Текст книги "Иван Петрович Павлов (1849 —1936 гг.)"

Автор книги: Эзрас Асратян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц)

В XIX в. известные достижения в познании функции и строения мозга были сделаны также психиатрами и морфологами. Вот некоторые из наиболее значительных достижений такого рода. Бец выявил гигантские пирамидные клетки в так называемой моторной зоне коры. Рамон и-Кахал установил индивидуальную целостность нервных клеток с их разновидными отростками. Мейнерт сделал первый набросок относительного послойного строения коры большого мозга. Флексиг установил коррелятивную связь между ходом покрытия миэлиновой оболочкой проводящих путей к определенным участкам коры большого мозга в процессе онтогенетического развития организма и динамикой функционального созревания этих областей. Совместными усилиями психиатров и морфологов были описаны случаи, когда у душевнобольных удавалось посмертно выявить значительные изменения в строении тех или иных частей большого мозга. И завершением всего этого явилось то, что психиатр Гризингер также высказал мысль о рефлекторном характере деятельности мозга.

Влияние физиологии, в первую очередь физиологии нервной системы, распространилось и на психологию. В ней зародилось экспериментальное направление, которое сразу же стало в оппозицию с веками господствовавшей в ней интроспекцией как методом познания психических явлений. Весьма показательно, что основоположник экспериментальной психологии, знаменитый психолог Вундт назвал свой капитальный труд «Основы физиологической психологии». Его последователи среди психологов многих стран разделяли и развивали эти его установки, хотя и по-разному. Во всяком случае, среди психологов конца XIX в. были такие, которые так или иначе считали, что большой мозг работает по принципу рефлекторной деятельности (например, известный американский психолог Джеймс).

К предыстории работ Павлова по физиологии большого мозга относится также возникновение и развитие идеи об ассоциации как важнейшей форме деятельности мозга. Эта прогрессивная идея была введена в науку еще в XVII в. английским материалистически мыслящим философом эмпирического направления Локком. Она оказалась весьма жизненной и привлекала также внимание многих врачей и естествоиспытателей тех времен и последующих столетий. Некоторые из них стремились под идею ассоциации подводить общеизвестные или же ими наблюденные отдельные конкретные факты деятельности мозга. Известное с незапамятных времен явление «слюнки текут» (слюноотделение при виде пищевых продуктов, особенно сладких и кислых или даже при одной мысли о них), в XVIII в. стало предметом специального внимания ученого Р. Уитта. Его современник Д. Хартли уделял особое внимание идее ассоциации и многие явления деятельности мозга интерпретировал под этим углом зрения. В XIX в. на основе идеи об ассоциации развилось мощное специальное направление в психологии с такими выдающимися представителями, как Вундт и Джеймс (традиционная психология человека), Морган и Торндайк (экспериментальная психология животных). Ими и другими психологами исследовались различные виды ассоциации, производилась их дефиниция, классификация и систематизация, разрабатывались общие и частные закономерности их формирования и протекания и т. п.

Таким образом, до Павлова благодаря упорной работе многих ученых XVIII и в особенности XIX в. было установлено, что психическая деятельность есть функция высших отделов центральной нервной системы. Чтобы от наивных догадок древнегреческих мыслителей дойти до строгого фактического обоснования этой основной для естествознания и материалистического мировоззрения научной истины, а также для установления факта структурной и функциональной неоднородности коры большого мозга у высших животных и человека, факта превалирования перекрестных связей между полушариями большого мозга и симметричными половинами тела, пытливый ум человека проделал долгий, зигзагообразный и тернистый путь. Но как бы значительны ни были эти и некоторые менее существенные факты, установленные многочисленными физиологами, клиницистами и морфологами в течение двух столетий, особенно во второй половине XIX в., как бы ни было значительно познавательное, мировоззренческое и практическое значение этих фактов для физиологии, биологии, медицины и философии, в них нельзя было пайти ответа на важный вопрос, который в конце прошлого столетия уже приобрел значение главного, основного для физиологических исследований – на вопрос об интимных механизмах, о природе и закономерностях работы мозга, о лежащих в основе его деятельности фундаментальных нервных процессах. Даже в физиологии, некоторые важные разделы которой достигли значительного уровня развития и которая в изучении функции мозга шла в авангарде других биологических и медицинских дисциплин, казалось практически невозможным перейти от феноменологического изучения явлений к изучению их сущности. Это объяснялось недостатками экспериментальных приемов и методик, отсутствием научного метода, соответствующего характеру и сущности возникших новых задач эпохи.

Существовавшие в те времена приемы и методики физиологического изучения функций мозга – методики частичной или полной экстирпации коры большого мозга, методики их раздражения – в условиях грубого острого вивисекционного эксперимента дали исследователям возможность накопить факты, достаточные лишь для определения и внешней характеристики, в весьма общей форме, роли головного мозга в организме низших и высших позвоночных животных, а также для общих предположений о локализации функций в разных частях больших полушарий мозга, в частности в их коре. Эти приемы оказались непригодными для познания того, каким образом выполняется эта его роль, каковы закономерности его деятельности, какие процессы лежат в ее основе, какова природа этих процессов, как они протекают, каковы принципы локализации функций в коре и т. п.– иначе говоря, какова подлинная, живая физиология мозга.

Интересно признание крупного немецкого физиолога Гольца, который в экспериментальном изучении функций мозга имел больше заслуг, чем кто-либо другой из исследователей в те времена. После 30-летнего напряженного и плодотворного исследования головного мозга он с горечью сказал: «Каждый, кто основательно занимался физиологией головного мозга, согласится со мной, что неоспоримое знание о процессах, протекающих в этом важнейшем органе, немногим больше наших сведений о природе планеты Марс» [²⁶ «Verhandlungen des Kongresses fur innere Medizin», 1884, S. 262.].

Так обстояли дела в области физиологического изучения функции мозга, т. е. на центральном участке широкого фронта борьбы за познание функций этого высшего и сложнейшего органа, на пути разработки важнейшей для всего естествознания и философии проблемы. Не приходится уж говорить о положении в клиническом, анатомо-гистологическом и сравнительно-анатомическом изучении мозга, где возможности его исследования были неизмеримо более ограниченные, а тем более о состоянии разработки проблемы тогдашними психологами, которые в большинстве своем находились в плену идеалистических и дуалистических представлений о предмете и пользовались субъективными и интроспективными приемами его исследования. В этих областях знаний при помощи своих специфических приемов изучения мозга были получены факты, которые в основном подкрепляли упомянутые выше главные результаты физиологических экспериментов и вытекающие из них выводы, а в отдельных частных случаях приводили к самостоятельным результатам и выводам, весьма близким к упомянутым выше. Ничего существенного и принципиально нового к тому, что уже знала физиология, добавлено не было. Дальнейшее продвижение вперед на этих примыкающих к физиологии участках фронта борьбы естествознания за раскрытие сокровенных тайн мозга оказалось невозможным.

Правда, среди передовых мыслителей физиологии, биологии и медицины известное распространение имела идея о рефлекторном характере и природе работы мозга как органа психической деятельности (и это было важнейшим событием в истории развития знаний о функциях мозга). Но эта материалистическая идея также оказалась не в силах заметно изменить общую картину вещей, так как она тогда носила умозрительный, созерцательный характер, была «только теоретизированием», «физиологической схемой» (И. П. Павлов), не имела необходимого фактического подкрепления и должной действенной силы, развивалась как бы разобщенно от проводимых в те времена экспериментально-лабораторных исследований функций мозга. Лишенная «естественного питания», она неминуемо должна была завянуть.

Интерес к ней заметно ослабел даже у отважного лидера и гордого знаменосца этой передовой идеи – у Сеченова. Его идейный наследник И. П. Павлов не без основания отметил: «Интересно, что потом Иван Михайлович более не возвращался к этой теме в ее первоначальной и решительной форме» [²⁷ И. П. Павлов. Полн. собр. трудов, т. III, стр. 18.]. Что же тогда говорить о других, «рядовых» сторонниках этой идеи, высказывания которых по этому вопросу носили характер попутных замечаний, зачастую эклектических по существу, сделанных в духе психофизического параллелизма и декартовского дуализма, как это имело место, например, у невропатолога Джексона и у психолога Джеймса?! На темном небосклоне тогдашних знаний о сущности психических явлений, о закономерностях и механизме работы большого мозга высказывания о рефлекторном характере деятельности этого высшего органа центральной нервной системы промелькнули, как мимолетные метеоры.

Какой бы прогрессивной и радикальной ни была высказанная группой передовых ученых XIX в. мысль о рефлекторном характере деятельности мозга, о рефлекторном происхождении психических явлений, она все же оказалась не в силах не только вывести из тупика естественные науки о мозге, но даже приостаповить в них перерастание методического кризиса в методологический. «Можно с правом сказать,– говорил Павлов в одном из своих докладов,– что неудержимый со времен Галилея ход естествознания заметно приостанавливается перед высшим отделом мозга, или, вообще говоря, перед органом сложнейших отношений животных к внешнему миру: казалось, что это – недаром, что здесь – действительно критический момент естествознания, так как мозг, который в высшей его формации – человеческого мозга – создавал и создает естествознание, сам становится объектом этого естествознания» [²⁸ И. П. Павлов. Полн. собр. трудов, т. III, стр. 95.].

Физиологи, изучавшие функции мозга и игравшие в этом деле лидирующую роль, были в замешательстве. Методический кризис в разработке важнейшей для естествознания и философии проблемы явно перерастал в кризис методологический. В одном из ранних выступлений на эту тему, сделанных в начальном периоде исследований в новой области, Павлов с досадой говорил, что «физиология высшего мозга находится сейчас в тупике», что в ней «идейно нового очень мало». Примерно в те же годы, полемизируя с В. М. Бехтеревым, Павлов подтвердил эту мысль: «Да, в прошлом заседании я сказал, что физиология головного мозга со времени 70-х годов стоит на месте, что за последние 30 лет в этой области не сделано ничего нового. Мелочная, детальная разработка, конечно, шла дальше, но основные методы были исчерпаны в 70-х годах. Далее идут только детальное применение и расширение их. Это уже подражание, а не творчество; нового же за 30 лет не создано ничего, все топчется в старых рамках» [²⁹ Там же, т. I, стр. 392.].

Таким образом, на определенном этапе исторического и логического развития ряда научных дисциплин, изучавших мозг в разных аспектах, возникли и стали актуальными сложные по своей сути, трудные для изучения и важные по значению вопросы, в связи с чем незрела насущная необходимость в новых исследовательских методиках и приемах, в принципиально повой стратегии и тактике в борьбе за дальнейшее углубление и расширение знаний о функциях мозга. Это относилось прежде всего к нейрофизиологии, с ее лидирующей ролью в системе наук, изучающих мозг. Это стало необходимостью в естествознании в целом: отставание на таком важном участке его широкого и в те времена уже бурно развивающегося фронта исследований было нетерпимо. Острая потребность в этом чувствовалась также в медицине, к тому же не только в традиционно связанных с мозгом ее разделах – в невропатологии и психиатрии, но и в самой древней ее ветви – в терапии и в самой молодой – в нейрохирургии. Говоря словами Павлова, в области изучения функций мозга на рубеже двух столетий уже «назревала потребность перехода к экспериментальному анализу предмета, и притом с объективной внешней стороны, как во всем остальном естествознании» [³⁰ И. В. Павлов. Полн. собр. трудов, т. IV, стр. 20.]. Итак, повелительным требованием времени стало именно экспериментальное и строго объективное исследование предмета.

На рубеже XIX и XX вв. на этот путь стала группа передовых ученых в лице Лёба, Вера, Бете и Икскюля, Моргана, Торндайка и других, которые являлись сторонниками эволюционного учения Дарвина и интересовались вопросами сравнительной психологии. Новым и прогрессивным в их работе было то, что они наотрез отказались от интроспективного, субъективного метода исследования психических явлений, господствовавшего тогда не только в психологии, но и в зоопсихологии, и стремились исследовать эти явления у низших и высших животных экспериментально, объективно, основываясь при этом на современных достижениях в области других биологических наук и естествознания вообще. Они отмежевывались от традиционной психологии даже в терминологическом отношении, введя в обиход термины, точнее отражающие основные тенденции их исследования: «поведение животных», «животный тропизм», «рецепция», «резонанс» и т. п. Но случилось так, что, за исключением Торндайка (о работе которого речь будет позже), исследователям этого направления не суждено было оставить заметный след в изучении деятельности мозга с новых позиций. Несмотря на объективное и экспериментальное изучение деятельности мозга по внешним ее проявлениям, несмотря на отказ от традиционных принципов, приемов и даже от терминологии психологии, их исследования по существу оставались психологическими, описательными, касались лишь внешней стороны изучаемых явлений и практически не затрагивали их механизма, коренных вопросов деятельности мозга.

На путь углубленного изучения закономерностей деятельности мозга посредством экспериментального и строго объективного изучения поведения высших животных стал также и Павлов. Как показала история, он глубже всех своих современников понимал причины и суть застоя в изучении функций мозга на том этапе тысячелетней истории познания его тайн, правильнее их анализировал, лучше видел пути и средства успешного преодоления этого кризиса, точнее определил целевые задачи момента, острее чувствовал веление времени в этом вопросе, ярче и глубже олицетворял думы, чаяния и надежды эпохи. Павлов как бы синтезировал, сконвергировал линии исторического развития многих наук, изучающих мозг в различных аспектах, в его исследованиях как бы сошлись магистральные пути дальнейшего прогресса этих наук. Умудренный многолетним опытом экспериментального изучения физиологии сердечно-сосудистой и пищеварительной систем организма, в первую очередь нервной регуляции их функции, завоевавший репутацию неустрашимого научного борца, который, по меткой характеристике М. А. Минковского, «смело приступает к самым трудным проблемам, а затем уже от них не отступает, пока природа не ответит ему на заданные ей вопросы» [³¹ «Сборник, посвященный 75-летию академика И. П. Павлова».

М– Л., 1925, стр. 261.], он с присущей ему богатырской силой ума взялся за разрешение грандиозной задачи, оказавшейся непосильной всем его предшественникам и современникам. И, как известно, справился с ней блестяще.

Следует отметить, что сказанное выше относительно неутешительного состояния дел в изучении функций мозга на пороге XX в., на фоне которого засверкали достижения Павлова, не должно дать повода к недооценке значения экспериментальных и теоретических работ ближайших и даже отдаленных предшественников Павлова. Их исследования так или иначе явились исторической предпосылкой к возникновению исследований Павлова, служили фундаментом для его наступления на грозную крепость. Своим идейным предшественником в области физиологии головного мозга Павлов считал гениального Сеченова, глубокие мысли которого способствовали зарождению и быстрому развитию нового учения Павлова. Вспомним слова Павлова: «Главным толчком к моему решению, хотя и не сознаваемому тогда, было давнее, еще в юношеские годы испытанное влияние талантливой брошюры Ивана Михайловича Сеченова, отца русской физиологии, под заглавием «Рефлексы головного мозга»» [³² И. П. Павлов. Полн. собр. трудов, т. III, стр. 18.].

Весьма поучительна также история перехода Павлова от физиологии пищеварения к исследованию физиологии мозга. Непосредственным поводом к этому переходу послужило одно интересное явление в деятельности ряда пищеварительных желез, которое Павлов впервые наблюдал еще в начале 90-х годов XIX в. при исследовании физиологии желудочной секреции. Он и его сотрудники установили, что у собак желудочный сок выделялся не только при еде или при мнимом кормлении, но и при одном только виде пищи. В этот период сильнейшего увлечения физиологией пищеварения Павлов решил отложить детальное физиологическое исследование этого замечательного явления – «психического возбуждения» желудочных желез и, как это ни странно, даже удовлетворился ее объяснением с позиций субъективной, по существу идеалистической психологии: собака хочет есть или думает о еде и поэтому выделяет желудочный сок. Нельзя сказать, что принципиальные установки Павлова в трактовке психической секреции желудочного сока существенно изменились от его замечаний, что здесь «раздражителем железистых нервов желудка является психический момент, приобретший физиологический характер», что «смотря на все явления только с чисто физиологической стороны, можно сказать, что это сложный рефлекс», и т. п. Иван Петрович тогда считал, что пища «должна быть доставлена в организм не только при помощи мышечной силы, но и высших отправлений организма – смысла, воли желания животного» [³³ И. П. Павлов. Полн. собр. трудов, т. II, стр. 83.]. Парадоксально, но в те времена Павлов противопоставлял свою, по существу психологическую точку зрения на это явление физиологической точке зрения других: «Необходимо только найти причину этого явления: мы предполагаем, что причину этого нужно искать в психическом возбуждении, другие же ищут ее в рефлексе со стороны полости рта» [³⁴ Там же, стр. 592—593.].

Вторично Павлов встретился с тем же явлением через несколько лет, на этот раз уже при исследовании физиологии слюнных желез. У собак слюна выделялась при виде пробирки, из которой им вливали в рот разбавленный раствор кислоты. Вначале Павлов отнесся к этому факту так же, как к «психической секреции» желудочного сока: окрестил его психологическим термином и дал субъективно-психологическое толкование. Но любопытное явление «психического возбуждения» слюнных желез настолько часто стало давать о себе знать в повседневных исследованиях Павлова и его сотрудников, что становилось уже серьезной помехой их работе. Павлов уже не мог откладывать исследований этих явлений. Более того, он оказался не в силах заглушить в себе нараставшие сомнения в правильности трактовки этого явления с позиций субъективной психологии.

Внимание и центр тяжести его исследовательской работы незаметно переносились в новую область биологических явлений. Его все более и более интересовало, как понять природу, механизм и происхождение психического возбуждения пищеварительных желез, как исследовать эти и им подобные явления изумительно тонкого и точного приспособления организма к быстро изменяющимся условиям существования?

Со временем Павлов убедился в бессмысленности и бесплодности своих попыток проникнуть во внутренний мир животных и, подобно зоопсихологам, гадать об их чувствах, желаниях, влечениях и переживаниях. Он убедился в тщетности своих попыток пролить свет на их субъективный мир через призму субъективного же мира человека и понять сущность изучаемых интересных явлений посредством антропоморфических сопоставлений и сравнений. Ведь психическое возбуждение слюнных желез («слюнки текут»), равно как и «психическое возбуждение желудочных желез, описанное Блондло в начале XIX в. по материалам своих экспериментов на собаках с желудочной фистулой, так и пе были по-настоящему объяснены с позиций психологии и не стали орудием познания более сложных психических процессов, средством раскрытия и изучения закономерностей работы мозга.

Но какой же избрать путь? «После настойчивого обдумывания предмета,– писал Павлов,– после нелегкой умственной работы я решил, наконец, перед так называемым психическим возбуждением остаться в роли чистого физиолога и экспериментатора, имеющего дело исключительно с внешними явлениями» [³⁵ И. П. Павлов. Полн. собр. трудов, т. III, стр. 17.].

Дело не ограничилось спокойным отречением Павлова от психологии как науки. В нем появилось чувство непримиримой вражды к этой не оправдавшей себя «союзнице физиологии». Вне всякого сомнения, в этом отходе Павлова от психологии сказывалось и его мировоззрение. Будучи убежденным материалистом, он считал, что тогдашняя психология с основным своим исследовательским методом – интроспекцией – все еще насквозь проникнута идеализмом, не дозрела до уровня точной науки, не имела ясной теории и четкого исследовательского метода. Поэтому, с его точки зрения, материалисту-физиологу ошибочно, бесполезно и бессмысленно для решения сложных вопросов нервной деятельности прибегать к помощи такой «науки». Непростительной ошибкой ученых было то, считал он, что «естествознание в лице физиолога, изучающего высшие отделы центральной нервной системы, можно сказать, бессознательно, незаметно для себя подчинилось ходячей манере – думать о сложной деятельности животных по сравнению с собой, принимая для их действия те же внутренние причины, которые мы чувствуем и признаем в себе» [³⁶ Там же, стр. 96.].

Более того, Павлов считал, что физиология головного мозга именно потому зашла в тупик, что «физиолог в данном пункте оставил твердую естественнонаучную позицию» и стал на «фантастическую и научно бесплодную позицию» субъективной психологии. Отсюда Павлов сделал логический вывод: «При таком положении дела здравый смысл требует, чтобы физиология вернулась и здесь на путь естествознания. Что же она должна делать в таком случае? При исследовании деятельности высшего отдела центральной нервной системы ей надлежит остаться верной тому же приему, каким она пользуется при изучении низшего отдела, т. е. точно сопоставлять изменения во внешнем мире с соответствующими им изменениями в животном организме и устанавливать законы этих отношений» [³⁷ И. П. Павлов. Полн. собр. трудов, т. III, стр. 96—97.].

Такое резко отрицательное отношение Павлова к психологии как науке, особенно к так называемой зоопсихологии, сохранилось без существенных перемен надолго, хотя в психологии происходили значительные перемены. Как уже было отмечено, еще в 90-х годах XIX в. в сравнительной психологии наряду с традиционной в те времена ненаучной и бесплодной интроспективной зоопсихологией появилось и довольно быстро выросло материалистическое в основном течение, стремившееся исследовать поведение животных возможно более объективными приемами и интепретировать полученные факты в строго научном плане, в точных терминах и понятиях (Леббок, Торндайк, Лёб, Бер, Бете, Икскюль и др.). Но это течение длительное время не занимало сколь-нибудь заметного места в психологии с ее многочисленными разветвлениями, не пользовалось должной популярностью. Имеется достаточное основание считать, что в начальном периоде своих исследований но физиологии большого мозга Павлов даже не знал об этом течении в психологии. Узнав о нем позже, Павлов не преминул отдать его инициаторам дань уважения и оценить их работу по достоинству.

Особенно высоко оценивал Павлов заслуги Торндайка в строго объективном экспериментальном изучении поведения животных. Касаясь же существа дела, Павлов неоднократно указывал на существенную разпицу между проводимыми им и его сотрудниками строго физиологическими исследованиями поведения высших животных и работами Торндайка и его последователей. Павлов считал, что в последних остается «один видный промах, который тормозит успех дела»: при постановке задач, при анализе и формулировке результатов упомянутые американские исследователи думали большей частью «психологически». «Отсюда,– писал он,– происходит часто случайность и условность их сложных методических приемов и всегда отрывчатость, бессистемность их материала, остающегося без планомерного фундамента» [³⁸ И. П. Павлов. Полн. собр. трудов, т. III, стр. 189.].

Так или иначе, для изучения глубочайших тайн работы больших полушарий головного мозга – самого высшего и совершенного создания живой природы, «чисто физиологически, чисто материально, чисто пространственно» Павлов решительно и бесповоротно стал на испытанный путь натуралиста – на путь точного эксперимента, объективного наблюдения и строгого мышления, потому что «при этом работа все время держится на прочном, материально-фактическом фундаменте, как во всем остальном естествознании, благодаря чему поистине неудержимым образом накопляется точный материал и чрезвычайно ширится горизонт исследования» [³⁹ Там же, стр. 221—222.].

Под новым углом зрения Павлов пересмотрел свое отношение к «психическому слюноотделению». Без особого труда он с предельной ясностью показал и языком точных научных фактов доказал, что этому явлению присущи все основные черты рефлекса, т. е. ответного действия организма на раздражение какой-нибудь его части через нервную систему. В самом деле, если вид пищи, пробирки с кислотой вызывает у собак секреторную деятельность слюнных желез так же, как если бы в ее рот попали пища или кислота, то нет никаких оснований не назвать ответное действие слюнных желез на вид пищи или пробирки рефлексом.

Но одновременно Павлов очень быстро выяснил, что это рефлекс особого рода, во многом существенно отличающийся от рефлексов, известных физиологии прежде. Он установил, в частности, что рефлекс этот зависит от всевозможных условий эксперимента и условий жизни вообще, и на этом основании назвал его условным рефлексом. Другие, ранее известные рефлексы были названы им безусловными. В 1917 г., касаясь пройденного этапа развития своих взглядов по этому вопросу, Павлов писал: «Сейчас психическое возбуждение представляется нам также рефлексом, только образовавшимся за время индивидуальной жизни животного и легко колеблющимся в своей прочности (по нашей терминологии – условным). Разговор о внутреннем состоянии животного считается нами научно бесполезным» [⁴⁰ И. П. Павлов. Полн. собр. трудов, т. И, стр. 18.]. Могло казаться на первых порах, что ничего особенного нет в переименовании «психического возбуждения» «в условный рефлекс». Ведь считали же Сеченов, Гризингер, Гекели и др. задолго до Павлова, что психическую деятельность можно свести к сложным рефлексам, к «рефлексам головного мозга»! Но в действительности то, что делал Павлов, было совершенно новым.

Упомянутые передовые естествоиспытатели середины и конца XIX в. искусно использовали идею о «рефлексах головного мозга» для построения теоретических схем и концепций, превратили их в острый инструмент для полезной и эффективной литературной теоретической работы, а также для ведения страстной и притом весьма успешной научной полемики с представителями идеалистических течений в психологии. В этом их великая заслуга перед наукой. Но как бы ни были глубоки их идеи, как бы ни были смелы, прогрессивны и привлекательны их воззрения на рефлекторную природу психической деятельности животных и человека, все же они были абстрактны, созерцательны, имели, по словам Павлова, характер «физиологической схемы», а потому были лишены действенной силы и далеки от того, чтобы стать паучным методом. Почти за полвека существования эти взгляды не нашли никакого серьезного отражения в текущей экспериментальной работе по физиологии головного мозга ни у нас, ни за границей.

Все сказанное в значительной степени относится и к И. М. Сеченову – наиболее выдающемуся, глубокому и последовательному из этих передовых мыслителей,– идейному предшественнику Павлова. Хотя Павлов и считал, что распространение Сеченовым понятия рефлекса на деятельность высшего отдела нервной системы было по тем временам научным подвигом, что эта смелая идея в последующем росла, зрела и сделалась «научным рычагом, направляющим огромную современную работу над головным мозгом», что его талантливая работа «Рефлексы головного мозга», «в ясной, точной и пленительной форме содержащая основную идею того, что мы разрабатываем в настоящее время»[⁴¹ И. П. Павлов. Полн. собр. трудов, т. II, стр. 198.], поистине является «гениальным взмахом Сеченовской мысли», тем не менее он отметил также, что «все это было только теорезированием», было лишено гранитного фундамента весомых научных фактов.

То, что сделал Павлов, принципиально отличается от всего этого. Свой условный рефлекс Павлов превратил прежде всего в действенное лабораторное орудие для физиологического эксперимента, для получения точных фактических данных. Он вскоре твердо установил, что условный рефлекс представляет собой самый типичный вид деятельности головного мозга и является основным.принципом его сложной и многогранной работы. Понятие «слюнки текут» приобрело в освещении Павлова необычайное значение, открыло широчайшие горизонты для научно-исследовательской работы по физиологии мозга, стало основой принципиально нового физиологического метода исследований функций головного мозга – метода условных рефлексов. А ведь, по Павлову, «для натуралиста – все в методе»!

Спустя всего несколько лет после начала работы по новому плодотворному методу в новой области биологии Павлов восторженно констатировал, что «для работающего в этой области одно из частых чувств – это изумление перед прямо невероятным могуществом объективного исследования в этой новой для него области сложнейших явлений» [⁴² Там же, стр. 103.]. Был найден ключ к раскрытию сокровенных тайн работы головного мозга, и гениальный мыслитель использовал его на протяжении 35 лет, чтобы постигнуть эти тайны «в их крайнем пределе», научно расшифровать величайшую из них – психическую деятельность и воздвигнуть величественное здание учения о высшей нервной деятельности, создать «настоящую физиологию большого мозга».