Текст книги "Сад лжи. Книга первая"
Автор книги: Эйлин Гудж
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)
Нонни говорит, что во всем виновата „плохая кровь", из-за которой цвет кожи у нее такой темный. При этом она намекает, что порча эта идет от Розиной матери. Только каким, спрашивается, образом? Роза знает, что мама была светлокожей, с золотисто-каштановыми волосами и, судя по старому зимнему пальто, которое досталось Марии, узкокостной, как обе ее старшие дочери.
Роза нашла как-то старый снимок своих родителей, засунутый в самый конец бабушкиного альбома. Именно это простенькое фото, а не парадную раскрашенную свадебную фотографию хранила она в памяти. Несколько размытый образ молодой женщины в старомодном платье с подчеркнуто широкими плечами: она стоит на борту судна, опершись о перила, а рядом высокий человек в красивой морской форме, на которого она смотрит, запрокинув голову. Женщина смеется; видно, что она любит этого человека; одна ее рука в перчатке поднята козырьком к глазам, чтобы защитить их от чрезмерно яркого солнечного света, и от этого глаза ее оказались в тени. Единственное, что хорошо видно, так это сверкающие на солнце и развеваемые ветром волосы и растянутый в счастливой улыбке рот.
Плохая кровь. Если она у меня не от мамы, то от кого же тогда?
…Мрак исповедальни проник, кажется, сквозь поры кожи, наполнив душу отчаянием. Такое бывало с ней в ночных кошмарах, когда она летела куда-то в черную дыру, а навстречу ей неслись, как пули, осколки красных звезд, тянулись руки, стремящиеся схватить ее, но исчезающие, как только она попадала в их объятия, словно туман.
Роза вспомнила, как Брайан говорил ей: вся эта „плохая кровь" и „сглаз" – россказни досужих сплетниц.
Он говорит, что я прекрасна и совершенна. Что ему никогда не встречался никто, кто бы лучше меня мог решать кроссворды и играть в карты. Или придумывать разные вещи. Например, как в тот раз, когда я нашла способ бесплатно провести весь наш пятый класс и даже сестру Перп на стадион, чтобы собственными глазами увидеть, как команда „Янки" разделывает под орех „Ред Сокс".
В Розиных ушах звучит полный восхищения голос Брайана:
– Ну ты даешь, Роз! Кому бы еще пришло в голову написать письмо самому Кейси Штенгелю, что, мол, „Янки" могут очень пригодиться молитвы девочек за их победу.
– Ты и вправду уверена, что больше ничего не помнишь, дитя мое? – прервал поток ее воспоминаний отец Донахью.
Она закусила губу: „Что, все ему рассказать? Прямо сейчас?"
Грех, совершенный ею, казалось, жег ей внутренности, тяжелым грузом придавливал к полу.
– Еще я упомянула имя Господа нашего всуе. Один раз, – призналась Роза, сдрейфив в последний момент.
– Только один?
– Да, падре.
Она вышла из себя, когда Мария по своему обыкновению начала командовать: и блузку надо лучше заправлять, и хватит сутулиться, и пора сделать хоть что-нибудь с „этими твоими волосами", и ради Бога „пойди убери свою половину комнаты".
Тут Роза не выдержала и сорвалась:
– Если тебе хочется, чтобы комната выглядела, как какой-нибудь дерьмовый барак, то иди и убирай сама вместе со своим Богом!..
Эти ее слова услышала Нонни, которая в тот момент была на кухне.
При воспоминании о том, как ей пришлось стоять на коленях на линолеуме в кухне, повторять молитвы по четкам и просить Святую Деву Марию, Иисуса Христа, Святой дух и всех остальных, кто согласился бы выслушать ее, об отпущении смертного греха, Розу передернуло. Господи, сколько же часов она простояла! Подняться с колен сил не было – так они болели. А этот дурацкий, бьющий в глаза свет люминесцентной лампы! Потом ее долго шатало. Но все равно слез от нее Нонни так и не дождалась. И не дождется! Тогда унижение было бы совсем невыносимо. На карачках доползла Роза до ванной комнаты, закрылась там и всласть выплакалась, заглушая рыдания сильной струей воды.
– „In nomine patpis et filu…"– приступил падре к заключительной части отпущения грехов, мягко напоминая о том, что другие люди тоже ждут своей очереди исповедаться.
Розу охватила паника. А как же ее смертный грех? Ведь она еще ни слова о нем не сказала. Уж теперь-то Бог наверняка ее накажет!
Она глубоко вдохнула воздух, чтобы успокоиться и побороть панику. Ее мутило от запахов, которыми пропиталась исповедальня, – смеси пота, ладана и „сен-сена" – разговаривая, отец Донахью постоянно сосал ароматические таблетки.
– Святой отец, – заставила она себя наконец выговорить, – я предавалась… блуду.
Силуэт падре за ширмой слегка качнулся, потом надвинулся на нее.
Неужели с ним сейчас случится сердечный приступ? И это-то и будет Божьим наказанием? Господь поразит священника… как раньше поразил ее мать?
Падре оглушительно кашлянул – в тесном закутке это прозвучало подобно раскату грома.
– Дитя мое… – просипел он. – Да понимаешь ли ты сама, что говоришь?
Благодарение Господу, он еще жив! Розе представилось его розовое лицо состарившегося херувима, весь ужас, который падре должен был сейчас испытывать. Как бы ей хотелось вернуть слетевшие с губ слова, стереть, перечеркнуть совершенный ею грех. Но теперь было слишком поздно.
– Да, святой отец, – заставила она себя пробормотать сквозь зажимающие рот пальцы.
Жгучий стыд волной накатил на нее. Но странное дело, стыд непостижимым образом помогал ей очиститься – нечто подобное Роза испытывала, когда ей приходилось принимать отвратительно холодный душ, поскольку Мария уже использовала всю горячую воду: сперва дрожишь и у тебя зуб на зуб не попадает, но зато потом все тело приятно горит и покалывает. Сердце ее перестало колотиться как безумное. Она решилась! Призналась и попросила у Бога прощения! Теперь, пожалуй, Отец Небесный может ограничиться лишь минимальным наказанием. Ну, скажем, растяжение лодыжки, а не автомобильная катастрофа, после которой она осталась бы инвалидом на всю жизнь, два дня жесточайшего гриппа, но все-таки не лейкемия!
– Ты абсолютно уверенав этом, дитя мое? – шепот падре напоминал дрожание струны.
– Да, святой отец.
– И ты совершила этот… – падре прокашлялся, – хм-м… акт не единожды?
– Нет, падре, только один раз, – голос Розы завибрировал.
По ее лицу текли струйки пота, скользили по телу и, казалось, вот-вот затопят всю исповедальню. Еще никогда Роза не чувствовала себя такой беззащитной. Почти голой. Еще один вопрос падре – и она не выдержит, рухнет замертво.
К счастью, отец Донахью, словно поняв ее состояние, забормотал слова своей обычной литании: со стороны казалось, словно он причитает по покойнику и тихо постанывает.
Боже, неужели он больше не задаст ей никаких вопросов? И даже выговаривать не будет?
Сквозь решетку она видела его неясный силуэт: вот падре перекрестился, давая понять, что все кончилось.
„Слава тебе, Господи, все будет хорошо… вернее, не так ужасно, как представлялось. В виде наказания надо пятнадцать раз прочесть „Аве Мария", затем тридцать раз „Отче наш". Столько еще никогда не приходилось читать. Ну, ничего. Как-нибудь справлюсь. Уйдет, конечно, много времени, но это не страшно. А к боли в коленках мне не привыкать…"
– Иди, дитя мое, и больше не греши, – устало заключил падре.
Слава Богу, все позади. Она решилась – и рассказала. И, о чудо, жива. И святой отец тоже.
Роза выскользнула из исповедальни в прохладу собора – темного, пропахшего ладаном. Старый паркетный пол скрипел под ногами, словно выражал свое неодобрение, пока она шла по центральному проходу.
Преклонив колени возле пустой скамьи, Роза опустила голову на сцепленные руки. Она не знала, что ей надлежит думать о Боге, но все равно ни о ком другом, кроме Брайана, думать она не могла.
Как ни старалась Роза переключить свои мысли, у нее, казалось, не хватало решимости сосредоточиться на тернистом пути покаяния.
– Аве Мария, Матерь Божья, – начала она. – Господь наш с Тобою. Будь благословенна и Ты, и плод чрева Твоего Иисус…
Но нет, не получилось никакого раскаяния – как ни бейся. Благостного чувства ненависти к тому, в чем ты согрешил, и любви к самому себе за то, что ты раскаиваешься. Чувства, которое охватывало ее, когда в воскресенье она опускала в кружку для пожертвований целый доллар из денег, заработанных присмотром за малышами, или когда, искупая свою вину, во время Великого поста сдерживала обещание не есть сладкого. Ей почему-то казалось, что сейчас она поднимет глаза и увидит стоящего в приделе, где принимают причастие, подмигивающего ей Брайана в стареньком облачении алтарного служки.
Стоило Розе вспомнить, что они с ним сделали, как сердце ее опять бешено забилось, готовое выпрыгнуть из горла.
Но вовсе не потому, что она стыдилась или жалела о случившемся. Прости меня, Господи…
Несмотря на все кары небесные, Роза ничего не могла с собой поделать: она любит Брайана. И готова ради него пройти сквозь огонь и воду. Гореть в аду, если потребуется.
В глубине сердца она знала: если Брай захочет, она снова поступит так же.
Если…А если он не захочет?.. Ее обдало холодом. Сегодня суббота – она не видела его с понедельника. То есть с того вечера, когда они… в общем, когда они забыли, что должны оставаться лишь добрыми друзьями. Он что, нарочно ее избегает? Конечно, можно было бы пойти к нему домой. Постучать в дверь и прямо спросить, так это или нет. Только каждый раз, когда она об этом думала, у нее внутри все переворачивалось.
– Аве Мария, Матерь Божья, Господь наш с Тобой…
сделай так, чтобы Брай не возненавидел меня, пожалуйста…
Будь благословенна и Ты…
у меня никого, кроме него, нет…
и плод чрева Твоего…
я не могу без него прожить, клянусь!..
Иисус.
Роза наконец перестала теребить четки и поглядела на затянутый белым покрывалом алтарь, по бокам которого стояли мраморные фигуры Иисуса и Пресвятой Девы Марии. Позади оплывали и дымили на сквозняке церковные свечи – такая же неотъемлемая часть собора, как выщербленные деревянные скамьи и залистанные до дыр требники. Какой-то горбун в бесформенном черном балахоне и кофте бухнулся перед алтарем на колени, а потом прошаркал в сторону вестибюля и зажег одну из стоявших в ряд свечей – монетка, которую он бросил в ящик для пожертвований, глухо стукнулась о днище. Роза, повернув голову, увидела, что деревянная крышка покорежена, а замок на ящике новый. Ну да, вспомнила она, сестра Бонифация говорила, что не так давно кто-то выкрал оттуда деньги.
Считается, что церковь – это дом Божий, подумал она. Но если Господу потребуется где-то жить, то еще вопрос, выберет ли Он именно этот собор Святых Великомучеников на углу Кони-Айленд и Эр-авеню.
Лично она в этом сомневалась. И очень сильно.
Роза подняла голову. Предзакатное солнце скупо светило сквозь стрельчатые окна церкви, окрашивая все вокруг в песчано-серые тона. Стекла были загажены голубями, гнездящимися под карнизом, но никто почему-то и не думал о том, что окна следует время от времени мыть. Священник больше не интересовался тем, как они выглядят, после того как два года назад уличная шпана разбила поразительной красоты витражи и их заменили обычным небьющимся стеклом, – на большее у прихода просто не нашлось средств.
Роза понимала чувства священника. Так бывает, когда у тебя отнимают что-то самое дорогое. Или разбивают его на куски. И его уже никогда не вернуть. Прощание навеки. О, у нее ведь то же самое! И все из-за чертовой бабки. Была у Розы мечта – и вот Нонни взяла и загубила ее. Самое дорогое, что было у Розы. И теперь от мечты этой остались одни осколки.
А мечтой этой была для нее мать.
…мать? Эта шлюха, дешевка – только и всего.
Память об этих злобных словах мучительной болью отдавалась в самом низу живота. Роза изо всех сил зажмурилась. Внутри поднималась волна ненависти – добела раскаленной, ядовитой.
И ненависть эта, она знала, была в сущности куда большим грехом, чем тот, что она совершила вместе с Брайаном.
Пусть она сдохнет! Пусть бы эта старая ведьма сгорела в огне. Она, а не моя мать!
Не в силах унять дурные мысли, Роза вновь опустила голову на сцепленные руки и начала страстно шептать молитву:
– „Отец наш на небеси, да святится имя Твое. Наступит царствие Твое на земле, как на небеси. Дай же нам хлеб наш насущный и прости прегрешения наши, как мы прощаем тем, кто совершает их против нас, и дай избежать соблазна…"
Она подумала о Марии и о том, как это все завертелось на прошлой неделе, когда сестра объявила о том, что…
Они все сидели за ужином на кухне, пропахшей тушеным мясом и картошкой, – она, Клер и Нонни. И тут на кухню вошла Мария, по обыкновению припозднившись. Роза сразу почувствовала что-то неладное. Мария остановилась посреди кухни; руки, словно одеревенелые, висят по бокам, подбородок упрямо задран, в голубых глазах мрачная решимость. Она тяжело дышала, грудь ее ходила ходуном, словно все четыре этажа она бежала без остановки. В своей черной, в обтяжку, юбке, утянутой в талии, с ярко-розовой помадой и черными лакировками на низком каблучке она подобно порыву свежего ветра ворвалась в затхлую атмосферу кухни, принеся с собой ощущение опасности.
Тут она и сбросила свою „атомную бомбу".
– Пит и я женимся, – объявила Мария тем бесшабашным („Пошли вы все куда подальше!") тоном, каким могла бы объявить: „Пит и я только что ограбили банк".
На миг все так и онемели. Это напомнило Розе живые картины, своего рода пародию на „Тайную вечерю", которые ставил брат Пол в школе, где учился Брай. Он делал это каждый год на Страстной неделе в четверг. Все трое, они застыли, сидя за пластиковым столом с хромированными ножками, и лампа дневного света создавала вокруг их голов подобие нимба. Нонни в черном вискозном платье, в котором она ходила в церковь по воскресеньям и на Страстную Пятницу, Роза и Клер, обе в школьной форме. Их вилки дружно застыли над тарелками, их глаза устремлены на Иуду, стоящего перед ними.
Роза проследила за тем, как выцветшие голубые глаза Нонни сузились, наткнувшись на оттопыривающийся на талии свитер Марии. Неожиданно Роза все поняла. Куски мозаичной картины расставились по своим местам: звуки подавляемой рвоты, которые она на протяжении всей последней недели каждое утро слышала из-за запертой двери ванной, раздражительность Марии, так и набрасывающейся на нее по поводу и без повода, и постоянное желание старшей сестры улизнуть из дома, чтобы быть с Питом и днем, и ночью.
Пресвятая Матерь Божья, да ведь Мария беременна!
Прекратив жевать, Нонни медленно, с трудом, встала, опираясь ладонями о пластик стола, и в упор посмотрела на Марию. На миг Роза увидела свое крошечное, не больше маленькой мушки, отражение в стеклах очков Нонни. Бабка с шумом втянула в себя воздух, словно для того, чтобы устоять на ногах после ошеломляющего удара под дых, какой ей только что нанесли.
Отодвинув стул, Нонни так же медленно обошла стол и встала перед Марией. Затем подняла руку – дряблая, в старческих желтоватых пятнах кожа, сквозь которую, казалось, просвечивали кости, делала ее похожей на карикатурные изображения скелетов в канун Дня всех святых. И этой своей костлявой рукой с размаху влепила Марии пощечину. Звук был такой, словно наступили ногой на тонкий лед замерзшей лужицы.
– Стыдись! – просипела Нонни. – Позор для семьи. Из-за тебя. Настоящая грязная девка – вот ты кто!
Мария продолжала стоять, не двигаясь. На ее белом, как полотно, лице горели красные пятна. Глаза сверкали сердитыми невыплаканными слезами. Но она не шевельнулась и не заплакала.
Первой не выдержала и горько разрыдалась Клер. С грохотом оттолкнув стул, она выбежала из комнаты, закрыв лицо руками, чтобы заглушить рыдания. Оцепенение Розы тут же улетучилось.
„Беги, беги, милая, – со злорадством подумала она. – Спасайся в своих молитвах. Ты всегда так и делаешь. Мисс Сладенькая Конфетка! Ты что, может, боишься, как бы эта штука не была заразной, и ты, не дай Бог, не забеременела?"
Проводив глазами Клер, Роза повернулась к Марии и принялась вглядываться в лицо сестры, пытаясь понять, что творится у нее на душе. Ей уже около двадцати, все время после окончания школы она просидела за кассой в отделе косметики универмага, где однажды встретила своего Пита. Так что, учитывая место ее работы, неудивительно: хотя носки черных лакировок довольно сильно поцарапаны, а колготки чаще всего с затяжками, лицо всегда ухожено, розовая помада самых модных тонов, а брови выщипаны и подведены а-ля Одри Хэпберн. Светло-каштановые волосы взбиты в виде облачка, а специально начесанные редкие завитки падают на лоб, напоминая закрученные запятые.
Мария была в состоянии перенести и вынести все. Казалось, с ней никогда не происходит ничего плохого. Злость Нонни отскакивала от нее, как от стенки горох.
Несмотря на всю испытываемую ею муку, Роза чувствовала, как грудь буквально распирает от гордости за свою старшую сестру. Да, Мария могла быть жесткой, это уж точно, но она могла быть также великодушной и доброй. Роза вспомнила, как однажды выклянчила у нее браслет. Поносить. И надо же такому случиться – вернулась из школы и видит, что браслета нет. Она заранее представляла, как раскричится Мария, в какую ярость придет, когда узнает. И Мария, конечно,рассердилась. Поначалу. Потом, правда, как у нее обычно водилось, пожала плечами и произнесла как ни в чем не бывало: „Да кончай ты реветь, честное слово. Ведь не конец света. Ты же не нарочно? Иди высморкайся и давай немного прогуляемся. Чур, я покупаю тебе мороженое!"
– Позо-о-о-ор-р-р, – дребезжащий голос Нонни прервал поток Розиных воспоминаний.
С ужасом смотрела она на костлявый палец, тыкающий в лицо Марии.
– Ну откуда ты такая взялась? – верещала Нонни. – Я тебя кормила-поила, ко рту подносила! Как собственное дитя воспитывала. А ты вместо благодарности такое выкинула. Стыдно! В магазине работаешь, а мажешься, как какая-нибудь девка, прости Господи. Ночью норовишь удрать из дому, словно кошка бродячая. И все к своему бездельнику, дался тебе этот прохвост, испанец чертов!
Мария не выдержала:
– Никакой Пит не испанец! Наполовину пуэрториканец, по матери, и все. И нечего называть его испанцем!
– Он тебя опозорил, говори?!
– Если ты имеешь в виду, что у меня… у нас… будет ребенок, то да! Да-а-а, ребенок у меня будет. – И Мария шагнула вперед с угрожающим видом. Губы, накрашенные розовой помадой, презрительно скривились. – И вот что позвольте мне вам сказать, миледи. Мой ребенок должен жить лучше, чем мне здесь живется!
– Ха! – взвилась Нонни. – Можно подумать, что тебе тут плохо. На панели – вот где было бы твое место, если бы я не подобрала тебя, когда мой незабвенный Дом преставился, упокой Господь его душу.
Роза тупо глядела на остатки мясной запеканки у себя в тарелке. Она остыла и покрылась островками похожего на воск жира. Ее стало мутить. Только бы Мария сейчас остановилась! Роза боялась: вдруг сестра вынудит Нонни сказать или сделать что-то, о чем все они потом пожалеют.
Мария с отчаянным лицом шагнула вперед – плечи решительно приподняты, кулаки сжаты.
– Я не жалею, что влипла. А знаешь почему? Я тебе сейчас скажу. Потому что наконец-то уберусь отсюда ко всем чертям. Хватит с меня, что ты все время жужжишь, какая я плохая. Может, из-за этого я и стала такой, что ты мне накаркала. Мне только Клер жалко. И тебя тоже, Роза, – она метнула в сторону Розы сочувственный взгляд. – Если бы ты знала сама, что тебе надо, ты бы тоже убежала отсюда хоть на край света.
– Ты не достойна даже произносить вслух имя своей сестры! – выплюнула Нонни, шипя от злости. – Клер! Да она же посвятила себя Богу, не то что ты. Она будет монахиней. Разве она когда-нибудь допустила бы подобное!
– Конечно, ты ей своим Иисусом всю глотку забила. Вот она и решила, что у нее, видите ли, божественное предназначение. А Роза, ты же относишься к ней так, будто она пыль под твоими ногами. – Мария сердито посмотрела на Розу. – Как ты-то позволяешь ей так с собой обращаться, а, Роза?
– Мария, прошу тебя… пожалуйста, перестань… – Роза едва смогла выговорить, так онемели губы. Она посмотрела на сестру, взглядом умоляя ее остановиться.
Казалось, стены кухни сдвигаются, чтобы зажать ее, как в ловушке. Желтоватые выцветшие обои с гроздьями фруктов, кухонные шкафчики, когда-то синие, а теперь грустного мыльно-серого цвета, окружали Розу плотным кольцом.
– Так знай, – скривив губы в презрительной ухмылке, не сказала, а почти выплюнула Нонни, уставившись на Розу злобно сверкающими бледно-голубыми буравчиками, – она не твоя сестра!
На миг Розе почудилось, что в душный воздух кухни влетел рой злобных ос. „Это не может быть правдой! – пронеслось в голове. – Наверное, я просто не расслышала. Нонни не могла сказать такого!"
– Ты что, с ума сошла? – уставилась на бабку Мария. – О чем ты говоришь?
– А о том, что она – не дочь моего Дома! – упрямо возразила Нонни. – Незаконнорожденная она, каким будет и твой ребенок, что сидит сейчас у тебя в животе. Пусть у меня нет точных улик, но, – она с яростью ударила себя в грудь, – бывают на свете такие вещи, которые ни в каких там уликах не нуждаются! Ты только посмотри на нее! Да на ней же с первого дня лежит Божье проклятье! Как Дом ее увидел, так сразу разрыдался. А я ему говорю: „Да что ты вообще знаешь о своей вертихвостке-жене? Вырядится в шелковые чулочки, платье за пятьдесят долларов – и ходит, как принцесса. А муж на войне и следить за ней, как положено, не может. И что же, по-твоему, она будет дома сидеть?" Да уж точно было на ней Божье проклятие, на матери твоей, что она в огне-то сгорела. Наказал ее Господь, воистину наказал! – Нонни перешла на визгливый крик.
Роза зажала руками уши, чтобы не слышать этого ужаса, но бесполезно. Каждое слово жалило, как укусы.
– НЕТ! – Роза вскочила со стула, опрокинув его, и крикнула, кипя от ярости, в лицо Нонни: – Ты лжешь! Моя мать была не такая! Она была хорошая и… – Как она ни старалась, ей никак не удавалось подобрать нужного слова, чтобы выразить чувство огромной боли, что горячей волной затопило грудь.
Брайан! Во что бы то ни стало она должна его найти. Он будет знать, что делать, он поможет, он прекратит все это, и она не будет так страдать.
По ее щекам текли горячие слезы. Она быстро прошла мимо Марии и Нонни и замедлила шаг лишь в гостиной, где, как всегда, царствовал полумрак. Сперва ее глаза ничего не различали, но потом, привыкнув, она увидела серую полоску света, проникающего через плотно закрытые жалюзи, и матовый отблеск полиэтилена, прикрывающего диван.
Ей представилось, что она насекомое, таракан, за которым гоняется ее бабка и хочет уничтожить. Скорее к выходу! Но тут как назло ни за что не хотела открываться цепочка замка. Боже, как она ее ненавидела! Как ненавидела и эту комнату, и всю эту чертову квартиру!
Но вот наконец она на площадке, вырвалась из своей тюрьмы и что есть силы мчится вверх по лестнице – на последний этаж, туда, где живет Брайан. Единственное, о чем Роза молится в эту минуту, это чтобы он был дома.
В квартире Макклэнанов на нее сразу же обрушиваются непривычные гам и суета. Мать Брайана приветствует ее, держа в одной руке малыша, которого прижимает к пышному бедру, а другая прижата к ноге. Вся гостиная пропитана теплым пряным ароматом, а на полу, среди валяющихся диванных подушек и разбросанных пустых бутылочек из-под детского питания ползали ребятишки.
– Ну, Роза, ты прямо как подарок небес! Не подержишь Кэвина, пока я выну пирог из духовки? Сегодня день рождения Джеспера, и я… о-о-о… – Она швырнула Розе Кэвина в мокрых ползунках и помчалась к кухне, радостно вопя: – Брайан! Роза пришла. Если ты не вынешь Шона из корыта, он там совсем скиснет.
Роза вытерла слезы тыльной стороной ладони и опустилась на диван с выпирающими пружинами. Кэвин удобно устроился у нее на коленке.
– Ну, парень, как насчет того, чтобы сбацать ча-ча-ча? – обратилась она к малышу.
Тот расплылся в беззубой улыбке. Его самым большим удовольствием было качаться на коленке у Розы под музыку невидимого оркестрика, исполнявшего латиноамериканскую музыку. Запрокинув головку, Кэвин захихикал, и Розе сразу стало легче на душе от этого доверчивого смеха.
Царивший в большой комнате беспорядок действовал на нее странно успокаивающе. На огромной циновке, словно после кораблекрушения, раскиданы детали „конструктора" и деревянные брусочки, из которых надо было построить „Хижину Линкольна", картонные кубики с азбукой, наполовину изгрызенные малышней, чтобы не так чесались зубы, пустая коробка из-под лейкопластыря, плоские игрушечные грузовички, старые галоши, искрошенные цветные мелки и книжки сказок с оторванными обложками. На ободранном кофейном столике высилась целая гора неуклюже перевязанных ленточками подарков. А на обитом шотландкой кресле с откидывающимся верхом, где по вечерам, задрав ноги, возлежит отец семейства Макклэнанов, читая свою „Пост", сейчас восседал сам виновник торжества Джеспер, отмечавший в этот день двухлетний юбилей и занятый в данный момент тем, что растирал ногой пшеничный крекер.
– Добро пожаловать в Столицу Ада! Слышала уже? Президент Эйзенхауэр объявил это место зоной бедствия!
Роза подняла глаза и увидела ухмыляющегося Брайана – на руках у него был распаренно-розовый четырехлетний Шон, только что принявший ванну. Рукава свитера Брайана с эмблемой Бруклинского колледжа были закатаны выше локтя, а в его вьющихся темных волосах, словно снежинки, поблескивали брызги пены детского шампуня. Уже один его вид сделал Розу почти счастливой.
Прежде чем она ответила, он поставил Шона на пол, а сам плюхнулся на диван рядом с ней. На обтянутой свитером груди Брайана явственно виднелись отпечатки маленького мокрого тельца брата.
– Ты как, Роз? – мягко спросил он. – Ты случайно не плакала, а?
Роза отрицательно помотала головой, чувствуя, как горло сжимают подступающие слезы:
– Я-то в полном порядке. А вот Кэву определенно нужны новые ползунки. А то ни он, ни я больше не выдержим.
– Шон! – заорал Брайан на всю комнату. – А ну-ка смотри, чтобы Джесбо не трогал подарков! Понял?
В крохотной комнатушке, которую Брайан делил с двумя своими братьями, Роза и он в конце концов сумели кое-как надеть на Кэвина чистые ползунки, несмотря на его отчаянное сопротивление, после чего Брайан опустил его в манеж, снабдив в качестве отвлекающего средства огрызком тоста и набором пластиковых ключей.
– На Западном фронте все спокойно, – прошептал он, схватив Розу за руку. – Давай, сейчас самое время улизнуть отсюда, пока индейцы не напали на наш след.
„Он знает. Знает. И поэтому ведет меня в форт, понимая: со мной что-то не так", – с нежностью подумала Роза.
Их „форт". Они не были там года два. Или, может, больше? Да, с тех пор как Брайан окончил свою школу и поступил в Бруклинский колледж. С тех пор они считают „форт" детской забавой. Хотя Роза еще помнила время, когда это место было для них обоих самым прекрасным на всем земном шаре.
Квартира Макклэнанов находилась на последнем этаже, и мать Брайана сразу, как они въехали сюда, поставила на всех окнах решетки. Довольно скоро, однако, Брайан изобрел способ, как проникать в кладовку управляющего домом. Там было окно, выходящее на чердачную площадку, откуда залезть на крышу по пожарной лестнице было легко. С тех пор как восемь лет назад четырехлетний Джимми Сторелли свалился с крыши, пока его мать снимала развешанное на веревке белье, дверь на чердак задраили, и жильцам вход туда был заказан. Лестница, которой пользовались Брайан и Роза, имела всего восемь ржавых ступенек, прикрученных болтами к стене дома. Подниматься по ним надо было без всякой страховки – внизу пять этажей пустоты!
Когда они впервые открыли для себя этот „путь наверх", Розе было семь, а Брайану на полтора года больше.
Боже, как страшно было выбираться на площадку, висящую над пустотой! Подниматься по лестнице, конечно, тоже страшно, но уже не так. Если бы не Брайан, она сама никогда на подобное не отважилась бы. Но он и уговаривал, и подбадривал, и обещал, если Роза вдруг оступится, поймать ее на лету и спасти! Дважды на ее глазах он проделал этот путь один, чтобы убедить ее: ничего особенного тут нет. А лазил он, как самая настоящая обезьяна.
Как же она боялась! Даже сейчас, быстро карабкаясь по ступенькам вслед за Брайаном в рано наступивших сумерках, она не могла не вспоминать о том, как на верхотуре ветер рвал вельветовый свитер, доставшийся ей от Марии. Как этот ее свитер в конце концов раздувался, словно парус: то пузырился на животе, то стегал под коленками. Сердце Розы буквально проваливалось куда-то в живот, в голове крутилась мысль о бедном Джимми Сторелли – ей представлялось, как она летит кувырком вниз, а потом разбивается об асфальт, и звук при этом такой, будто разбилась не она, а арбуз, выпавший на полном ходу из грузовика.
На полпути она обычно замирала, чувствуя, что колени превратились в желе.
– Больше не могу, – начинала она жалобно скулить.
И тут до нее долетал голос Брайана:
– Как это не можешь? Можешь! Знаю, что можешь. Это же совсем нетрудно, Роза. А если сорвешься, обещаю: я подхвачу. Ну, не бойся…
Самое удивительное, что она ему верила. Знала: Брай действительноподхватит, если она оступится. В этом не было ни малейших сомнений. Разве он не приходил к ней на помощь в трудную минуту? Ей припомнилось, как он вел ее в подготовительную группу – в тот день Мария, разозлившись на Розины слезы, которые лились без остановки, бросила младшую сестренку посреди школьного двора. Брайан был тогда уже в третьем классе, но все равно он не побоялся насмешек товарищей, что возится с малолеткой. Он дал ей тогда мятный леденец и, взяв за руку, отвел в класс. Ах, как приятно было чувствовать свою руку в его!.. Поэтому-то, вися на высоте пяти этажей, окоченев от страха, Роза знала наверняка, что Брай не подведет и сдержит свое обещание, хотя прекрасно понимала: оступись она – и все будет кончено, потому что удержать ее он все-таки не сможет.
Сейчас, переступая через последнюю ступеньку лестницы, Роза с улыбкой вспоминала свои детские страхи. От слегка бугрившихся листов толя на крыше веяло теплом. Роза на секунду остановилась, чтобы дать глазам привыкнуть к оранжево-серым сумеркам. Вон там, между печной трубой и вентиляционной шахтой, их „форт". Тайное убежище, ведомое лишь им двоим. Странно, оказывается, все на месте, все как было! Они оборудовали свое гнездышко много лет назад, подобрав остатки строительного мусора, – тогда как раз по соседству строили жилой дом, и вокруг валялись обрезки фанеры, стекловата в рулонах, куски сухой штукатурки, листы старого пенопласта, рваная клеенка для ванной с розовыми морскими коньками. Боже, до чего изумился Брайан, когда она продемонстрировала разработанную ею систему, позволяющую поднять весь этот хлам наверх с помощью веревок и блоков. „Стройка" на крыше была целиком делом их рук, если не считать, впрочем, ящика с инструментами, на время позаимствованного ими у мистера Макклэнана. Роли были распределены весьма четко: Брайан выступал в качестве архитектора, держащего в голове общий план всего сооружения, она – как бы прораба, отвечающего за то, чтобы каждая дощечка находилась в строго вертикальном положении, прежде чем в нее будет вбит очередной гвоздь, и ни одной щели не осталось не законопаченной.
