Текст книги "Семь песен русского чужеземца. Афанасий Никитин"

Автор книги: Фаина Гримберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

Так возможно толкаться по городу целыми днями, наполняя глаза свои разными зрелищами. Офонасу вдруг представляется, будто он – малое дитя, и наконец-то удастся ему пожить, как должно дитяти: весело и без мыслей, и поедая вкусные сладкие кушанья, и разглядывая чудные пёстрые зрелища... Хорошо!..

А ночами спит Офонас крепко и не опасаясь ядовитых змей. Ведь змеи-то здесь не прыщут ядом, только шуршат да летят-ползут чёрно-пестро...

* * *

В Смоленске холодно. Печь топят, а холодно. Отчего? От окошка заиндевелого? За окошком – снег, сосульки повисли с кровель. И не хочется Офонасу наружу. Там холодно, холодно совсем. Ноги, обутые в сапоги, скользят небось. Холод пронимает до костей. А здесь, в темнице, всё потеплее. Никто не приходит, никто не теребит Офонаса. А ему писать ещё долго, много...

Устал. Спится худо от боли головной и суставной. И ест Офонас худо. Не принимает, не берёт душа никакой пищи. Вчера водки просил – не дают. И пёс, шут с ними!.. Офонас всех обманет, уйдёт в слова, писанные о далёком, жарком городе Гундустана. И никто не догонит и не поймает...

Писал:

«Бидар – стольный город Гундустана бесерменского. Город большой, и людей в нём очень много. Султан уже двадцати лет, а правят бояре и княжат хорасанцы и воюют хорасанцы.

Живёт здесь боярин-хорасанец, мелик-ат-туджар, так у него двести тысяч своей рати, а у Мелик-хана сто тысяч, а у Фарат-хана двадцать тысяч, и у многих ханов по десять тысяч войска. А с султаном выходит триста тысяч войска его.

Земля многолюдна, да сельские люди очень бедны, а бояре власть большую имеют и очень богаты. Носят бояр на носилках серебряных, впереди коней ведут в золотой сбруе, до двадцати коней ведут, а за ними триста всадников, да пеших пятьсот воинов, да десять трубачей, да с барабанами десять человек, да свирельников десять человек.

А когда султан выезжает на прогулку с матерью да с женою, то за ним всадников десять тысяч следует да пеших пятьдесят тысяч, а слонов выводят двести, и все в золочёных доспехах, а перед ним – трубачей сто человек...»

Так писал:

«Салтан же выезжает на потеху с матерью да с женою, ино с ним человекъ на конех десять тысящь, а пеших пятьдесят тысящь, а слонов выводят двесте, наряженых в доспесех золочёных, да пред ним трубников сто человекъ, да плясцов сто человекъ, да коней простых триста в санех золотых, да обезьян за ним сто, да блядей сто, а все гяурокы.

В салтанове же дворе семеры ворота, а в воротех седит по сту сторожев да по сту писцов кафаров. Кто пойдёт, ини записывают, а кто выйдет, ини записывают. А гарипов не пускают въ град. А дворъ же его чюден велми, все на вырезе да на золоте, и последний камень вырезан да златом описан велми чюдно. Да во дворе у него суды розные.

Город же Бедерь стерегут в нощи тысяща человекъ кутоваловых, а ездят на конех в доспесех, да у всех по светычю».

* * *

Меж тем Микаил всё ездил к султану во дворец, всё говорил с ним. Но окружавшие султана Мухаммеда бояре чему-то в словах Микаил а противились. О чём говорил царевич с Мухаммедом-султаном, никто не знал. Один Хамид-хаджи знал, но теперь Офонас был далёк от Хамида-хаджи. Воспитатель царевича выглядел озабоченным. Быть может, потому что в городе ожидали прибытия Махмуда Гавана с войском...

Микаил также посетил мать султана, которая имела силу и власть при молодом султане; титуловали её титлом «махдума-джехан» – «повелительница мира». Она была старшей женой покойного Хумайюн-шаха, отца нынешнего султана. Махмуд Гаван обретался под её рукой-покровительством.

После смерти Хумайюна сделали султаном малого ребёнка, царевича Низама, старшего сына султанши. Тогда-то она и встала у власти. Двум везирам-сановникам она поручила дела правления; оба они были в Гундустане чужеземцы: Ходжа-и Джехан был из тюркских земель, а Махмуда Гавана многие полагали персом. Когда умер юный Низам, Махмуд Гаван подстроил убийство Ходжи-и Джехана. А султанша доверяла Махмуду Гавану во всём!..

Казалось, мать султана приняла какие-то слова Микаила. Он приехал из дворца довольный.

Порою Офонас призадумывался, пытался понять, чего же хочет Микаил. Но так и не смог понять.

А в городе говорили и говорили о Махмуде Гаване, который ушёл в поход. Говорили, гадали, удастся ли Махмуду Гавану взять Келну-крепость и порт Гоа[126]126
  ...взять Келну-крепостъ и порт Гоа... – Келна – приморская область и крепость. Гоа – город-порт на западном побережье Индостана.


[Закрыть]...

Ждали возвращения Махмуда Гавана.

Но он ещё не возвращался и не присылал гонцов.

Микаил был доволен и весел; призвал к себе Офонаса-Юсуфа, говорил с ним о пустяках, смеялся.

   – Что ты задумал, господин мой? – спрашивал Офонас.

   – Я ничего не задумал, – отвечал царевич. – И ты ни о чём не думай. Что тебе? Ты останешься жив...

* * *

Наконец вернулся Махмуд Гаван с войском. Город зашумел, заполнился многими людьми ещё более, чем прежде. Объявлены были празднества, игры, шествия.

Офонас толкался по улицам и площадям, глядел и слушал. Люди волновались, шумели; часто повторялись, звучали слова: «Виджаянагар», «Мубарак». Иные толковали о женщине, которая будто бы явилась новым воплощением страшной Кали, гундустанской богини войны!..

Теперь Офонас всё понял! Это имя – «Мубарак» – сказало всё! А спутница Мубарака, новое воплощение страшной Кали... Офонас не сомневался, что речь шла о Дарии-биби!..

Офонас спрашивал, что такое «Виджаянагар». Ему ответили, что Виджаянагар – это земля с большим городом укреплённым...

Офонас пошёл к Микаилу, спрашивал его...

   – Что ты задумал, мой господин?

   – Лучше ты скажи мне, чью сторону ты примешь?

   – Не могу понять твои слова...

   – Лжёшь? – Микаил сжимал плотно губы.

   – Я не лгу. Я знаю, что Мубарак создал своё княжество, захватил многие земли. И она, та, которую ты ищешь, она с ним.

   – Ты пировал на их свадьбе.

   – Они оба не сделали мне никакого зла, одно добро!

   – И ты не видел, как этот разбойник расправлялся с людьми?

   – А ты, господин мой, не видел никогда, как расправляются люди с людьми?

   – Я сделаю то, что намерен сделать! И ты будешь со мной.

   – Я оружия не подыму на Мубарака!

   – Да ты позабыл вовсе, кто ты и кто властен над тобой!

   – Я не позабыл твоего благородства.

   – Ты – ничтожный гарип! У тебя всякий благороден, кто даёт тебе деньги и простирает над тобой руку-покровительство. Ты мне нужен сейчас. А будешь противиться, я прикажу убить тебя, как твой Мубарак убивал своих противников.

Офонас встал на колени, пал ниц и коснулся лбом ковра у ног царевича Рас-Таннура.

   – Поднимись! – крикнул Микаил. И повторил: – Поднимись!

Но Офонас не поднимался. Он теперь лежал как мёртвый. Лицо его уткнулось в ковёр.

   – Мубарак должен погибнуть, – сказал царевич. – Такие, как он, гибнут скорее, нежели кто бы то ни было...

Офонас лежал вниз лицом и думал, что ведь и Дария погибнет вместе с Мубараком – Хусейном Али. Но сколько времени возможно было пролежать так?..

Офонас поднялся, неуклюже опираясь на руки, и сказал тихо:

   – Я буду тебе повиноваться.

Офонас пошёл в пристройку при конюшне, лёг. Бывало, он дремал и белым днём, но теперь не мог уснуть. Пошёл к своему коню Гарипу, сел на солому против него... Офонас молчал и даже и в уме ничего не говорил. Но рядом с Гарипом душа Офонасова размягчилась будто, и было чувство такое, будто Гарип знает всё, что случилось с Офонасом, знает и без рассказа Офонасова, знает и сочувствует, жалеет без слов, бессловесно. И чувство усиливалось, когда Гарип вдруг топал, стукал копытом, или подымал голову, шею тянул и ржал легонько... Возможно было бы долго просидеть так-то. Хорошо было...

Конюх, тот самый, с которым Юсуф ходил в дом разврата, где на палках бились, вошёл скорыми шагами. Офонас поглядел на него равнодушно. Конюх приблизился, тряхнул Офонаса за плечо внезапно.

   – Тебя господин ищет, посылал искать тебя. А я подумал, ты здесь. Ступай к нему, приказал послать тебя к нему...

Офонас бездумно и покорно встал и пошёл...

Микаил курил хукку. Офонас встал на колени и поклонился низко. Царевич не оставил хукку. Офонас стоял на коленях. Он чуял, что робеет царевич и досадует на себя. Офонас знал, что он, Офонас, тому причиной, но не загордился; только думал, что странен Микаил...

Наконец Микаил оставил хукку и сказал решительно:

   – Ты забудь иные мои слова, забудь. Я в тревоге. Ты оставайся со мной... – Микаил не договорил.

Офонас не подымался с колен.

   – Я не покину того, без коего мой путь нынешний не имеет полноты, – сказал тихо.

   – Скоро двинется дело. Скоро я увижу её.

   – Я не оставляю моего господина. А иные его слова я позабыл. Ведомо мне, каков человек бывает в тревоге...

В Смоленске, в темнице, писал о Махмуде Гаване: «Мелик-ат-туджар взял два города индийских, что разбойничали на море Индийском. Семь князей захватил да казну их взял: вьюк яхонтов, вьюк алмазов да рубинов, да дорогих товаров сто вьюков, а иных товаров его рать без числа взяла. Под городом стоял он два года, и рати с ним было двести тысяч, да сто слонов, да триста верблюдов.

В Бидар мелик-ат-туджар вернулся со своей ратью на Курбан байрам, а по-нашему – на Петров день. И султан послал десять везиров встретить его за десять ковов, а в кове – десять вёрст, и с каждым везиром послал по десять тысяч своей рати да по десять слонов в доспехах.

У мелик-ат-туджара садится за трапезу всякий день по пятьсот человек. С ним вместе садятся за трапезу три везира, и с каждым везиром по пятьдесят человек, да ещё сто его бояр ближних. На конюшне у мелик-ат-туджара две тысячи коней да тысячу коней осёдланными день и.ночь держат наготове, да сто слонов на конюшне. И всякую ночь дворец его охраняют сто человек в доспехах, да двадцать трубачей, да десять человек с боевыми барабанами, да десять бубнов больших – бьют в каждый по два человека.

А ещё взяли три города больших. А рати было сто тысяч человек да пятьдесят слонов. А захватили они яхонтов без числа, да других дорогих камней великое множество. И все те камни, да яхонты, да алмазы скупили от имени мелик-ат-туджара, и он запретил мастерам продавать их купцам, что пришли в город Бидар на Успенье».

Офонас опять припомнил султанский поезд-выезд и принялся писать, покамест не позабылось. Многажды Офонас видывал, как выезжает султан поездом-выездом; и теперь, всякий раз, как припоминал, так тянуло описать словами, своими, пришедшими на ум. И писал:

«Султан выезжает на потеху в четвергъ да во вторникъ, да три с ним возыри выезжают. А матерь да сестра выезжают в понеделник. А жонок две тысячи выезжает на конех да на кроватех на золочёных, да коней пред ними простых в доспесех золотых. Да пеших с ними много велми, да два возыря, да десять возореней, да пятьдесят слонов в попонах сукняных. Да по четыре человекы на слоне сидит нагих, одна платище на гузне. Да жонки пешие наги, а те воду за ними носят пити да подмыватися, а один у одного воды не пиёт».

* * *

Султан совершал праздничный выезд, и Махмуд Гаван сопровождал его. Бояре ехали верхами в парадных драгоценных одеждах, а числом были до двух десятков. А слонов шло до трёх сотен, все в доспехах булатных, а на спинах воздвигнуты башенки булатные. А в каждой башенке по шесть человек были посажены, все в доспехах да с луками и стрелами в колчанах. А на самом великом слоне – дюжина воинов в башенке. И на каждом слоне стяги привязаны, а к бивням большие мечи весом по кантару каждый привязаны. А меж ушей слоновьих, больших, как пальмовые листья, сидит погонщик с погонялом – направляет слона. А кони в золотой сбруе. А верблюдов сто, а трубачей триста. А в носилках – триста жонок...

А за паланкинами с жонками в них шли танцоры, плясунов тоже триста, должно быть. Плясуны держались в шествии своего места положенного и на ходу быстром кидали кверху тёмные смуглые руки, изгибались телами, скоро отставляли зады круглые, обтянутые плотным шёлком шальвар; крутились кругом себя, откидывали головы и тотчас распрямлялись скоро...

Султан ехал верхом, наряженный в кафтан, унизанный яхонтами. На шапке-шишаке сверкал огромный алмаз. Колчан за плечом золотой, тоже яхонтами усажен, сабля в золоте, седло, сбруя конская – всё в золоте. Позади слон, камкой покрытый, идёт.

А Махмуд Гаван – на золотых носилках, балдахин бархатный, маковка золотая с яхонтами, а носильщиков два десятка.

Но самым красивым в шествии явился Микаил в повозке, украшенной золотом, а правил сам, а балдахин шёлковый с маковкой золотой, а коней четвёрка в золотой сбруе. А вокруг войско, и воины с обнажёнными мечами да саблями, со щитами, дротиками да копьями, с прямыми луками большими. И кони все в доспехах.

А в шествии иные люди нагие все, только повязка на гузне, сором прикрыт...

Офонас уже сколько перевидал таких красивых шествий. Как все люди того далёкого времени, он любил украшать свои речи и писания свои называнием чисел, и всё боле считал на десятки, сотни, а то на тысячи. В сущности, все числа для речей и писаний были давно уж положены, определены. Люди, когда писали, а то рассказывали, уже знали, какие числа называть; а так-то никто и не считал. Где усчитаешь в поезде-выезде да в битвенном войске экие тысячи людские! Да всё движется, гомонит, шумит, пляшет, блистает одеждами, доспехами, смуглыми телами, оружием... А слоны, а верблюды, а кони...

Офонас подвигался в толпе, на цыпочки приподымался. Он и сам не мог бы сказать, отчего ему теперь, сейчас, так надо видеть, углядывать лицо Микаила. Это молодое лицо, такое красивое, могло показаться будто изготовленным совершенными искусными мастерами, как были изготовлены шёлковые и бархатные одежды, и узоры тонкие, и огранены искусно драгоценные каменья. Но Офонас-то Микаила знал; и потому видел ясно за всем этим сверканием и великолепием, в обрамлении ярких красок, шелков и золота, ясно видел в этих красивых соразмерных чертах молодого лица отчаянное, тревожное ожидание. Губы Микаила чуть сжимались и едва-едва приоткрывались невольно; ясные чёрные глаза смотрели прямо перед собой и не видели, должно быть, ничего, кроме сбившейся в огромный, неровный и катящийся ком пестроты.

Шли полунагие воины, сверкая оружием. Микаил и его свита уж давно прошли мимо Офонаса. Зажатый в толпе, он не мог поспеть за ними. Пробивался в толпе. Бросился в глаза Махмуд Гаван, блистающий, сверкающий. Офонаса потеснили в глубину толпы, шумной, горячетелой, остро и вонью горячо пахучей. Офонас невольно затиснулся среди толпы и пытался теперь выбраться. Он то оказывался на месте посвободней, то вдруг чей-то локоть упирался в грудь, в спину, в плечо, до боли. Чей-то рот раскрывшийся в речи быстрой дышал в лицо Юсуфу. Юсуф уже искал путь из толпы, заоглядывался...

И заметил внезапно людей царевича. Микаиловых людей было много в толпе. И Офонас понял, будто озарило его: нет, они не просто поглазеть вышли! Ему сделалось страшновато. Что может произойти сейчас? Недаром встревожен Микаил, недаром люди царевича снуют в толпе...

Но когда оно, то, чего желал Микаил, произошло, случилось, Офонас не тотчас понял, что ведь это именно оно и есть, не признал ожидавшегося.

Толпа на глазах Офонаса и затягивая и его с собою, двинулась к одной цели; развернулась, изогнулась огромной толстой змеёй, чтобы вылиться наперерез Махмуду Гавану и султану; переломить, прервать, перерезать стройность шествия. Люди потрясали кинжалами, ножами, луками и колчанами. Тысячи ртов раскрылись широко и кричали. В ушах гудело, гремело голосами. Офонас уже не мог разобрать слова, почти ничего не понимал. Но слова, повторявшиеся чаще других, были ясны и чётки гремуче...

   – Виджаянагар!.. – выкрикивали мужские множественные голоса.

   – Виджаянагар!..

   – Виджаянагар!..

И взмывало внезапное:

   – Мубарак!.. Мубарак!..

И снова гремело:

   – На Виджаянагар!.. На Виджаянагар!..

   – Смерть разбойнику Мубараку!.. Смерть!.. Смерть!..

   – В поход!.. В поход на Виджаянагар!..

   – Очистим Гундустан от разбойничьего отребья!

   – Смерть идолопоклонникам!.. В бой за правую веру!..

   – Возвратим Виджаянагар султану, законному правителю!..

Вскоре Офонас уже ничего не видел вокруг, затолкали его в самую глубь толпы великой. И теперь он мыслил одно: как бы выбраться! А толпа встала на месте большом и волновалась, будто озеро, ходуном ходила, прервав своё движение, течение вперёд.

Махмуд Гаван, высоко вскинув руку, остановил шествие и поднялся величественно, весь золотой и драгоценный, в своих носилках. И выкрикнул громким, сильным голосом:

   – Я поведу вас на Виджаянагар! Мы возьмём город и захватим богатую добычу. Мы сделаем рабами всех разбойников. Город и земли будут нашими!..

Офонас никак не мог разглядеть Махмуда Гавана хорошо, только чёрную бороду видел. И дивился голосу, такому громкому, ровному и сильному.

Махмуд Гаван снова сел в носилках. Отхлынула, извернувшись, толпа, людское множество; и шествие снова тронулось пышное вперёд.

А толпа двинулась по обеим сторонам шествия, выкликая здравицы и славословия султану и Мухмуду Гавану и таща, волоча в себе Офонаса, уже усталого, полуоглохшего от громчайшего гама. Он пригнулся, занырнул в просвет-проход меж чьих-то рук, разомкнувшихся внезапно. Толпа разжижела. Офонас заработал руками и сам, расставляя локти. Люди уж разливались ручьями, расходились по улицам и переулкам, хлынули ручьи людские в улицы, разбились во дворы...

Офонаса вынесло на пустырь неведомый. Солнце всё ещё стояло высоко, палило. Офонас ничего не съел с самого утра, две лепёшки только да кувшинчик малый квашеного молока. Перед глазами заходили, завращались цветные переливчатые круги, сливаясь в одно огромное зыбкое колесо. Офонас мотнул головой и свалился на сухую землю. Он не терял памяти, только голова кружилась да в глазах то вдруг ярко и зыбко пестрело, сияло, а то темнело. Закрыл глаза и сам не заметил, как заснул.

Проснулся от прохлады. В глаза открывшиеся, затёкшие со сна, пахнуло вечерней прохладной темнотой. Насекомые вечерние застрекотали громко, ударяя стрекотаньем в уши. Офонас сел, прикрыл уши ладонями. Окреп, укрепился сном, теперь мог идти. Встал и пошёл.

Толпа разошлась, но люди шумели, гомонили по домам и дворам. Офонас теперь знал, о чём гомонили. Он шёл, возвращался. Куда? Это не могло называться «домой». Где был его истинный дом? Уже ведь и нигде. То, что оставалось в далёкой Твери, оно уже давно перестало быть домом. И ведь Офонас втайне, даже от самого себя втайне – вот-вот, от самого себя втайне – знал твёрдо, что его дом поставлен давно уж на кладбище тверском; его дом – две могилы – Настина и Ондрюшина. А другое всё в Твери, оно всё не его, не Офонасов дом. Может, Петряев или деда Ивана, коли жив ещё, а то Ливан; у них у всех Тверь – истинный живой дом. А Офонасов дом тверской – две могилы... И он это понимал ясно, только гнал от себя такое страшное понимание, потому что по такому пониманию выходило, будто и сам Офонас давно уж сделался неживой; ходит, ест, слова говорит, а неживой... Гнал, гнал от себя... И поспешал не абы куда теперь, а во дворец в городе великом Бидаре; во дворец, отведённый под жильё царевичу Микаилу, под рукою-покровом коего обретался, чьими милостями жил...

По городу разъезжало всадников боле обычного, факелы вздымали кверху. Вдруг ухватили Офонаса за плечо крепко. Он даже и дёрнуться не успел, а голоса знакомые служителей царевичевых заговорили раздосадованно:

   – Где носит тебя?! Господин послал искать тебя!..

Офонас узнал своих знакомцев и вовсе успокоился. Посмеивался:

   – Господин послал, а вы и ищите по домам, где жонки гулящие!

   – Пойдём, пойдём! – увлекали его за собой, с собою. – Ты при господине шутки пошутишь!..

Офонас пошёл с ними. Он знал, да и они знали, что и вправду Офонас может шутки шутить при царевиче, какие захочет; потому что царевич Микаил к нему милостив.

   – Что за ночь ныне? – дивился Юсуф. – Стражников конных поболе, чем горожан высыпало...

   – Приказ котувала, – пояснил один из спутников Офонаса.

Стало быть, котувал – градоначальник – отдал приказ удвоить, если не утроить, число ночных стражей. Офонас-Юсуф уже давно понял, что при всей своей шумливости, при всём многолюдий Бидар лишь на первый взгляд может показаться городом беспорядочным, беспастушным. И что султан, что Махмуд Гаван, что бояре султанские! Котувал и стражники, и писцы, и судьи под его началом – вот кто истинно ведал городом! Котувал имел полную опись домам и дорогам, базарам, постоялым дворам. Он знал об имуществе, ремёслах и промыслах жителей. Всё было в его ведении. Город поделён был на кварталы, и в каждый квартал назначен был особый надсмотрщик. Писцы при этих надсмотрщиках записывали в особые книги обо всём происходящем. Котувал должен был знать обо всём!..

* * *

Царевич сидел в дальнем покое; перед ним – по гундустанскому обычаю – стояла хукка, а рядом раскрыта была большая шкатулка с бетелем. Светильники горели ярко. Микаил одет был в тёмную домашнюю одежду.

Офонас-Юсуф встал в дверях, отпахнув узорные деревянные створки. Руки сложил ладонями у груди, поклонился. Микаил уже подался к нему, спрашивал:

   – Где ты пропадал? – И добавил: – Я тревожился о тебе, не приключилась ли с тобою беда.

   – С кем может приключиться беда в городе, столь славно охраняемом? – смиренно сказал Офонас.

   – А! Город полон конными стражниками, я знаю... – не договорил царевич Рас-Таннура.

   – Я и не думал, что твоим людям удастся так замутить народ!

   – На моей стороне мать султана и Махмуд Гаван, но всё же сам правитель колеблется и опасается народного возбуждения...

   – Оттого и улицы полны стражниками.

   – Но я знаю, – Микаил поморщил лицо, сдвинул брови, – я знаю, Махмуд Гаван уже принял решение. Войско собирается в поход на Виджаянагар!

Офонас стоял, затворив за собою дверь.

   – Отчего же ты не садишься? – вдруг спросил царевич с лёгким изумлением, как будто Офонас мог сам по себе сесть, без позволения...

Но Офонас уже воспринял вопрос как позволение и, подойдя к подушкам на ковре, уселся, скрестив ноги.

   – Ты голоден, ты хочешь пить? – спрашивал Микаил. И в этой заботливости к низшему было нечто странное... – Мне сказали, что ты вернулся, я велел принести еду и питьё. Вижу, ты голоден...

Микаил замолчал. Офонас опустил голову и разглядывал узор тёмно-зелёного ковра. Он понимал, что Микаил встревожен и не имеет в душе своей уверенности. Принесли на большом подносе кушанья и подслащённую воду. Микаил отпустил поспешно слуг.

   – Ешь, пей, – приказал. – Пожалуй, и я заодно с тобой стану насыщаться! – Микаил усмехнулся и первым принялся за еду.

Офонас и вправду проголодался и какое-то время ел молча. Затем отёр засалившиеся пальцы и ладони о плотную ткань шальвар, выпил воды из чашки. Микаил смотрел на него. Странная улыбка трогала губы Микаила, будто царевич сам себе не верил, сам над собой смеялся глумливо...

   – Я слышал, люди кричали, что надобно освободить Виджаянагар от власти идолопоклонников. Но когда я расстался с Мубараком, он исповедовал правую веру.

   – Я вижу, ты всячески стремишься обелить его и противоречишь мне, моим действиям! Но я могу понять тебя; я знаю, что он делал для тебя одно добро. Однако мне рассказывали о разбойнике Мубараке и помимо тебя. Он отступился от правой веры, чтобы привлечь к себе, в свой стан, в своё войско, множество многое индусов, поклоняющихся идолам. Что ему вера!..

   – Но я помню, как он бранил правителя Лалганджа за идолопоклонничество...

   – А не говорил он тебе об индийских многих богах? И разве не в подробностях говорил? Отвечай!

   – Да... пожалуй... – протянул Офонас. – Но, поверь, господин мой, я и вправду не могу вспомнить его голос, произносивший слова об индийских богах. Мои малые познания о них заполнили часть моей памяти, моего разума, словно бы из воздуха влились, прилетели...

   – Что бы там ни было, дело сделано! Войско выступит в поход, Виджаянагар будет разрушен, как был в древности разрушен ромейцами город Картаген[127]127
  …был разрушен ромейцами город Картаген... – Карфаген – город-государство в Северной Африке, был разрушен римлянами в 146 г. до н. э.


[Закрыть]!..

Ни Микаил, ни Офонас не сказали покамест ни слова о Дарии. Но ведь и это было в воздухе, как многие слова об индийских богах. Густой, жаркий, пахучий воздух Гундустана заполнен был для Офонаса и Микаила словами, сказанными и не сказанными всё ещё, и высказанными, и всё ещё не облачёнными в голосовое звучание...

   – Ты ведь у себя в отчизне учился читать и писать, не так ли? – спросил Микаил. – Должно быть, ты сам сказал мне об этом. Или же я сам догадался...

   – Я учился грамоте, – отвечал Офонас. – Но и я не помню, говорил ли тебе об этом своём умении...

   – Я учился не так мало, даже многие книги прочитал. Я хочу рассказать тебе одну давнюю, древнюю историю. Там, где ныне раскидывается государство тюркистанцев[128]128
  …государство тюркистанцев... – Османская империя – обширное государство, созданное тюрками (см. примеч. 35).


[Закрыть], там стояла в древности далёкой сильная крепость Илион. В той крепости был правитель, который имел многих жён, и наложниц, и сыновей, и дочерей. Однажды ему привиделся страшный сон, будто бы его старшая жена родила пламя, спалившее его город дотла! И вскоре родился сын, и правитель приказал бросить младенца на лесистой горе, чтобы дикие звери пожрали дитя. Однако заботливая мать надела на шею мальчика золотую цепочку с драгоценным рубином, также оправленным в золото. Слуга доверенный отнёс дитя на гору и оставил в тени деревьев. В полдень пастухи пришли отдохнуть под деревьями и увидели дитя. Они взяли мальчика и вырастили. Происхождение младенца оставалось для них тайной. Они полагали его сыном какого-нибудь божества, а все они были язычниками и поклонялись идолам; другие же считали его сыном какого-нибудь царя. Золотую цепочку с драгоценным камнем пастухи оставили мальчику, и он всегда носил эту цепочку на шее. Он вырос и пас стада. Однажды правитель крепости отправился на охоту вместе со своими жёнами и наложницами. В погоне за оленем правитель столкнулся с пастухом молодым. Олень спасся, но подоспели жёны и наложницы правителя, и мать узнала цепочку на шее юноши. Спросили пастухов, воспитавших его, и всё открылось.

   – От судьбы нельзя скрыться! – сказал правитель. – Судьба – страшный охотник и нагонит тебя, каким бы оленем быстроногим ты ни был...

И юношу взяли во дворец. Не могу вспомнить, что ещё произошло в этой истории, но, должно быть, не столь значимое. А юноша жил в крепости своего отца. И вот однажды правитель отправил посольство к одному ромейскому царю. И правитель приказал сыну, вновь обретённому, возглавить посольство. Сели на корабль и поплыли морем в царство того ромейского царя. Там хорошо встретили их. Сын правителя крепости поднёс царю хорошие подарки. И царь, показывая своё расположение, велел своей жене приветствовать гостей. Она вышла с открытым лицом, как ходили все женщины ромейцев, и сын правителя крепости тотчас испытал сильный укол страсти. В ночь, последовавшую за днём радостным прибытия, он похитил красавицу, и она не противилась. И едва беглецы ступили на палубу, корабль снялся с якоря. Несчастный супруг лишь наутро узнал о похищении. Он приказал снарядить в погоню семь кораблей, но корабль беглецов успел уплыть далеко.

В крепости все были поражены красотой похищенной женщины. Много дней пировали на свадьбе и хотели пировать ещё, но оскорблённый супруг прислал послов и требовал возвратить ему жену. Юноша отказался вернуть беглянку. И тогда отцу его и городу и всему народу была объявлена война. И страшная эта война завершилась гибелью крепости. Погиб и сын правителя, неудачливый похититель. А женщина была возвращена супругу, у которого была прежде похищена...

Микаил смолк, словно бы прервав внезапно свой рассказ.

   – Что может быть возвращено тебе, господин мой, разве у тебя нечто украдено, похищено? – тихо спросил Офонас.

   – Я знаю, я чувствую, для меня всё завершится скверно. Я знаю. Но разве это не дивно: понимать, сознавать, что твоё пристрастие к женскому существу, по сути неведомому тебе, что это твоё пристрастие распалит войну, двинет войско в битвы, разрушит город; разве не дивно?

Лицо Микаила выражало странную смесь задумчивости, восторга и странного уныния.

Офонас мелко передёрнул плечами. Он не помнил, приходило ли ему в голову нечто подобное. Пожалуй, нет. Ну да, война. С Москвой бы надобно воевать, а то Московское княжество – первый враг княжеству Тверскому. Москве дай волю – она княжество Тверское и прижмёт к ногтю, загубит вконец. Вот не станет помину об Орде, и Москва развилнеется вовсю; и не одно лишь княжество Тверское, а и Новгород Великий поглотит, всех поглотит!.. Но это что, когда война идёт? Для Офонаса, для Петряя это что? Гляди да поглядывай! Товар отымут, подати наложат. А город в осаде – и сиди, жри собачатину!.. Вот война для Офонаса. Но теперь сидел перед ним человек совершенно иного склада; человек, чьё малое пристрастие и вправду могло сделаться искрой, из коей распалялся пожар войны. И Офонас понимал, что ему-то, Офонасу, и прочим, подобным Офонасу, война ничего хорошего не принесёт. А всё же не мог не восхищаться человеком, который сам распаляет войны!..

   – Дивно, – согласился Офонас.

Казалось, и Микаил всё понимал. Засмеялся:

   – Эх! Один Хамид-хаджи у меня. Да ты у меня один. Прочие все мои люди – одно слово простое – слуги. Хамид-хаджи и ты...

* * *

В Смоленске писал Офонас, в темнице писал:

«Мелик-ат-туджар со своей ратью выступил из города Бидара против идолопоклонников в день памяти шейха Ала-ад-дина, а по-нашему – на Покров Святой Богородицы, и рати с ним вышло пятьдесят тысяч, да султан послал своей рати пятьдесят тысяч, да пошли с ними три везира и с ними ещё тридцать тысяч воинов. И пошли с ними сто слонов в доспехах и с башенками, а на каждом слоне по четыре человека с пищалями. Мелик-ат-туджар пошёл завоёвывать Виджаянагар – великое княжество индийское.

А у князя виджаянагарского триста слонов, да сто тысяч пешей рати, а коней – пятьдесят тысяч.

Султан выступил из города Бидара на восьмой день после нашей Пасхи. С ним выехало двадцать шесть везиров – двадцать бесерменских везиров и шесть везиров индийских. Выступили с султаном двора его рати сто тысяч конных людей, двести тысяч пеших, триста слонов в доспехах и с башенками, да сто лютых зверей-львов на двойных цепях.

А с Мал-ханом вышло двора его двадцать тысяч конных, шестьдесят тысяч пеших, да двадцать слонов в доспехах. А с Бедер-ханом и его братом вышло тридцать тысяч конных, да пеших сто тысяч, да двадцать пять слонов, в доспехах и с башенками. А с Сул-ханом вышло двора его десять тысяч конных, да двадцать тысяч пеших, да десять слонов с башенками. А с Везир-ханом вышло пятнадцать тысяч конных людей, да тринадцать тысяч пеших, да пятнадцать слонов в доспехах. А с Кутувал-ханом вышло двора его пятнадцать тысяч конных, да сорок тысяч пеших, да десять слонов. А с каждым везиром вышло по десять тысяч, а с иными и по пятнадцать тысяч конных, а пеших – по двадцать тысяч.