрасная и страшная, как Хундустан.
 
 
Куда потянулся
Большой караван?
Она прекрасная и страшная, как Хундустан.
 
 
Солнце восходит
Навстречу цветам.
Она прекрасная и страшная, как Хундустан.
 
 
Она прекрасная и страшная, как Хундустан!
Она прекрасная и страшная, как Хундустан!
Она прекрасная и страшная, как Хундустан!
... как Хундустан!
... как Хундустан!
... как Хундустан!..
 

* * *

Офонас заснул в этом дальнем покое дворцовом, на ковре. Заснул крепко. А проснулся от пустоты. Раскрыл глаза широко. Лежал на ковре. Чего не было? Не было посуды серебряной, не было плодов сладких и питий. Не было Микаила. Была пустота, потому что не было Микаила.

Офонас вскочил и выбежал в соседний покой. Побежал по коридору. Никого не было. Вдруг испугался. Бегом побежал во двор широкий. Там были люди, но никого из служителей Микаила не осталось. На конюшне конюх из тех, что были приставлены султаном, окликнул Офонаса:

   – Юсуф! Собирайся. Господин уже покинул Бидар. Возьми своего коня. Старый Хамид-хаджи оставил для тебя этот кожаный мешок.

Мешок был завязан. Офонас развязал и нашёл новую одежду, три золотых блюда и два браслета, также золотых и с камнями самоцветными. Офонас навьючил коня своими немногими пожитками и пошёл прочь со двора, из дворца...

* * *

Офонас пострашился спервоначалу оставаться в Бидаре после отъезда Микаила. Подался в прежнюю столицу, в Кульбаргу, куда приходили поклоняться гробнице святого шаха Феруза.

После воротился в Бидар, продал коня. Прежде думал, что будет ему тяжко расставаться с Гарипом, верным спутником; но теперь, когда осталась Офонасова жизнь без Микаила, легко сделалось и расставание с Гарипом. Продал его в хорошие руки, в конюшню одного султанского боярина.

Писал в смоленской темнице:

«...а от Бидара до Кулонгири – пять дней, а от Кулонгири до Гулбарги – пять дней. А много и других городов, всякий день через три города проходишь. А сколько ковов-косов, столько и городов. От Чаула до Джуннара двадцать ковов, а от Джуннара до Бидара – сорок ковов, от Бидара до Кулонгири девять ковов, и от Бидара до Гулбарги девять ковов».

Видел много. И в памяти его многое уцелело, и возможно было это уцелевшее вызвать, вспомнить. Не было только слов для описания. Поэтому продолжил писать, как мог:

«Продал я своего коня, жеребца в Бидаре. Издержался на него, кормил долго. А в Бидаре по улицам змеи ползают. А воротился я в Бидар из Кулонгири в канун Филиппова поста, а жеребца продал на наше Рождество».

* * *

Офонас-Юсуф махнул по дорогам; то пеший, а то на повозке, запряжённой быками. Ночевал на постоялых дворах, говорил с людьми многими. Думались простые думы. А Мубарак и Микаил будто и не бывали вовсе в его жизни, будто привиделись, приснились во сне. И та Дария, которой отрубили голову на помосте, и она приснилась Офонасу. А другая, девчонка, что стояла на дороге перед Мубараком и глядела так живо и умно, другая не приснилась, а вправду жила. И не была никаким знаком, а была живая. И если бы Микаил не думал, будто она и не человек, а знак некий; если бы говорил с ней, пожалел бы её, спас бы её... Но это пустое, этого не могло быть!..

Решился добраться до Ганга, до реки священной Хундустана. Шатался по городам. На постоялых дворах спрашивали его, как это его занесло в такую далёкую страну, в такую дальнюю землю. А Микаил и Мубарак приснились, не бывали вовсе, и будто и денег николи не давывали Офонасу.

   – Как бы я мог вернуться в свою землю Русь? – говорил Офонас хундустанцам теперь. – Оно верно, я был безхитростной должник; я товар утерял, оттого что пограбили меня. А бывает должник злостной, пьяница, наприклад; по пьяни и товар теряет. А у нас в Твери, в городе моём, ежели ты злостной, плати с ростом, деньги на долг нарастают; а если безхитростной, плати без росту. А нет у тебя денег, давай на правёж, бить станут тебя. Но до смерти не убивают, а выдают истцу твоему головою до искупа, чтобы ты ему служил как холоп, покамест не расплатишься. А ты уж николи не расплатишься!..

   – Как же ты теперь вернёшься? – спрашивали Офонаса. – Или ты денег накопил?

   – Каких денег? – Он спрашивал сердито и с горячностью. – Были бы деньги хороши, я бы пеший не шёл с мешком! А я сам не знаю, чего иду на Русь! Меня там никто и не ждёт. Были жонка и сынок, померли. А денег нет у меня, и не знаю, что будет со мной. Да я скучаю больно. Оттого иду...

   – А теперь-то идёшь куда?

   – Теперь в Аланд пойду, к ярмарке.

   – Без денег?

   – Я глядеть пойду, на коней глядеть. У меня конь был, хороший, жеребец хороший. Я его в Бидаре продал. Денег только немного добыл, только на дорогу хватает...,

И ему рассказывали разные разности: о неправедных судах, о разбойничьих дорогах, о темницах долговых, о пошлинах непомерных... Говорили и байки: о птице «гхука», сходная она с совой; о царе обезьяньем Ханумане, а отец его – бог ветра именем Вайю...

Писал в Смоленске:

«Есть у них одно место, шихбъ Алудйн пиръ ятыр, базар Алядинандъ. – ... одно место – Аланд, где шейх Ала-ад-дин святой схоронен и ярмарка бывает, базар большой. На год единъ базаръ съезжается вся страна Индийская торговати, да торгуют десять дни. Приводят кони, до двадцати коней тысящь продавати, всякый товар свозят. В Гундустаньской земли тъй торгъ лучыний, всякый товар продают и купят на память шиха Аладина, а на русскый на Покров святыя Богородица.

Есть в том Алянде птица Гукукь, летает ночи, а кличет: «кукъ-кукъ», а на которой хоромине седит, то тут человекъ умрёт; и кто хощет еа убити, ино у ней изо рта огонь выйдет. А обезьяны, то те живут по лесу. А у них есть князь обезьянскый, да ходит ратию своею. Да кто замает, и они жалуют князю своему, и оны, пришед на град, дворы разваляют и людей побьют. А рати их, сказывают, велми много, а язык у них есть свой. А детей родят много; да которой родится ни в отца, ни в матерь, ини тех мечют по дорогам. Ины гундустаньцы тех имают, да учат ихъ всякому рукоделию – ремёслам, а иных продают ночи, чтобы взад не знали бежати, а иных учат базы миканет – скоморохам гундустанским подражать, служить.

Весна же у них стала с Покрова святыа Богородица. А празднуют шигу Аладину весне, две недели по Покрове, а празднуют восемь дни. А весну дрьжат три месяцы, а лето три месяца, а зиму три месяцы».

Такую выученную обезьянку Офонас видал в Бхагалпуре на базаре. Подошёл Офонас глазеть. На обезьянке надето было платье и шапка атласная, а на ошейнике – бубенцы. Животинка прыгала и кружилась на задних лапках, а водилец обезьянки стучал в бубен большой. Офонас глядел, забавлялся. Вдруг водилец подал знак животинке, и обезьянка тотчас вскочила на плечо Офонаса. Тот вскрикнул и толкнул обезьянку. Она испугалась и отпрыгнула на плечо своего хозяина и скалила зубы на Офонаса. Все кругом хохотали...

* * *

Офонас шёл и ехал до Бхагалпура долго. Добрался до Ганги. Большая река. Почитали её святой в Хундустане. Шёл вдоль берега с хундустанцами, купался в большой воде текучей.

А в Бхагалпуре на базаре ввязался в бой петуший, деньги поставил на кон. Вокруг шумели, пересчитывали деньги, выкрикивали, подавали советы, нищие крутились с протянутыми ладонями, продавцы бетеля предлагали свой товар. Одного петуха добивали, другого отливали водой. Выхваляли породистых бойцов, аравийских и деканских. Клювы петушьи были нарочно заточены, острые. Два петуха топтались в яме, налетая друг на друга. Кругом выкрикивали:

   – Хорош!

   – Бей!

   – Бей его!

   – Клюй! Клюй!

   – Кончай его! Кончай!

Вдруг полетели кверху кулаки, кого-то хотели бить. Кто-то оправдывался. Офонас держался подле того, который принял ставку.

   – Что? – спрашивал Офонас. – Что?

   – Да вон тот петуху клюв мазал цветочным маслом. Петухи от такого сильного духа цветочного одуревают.

   – Он своего петуха «бхангом» поил, зельем дурманным! – кто-то толкал Офонаса в бок локтем.

Всё это кончилось худо; только не для петухов, а для Офонаса. Петух, на которого он поставил, был совсем поклёван, глаз выклевали тому петуху. Офонас видел ясно такое поражение, махнул рукой и подался прочь в досаде.

Прозвучали призывы к намазу, и Офонас-Юсуф последовал примеру всех прочих: опустился на колени и говорил потребные слова. После молитвы появились на плоских крышах домов, окружавших базарную площадь, мужики в белых рубахах и дхоти. То были голубятники. А во многих дворах поставлены были широкие медные сосуды с водой, и чистая вода отражала причудливый полёт голубей. Взмыли вверх бело-голубые «гирохбазы», пёстрые «голи», по одному свисту губному садящиеся на плечо; полетели большие красно-зеленохвостые «ширази», за ними – белогрудые зобатые «пешавари»; «лака» запрокидывали головки на длинных шейках; «латаны» покачивали белыми хохолками... А любимыми оставались горлицы «йаху», ворковавшие: «Йа Худа!.. Йа Худа!..» – «О Боже!.. О Боже!..»

На крышах перекликались хозяева голубей. Они упрекали друг друга в кражах и сманивали лучших птиц, призывали посмотреть на особо красивый полёт. Много людей праздно толпилось внизу и подымались, запрокидывались головы. Все обсуждали полёт голубей, переговаривались, перебивали друг друга. Офонас успел услышать одну историю о том, как один заядлый голубятник сманил у соседа двух прекрасных голубей и ни за что не отдавал. Сосед ему сулил хорошие деньги, но похититель никак не соглашался. В конце концов несчастный владелец решился на крайность: нанял пару разбойников, заплатил им и они похитили малолетнюю дочь того, кто сманил голубей. Отцу дали знать, и он, конечно же, тотчас вернул птиц. Только разбойники не возвратили девочку, да и сами исчезли неведомо куда. Тут уж отец пошёл жаловаться самому котувалу. А что толку! Разбойников не сыскали. Отец даже и не мог доказать, что у него украли дочь, свидетелей не было. Зато многие видели, как он сманил двух чужих голубей. Так он и не увидел свою дочь больше никогда. Были слухи, будто её продали в какой-то дом разврата, не то в Удайпур, не то ещё куда...

   – Должно быть, это разбойники Мубарака ввязались в это дело! – вдруг раздался голос.

Офонас вздрогнул невольно. Заговорили о Мубараке, перемежая крики восторга при виде особенно красивых кувырков голубиных в воздухе над кровлями, словами многими о знаменитом разбойнике. Кто-то уверял, будто видел Мубарака; кого-то ограбили люди Мубарака. Один вспоминал разряженных воинов Мубарака, так они проскакали мимо, будто ожившее сказание о древних воителях! Другой видел красавицу-жену знаменитого разбойника, нарядную, словно Сита или Рукмини, и грозную, подобно страшной Кали...

Офонасу захотелось сказать громко:

   – Я видел Мубарака и Дарию-биби так близко, как никто из вас!

Но всё же решил молчать. Страшился. Ведь он не знал всех этих людей. Так вот скажешь, а тебя и обвинят невесть в каких кражах и убийствах! И поди отбейся! Вот и молчал. Только представлял себе, как все замерли бы вдруг, такие поражённые внезапными словами Офонаса о Мубараке и Дарии-биби. Сколько он мог бы рассказать! А они толковали об осаде Виджаянагара, о казни Мубарака и Дарии; говорили, будто по приказу Мубарака были поставлены в крепости башни из чистого золота, а Дария будто надевала на руки столько золотых браслетов, унизанных драгоценными камнями, что и рук уже не было видно!..

   – Она купалась в молоке ослиц ежеутренне!

   – В молоке верблюдиц!

   – Да нет же! В крови новорождённых ягнят она купалась каждое утро!

   – Женщины прятали детей; толковали, будто она не прочь и в крови младенцев искупаться!

   – А казнили её на серебряном помосте!

   – На золотом!

   – А когда раздевали её, рубины сыпались истинным дождём!..

«Знали бы вы! – думалось Офонасу-Юсуфу. – Знали бы вы, видели бы вы то, что довелось мне видеть. Видели бы вы, как плясала Дария-биби, слышали бы вы, как она пела! А видели бы вы её свадьбу! А как она стояла на дороге перед Мубараком, какое было её лицо, какие глаза, умные, живые... Эх, ничего не видели вы! Толкуете да перетолковываете враки, а правды и не видели!..»

Эх! как мог бы Офонас рассказать им всем свою правду! Только не сделалась бы и она ложью, облачившись в слова! Может, оно и хорошо, и ладно, что существует, живёт его правда лишь в очах его памяти...

* * *

Пришла пора дождей. По кровле постоялого двора барабанят, стучат непрерывные капли тяжёлые. Офонас-Юсуф сидел со своими приятелями-хундустанцами, торговцами из сословия вайшиев. Это были истинные хундустанцы, язычнйки. Они говорили Офонасу о своём Шиве почитаемом и о жене Шивы, о Парвати. Один из купцов говорил:

   – Я вижу Бога во всём; и потому я не вижу разницы между индусом и тюрком. Оба имеют одинаковую душу, тело, глаза, нос; оба – творение Господа. Оба слушают ушами, ощущают вкус языком, оба испытывают голод и озарены разумом; одно и то же нравится и не нравится обоим, и оба одинаково чувствуют боль и радость...

Офонас, пожалуй, не мог бы этого понять. Его учили в монастыре иначе; говорили, что верна лишь православная вера, а самая верная православная вера – на Руси! Во все эти толки о равенстве Офонас не верил. А так, порою и верил; отчего бы и не поверовать недолгое время... А чтобы долго веровать – нет, не верил!..

Эх, зарядили дожди! А ещё недавно совсем идёшь на гулянье, возьмёшь какую подешевле танцовщицу; принесёшь ей дюжину лепёшек, а то пол сотни плодов манго по две аны за сотню, а то бархатные туфли, а то кисеи отрез. В лавке винной купишь хмельного, и тоже дешёвого, пальмового вина купишь. А там уж всё равно! Шатаешься по базару с какими-то парнями в тюрбанах и с цветочными ожерельями на шеях. Глядь! А танцовщицы и нет. Всей гурьбой идут к дому, где танцовщица нанимает комнатку за две рупии в месяц. Крики, брань, камни кидают в стену дома. А танцовщица запёрлась; поди знай – с кем! Тут кто-то закричит:

   – Стража! Стража!..

Всё бегом! Очень даже весело. Может, и не по возрасту Офонасову такое веселье, но ведь никого теперь над ним нет, никто не повелевает ему. А хорошо, а ладно!..

А зарядили дожди. Сидишь под кровлей. Но вот сегодня купцы привели танцовщиц и певицу Бега-джан, толстую, с лицом тёмным, круглым, лоснистым, и глаза её чёрные округлые, будто лоснятся. Но как играет на тамбуре, как поёт!..

   – Поедем на озеро! – говорит Бега-джан.

Офонас не поехал бы, пожалуй; но все повскакали, хотят ехать. Не сидеть же одному!

В повозку погрузили посуду, две палатки разобранные.

Поехали в повозке, запряжённой быками. Повозка въехала на мост. Бега-джан завела песню, все подхватили, и мужчины и женщины. Офонас подтягивает тихонько:

 
Пока я с милой не увижусь,
Я всей душою к ней стремлюсь.
Эй! Кто повесил качели в манговой роще?..
Пока я с милой не натешусь,
С тревогой я не расстаюсь.
Эй! Кто повесил качели в манговой роще?..
Сгораю, словно в лихорадке,
То горько плачу, то смеюсь.
Эй! Кто повесил качели в манговой роще?
Всем, кто мне к милой путь укажет,
Я низко в ноги поклонюсь.
Эй! Кто повесил качели в манговой роще?..[146]146
  ...качели в манговой роще... – индийская народная песня.


[Закрыть]
 

Песня наполнила сердце весельем и горечью. Губы растянуты в улыбке, а глаза набухли слезами. Хочется петь, а песня зачем-то кончилась так быстро. Все хватаются за руки, мужчины и женщины, сплетаются пальцами рук, раскачиваются из стороны в сторону и поют:

 
Эй! Кто повесил качели в манговой роще?..
Эй! Кто повесил качели в манговой роще?..
Эй! Кто повесил качели в манговой роще?..
 

Пальцы правой руки Офонасовой сжимают руку тёмную Бега-джан, её круглые короткие пальцы, лоснистые и тёплые; а пальцы левой руки Офонаса зажаты в пальцах руки Гаухара. Офонас качает головой и раскачивается из стороны в сторону... Отчего-то могут вызвать боль и радость самые простые слова песни. А попробуй переложи эти слова на какой чужой язык, и не будет уже и ни слёз, ни улыбки радостной. Отчего-то одни слова в одном языке вызывают слёзы и радость, а в другом языке слёзы и радость вызываются совсем иными словами...

Эй! Кто повесил качели в манговой роще?..

Повозок на мосту всё больше. Много людей отправляется за город. Вот уже и повозка, в которой ехал Офонас-Юсуф, переехала мост и покатилась среди зелени. Повсюду, куда взор достигает, всё зеленеет. Небо затянуто облаками, мелкий дождь моросит, вода падает с листвы деревьев тяжёлыми каплями. Каналы и речки полны до краёв. Кукушки кукуют, павлины пляшут, распуская огромные хвосты красы невиданной; никому, никакому самому искусному ткачу Гундустана или Хорасана не соткать подобной ткани переливчатой!

За песней не заметили, как добрались до озера. Поставили палатки, сделали очаг, вот уже и сковороды на огне, женщины жарят лепёшки. Яркие жёлтые плоды манго висят-повисают, будто светильники-фонарики подвесные. Лопаются от сока плоды манго; тронешь пальцем – брызги сладкие так и полетят. Один кидается в сторону, другой – в другую, начинается весёлая возня. Кто-то падает и подымается весь перепачканный. Но постоишь немного под дождём, и грязи как не бывало. А вот кто-то подкрался сзади к Офонасу и брызнул ему в лицо соком манго. Офонас взвизгнул невольно, а все кругом хохочут. Веселятся до упаду.

А вот поблизости составился кружок. Тут певицы поют, а барабанщик выбивает весёлую мелодию. Дождит и дождит, но это никому не помеха. Кругом народ.

И вдруг облака расходятся. Солнце выглянуло. Кто догадался захватить с собой платье на смену, поспешно переодевается в палатке. Звучат песни и музыка. Люди танцуют и поют. Иные отправляются гулять в лес.

Офонас не имел с собой одежду на смену, потому дождь умывал его, а солнечные лучи высушили. Он побрёл один, куда глаза глядели. Вокруг теснились раскидистые деревья. Сквозь густую листву едва пробивался золотистый свет, играл-переливался на зелени живой, колышущейся. Лесные цветы пестрели. Птицы перелетали с одного дерева на другое, с одной ветки на другую. Впереди колыхалась рябью озёрная вода. Солнце переливалось на поверхности водяной золотом расплавленным. Листья сверкали в солнечных лучах драгоценным блеском. В небе расцветали розовые облака.

Офонас бредёт совсем один. Из памяти его, из его ума вдруг исчезли, улетели все слова; слова всех наречий, ведомых ему. И всё кругом – птицы, облака, солнце, вода, цветы – всё оно проникает, входит в его существо, и входит без слов, никак не названное, не называемое...

Неприметно для себя Офонас зашёл далеко. Вдруг очутилась перед его глазами просёлочная дорога. Не все праздновали и веселились в этот день. Мимо Офонаса прошла крестьянская семья. Один человек тащил на плечах соху, другой вёл в поводу быков, девочка гнала коров и буйволицу, мальчик постарше подгонял небольшое стало овец и коз. Офонас приостановился. Крестьяне прошли мимо и скрылись из виду. Офонас остался один, побрёл было дальше, но понял, что заблудился. Он поплутал-поплутал и решился идти по одной тропке, надеясь выйти к озеру.

Уже вечерело, солнце клонилось к закату. Офонас ускорил шаг. Прошёл ещё немного и увидел шалаш. В шалаше сидели люди и курили хукку. Офонас спросил, как выбраться к озеру. Оказалось, он шёл совсем в другую сторону. Теперь же он пошёл как будто бы верно, однако пришлось сойти с дороги и пробираться сквозь чащу.

Этот путь вывел Офонаса к небольшому каналу, на берегу которого росло несколько деревьев. Неподалёку остановился человек в белой рубахе и в дхоти. На голове его был зелёный тюрбан-чалма. Он поднял голову и посмотрел на Офонаса. Сначала Офонас не мог поверить. Это было никак невозможно! Набрался смелости и поглядел на человека пристально. Нет, Офонас не ошибся. Хотел бежать – и не был в силах. Хотел отвести глаза – и не мог, – взгляд словно приковало к этому внезапному зрелищу человека под деревом. Сомнений не оставалось – то был Мубарак! Офонас почувствовал, что вот-вот упадёт замертво. Он был один на один с Мубараком, а кругом вдруг сделалась такая тишина, что уши заломило, тишина необычайная вызвала боль в ушах.

Мубарак смотрел на Офонаса и не произносил ни слова. Это был совсем живой человек, а не видение смутное. Мубарак неспешно приблизился к одному из деревьев и прислонился спиной к стволу. Затем Мубарак чуть склонился вперёд, опёрся ладонями о колени, затем приподнял руки и сложил на груди.

Внутренний взор Офонаса видел казнь Мубарака; снова и снова видел, как палач пригибал Мубарака на колоду, а второй палач отсекал голову и поднимал голову вверх, показывал толпе отрубленную голову. Но перед собой, внешним взглядом, видели глаза Офонасовы чётко и ясно Мубарака, живого и целого...

Тишина уже казалась Офонасу нестерпимой. Он не выдержал и проговорил хриплым голосом:

   – Это я, я Юсуф...

Он услышал свой голос как бы со стороны и поразился хрипоте.

Мубарак продолжал смотреть, и во взгляде его не было ни злобы, ни угрозы. Он смотрел на Офонаса без любопытства, спокойно, но и без равнодушия.

Офонасу очень хотелось спросить, где Дария-биби, но боялся спрашивать. Только сказал, не задумавшись:

   – Прости меня, Мубарак! Прости меня за то, что я видел твою казнь. Прости меня за то, что я смотрел на казнь Дарии-биби! Где она? Где она?!

Офонас уже и не мог знать, как это вырвалось у него, и повторил снова:

   – Где она? Где она?!.

А Мубарак смотрел на него. И вдруг в небе над озером завиднелось видение. Это уже было видение, настоящее видение. Нагая женщина явилась, и переливалось видение смутно.

   – Дария! Дария! – закричал Офонас бездумно и безумно. И продолжал кричать: – Дария, не уходи! Это я, Юсуф, Дария! Не умирай!.. Дария! Дария! Дария!..

Она медленно обернулась лицом к нему. И он увидел, что лицо её, смутно, переливчато видное ему, разрублено надвое и набухло кровью...

   – Нет, нет, нет! – кричал Офонас. – Дария! Дария!..

Небо над озером колыхнулось. Колыхнулась смутная женщина в небе над озером. Но это не была Дария; это была Настя, едва различимая; и она опущенной книзу рукой гладила головку припавшего к ней Ондрюши...

Офонасовы глаза раскрылись широко. Видение колыхалось, расплывалось, являя собой то Дарию, то Настю с Ондрюшей маленьким.

Офонас теперь не знал, кого звать, кого. Горло сжало судорогой, он едва проглотил слюну, больно сделалось горлу. Закрылись глаза. Он упал ничком наземь и заплакал. Ему было всё равно, стоит ли здесь Мубарак и что может сделать с ним Мубарак. Лежал Офонас лицом в землю и плакал...

И услышал голос, звавший:

   – Юсуф! Юсуф!..

Это не был голос Мубарака. Офонас приподнял голову, опёрся руками о землю и поднялся. Повернулся. Перед ним стоял один из его спутников.

   – Куда ты исчез, Юсуф? Мы тебя ищем. Что с тобой? Ты чего-то испугался?

Офонас ещё повернул голову и увидел Мубарака, стоявшего по-прежнему у дерева; Мубарак стоял, прислонившись спиной к стволу. Смотрел Мубарак на Офонаса-Юсуфа прежним спокойным взглядом...

   – Что с тобой? – повторил торговец, новый приятель Офонаса.

Офонас протянул руку и схватил за рукав приятеля своего, спросил тихим, дрогнувшим голосом:

   – Ты видишь человека у дерева? Посмотри на него. Вон он стоит. Видишь его?

Купец оглянулся и посмотрел. Затем перевёл недоумённый взгляд на Офонаса:

   – Там нет никого! Посмотри сам. У дерева нет никого. Там никто не стоит. Что с тобой? Почему ты дрожишь? У тебя видение? Ты выпил слишком много пальмового вина? Или отровное зелье ты съел?

   – Нет, нет. – Офонас замотал головой. – Я не ел никакого зелья. А его я вижу, этого человека, так же ясно, как тебя! Посмотри на него!..

Купец переводил взгляд с Офонасова растерянного лица на дерево у озера, и снова повторил:

   – Нет никого. У тебя видение. Пойдём...

Он тянул Офонаса за руку. Офонасу ничего не оставалось, как пойти за ним. Всё же Офонас решился оглянуться. И вздохнул глубоко и радостно. Мубарак исчез, будто вовсе не бывал.

   – Что? – спросил купец-приятель. – Никого нет? Больше никого не видишь?

   – Нет никого. Больше никого не вижу! – Офонас невольно приподнял руку и перекрестился.

   – Что ты делаешь? – спросил приятель. – Какой знак ты сделал пальцами?