Текст книги "Сад лжи. Книга первая"
Автор книги: Эйлин Гудж
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)
10
Макс Гриффин проснулся от похрапывания жены. Бернис тихонько подсвистывала, и спросонок ему показалось, что это булькает вода в унитазе и надо встать и спустить ее до конца. При мысли об этом ему тут же самому захотелось в туалет.
С тяжелой со сна головой он с трудом выбрался из-под одеяла. Господи, до чего же ледяной пол! Куда подевались шлепанцы, черт бы их побрал? Пошарив босыми ногами, он в конце концов обнаружил их совсем не там, где сбросил ложась спать, а перед ночным столиком – выставлены как на парад, носками вперед. Бернис. Сомневаться не приходится. Пора бы ему уже привыкнуть. Она это делает постоянно – на тот случай, если ему понадобится сходить ночью в туалет.
Впрочем, „туалет" – не из ее лексикона. Как и „сортир", и даже „клозет". „Туалетная комната"… В его голове так и звучит типичный дамский щебет, когда, встречая гостей, она объясняет в прихожей: „Вот здесь гостиная, а там…" После этого следует детальное описание: „Туалетная комната – в дальнем конце коридора, если вам захочется помыться". „Помыться" – еще одно из ее милых словечек.
В темноте Макс нащупал выключатель. Яркий свет резанул по глазам, будто вспышка фотоаппарата, – розовые кафельные плитки, зеркало, хромированная сушка еще больше усиливали резкий контраст с темнотой коридора. Если он и не проснулся раньше, то уж сейчас сомневаться в этом не приходилось. Вполне можно выступать перед судом присяжных, настолько ясен сейчас его ум.
Справляя нужду, он заглянул в унитаз. Голубая. Вода была неестественно ярко-голубой, как в плавательном бассейне „ИМКА". На его глазах она становилась зеленой. Отвратительно желто-зеленой. Что, Бернис не знает, какой становится голубая вода, когда в нее писаешь? Да нет, откуда ей знать. Она никогда и не смотрит в унитаз. Даже мельком не глянет, прежде чем не спустит воду. От самой мысли об этом ее, должно быть, тошнит.
Ему вспомнился один давний эпизод. Как-то он пришел домой и застал Бернис на четвереньках перед серо-зеленым холодильником в кухне. На ней были длинные желтые резиновые перчатки, напомнившие ему Минни-Маус: она изо всех сил скребла пол под холодильником ершиком, то и дело окуная его в пластмассовый таз с мыльной водой.
– Что, Мэнди спит? – спросил он.
Бернис подняла голову, оторвавшись от работы, – рыжие волосы закреплены сзади пластмассовым гребнем, на лбу поблескивают бисеринки пота.
– Я дала ей поесть. Очень удобная вещь эта новая подушка с кольцами. Вставишь туда бутылку – и все. Можешь быть уверена, что она не перевернется. Когда ребенок захочет есть, даешь ему бутылку, а сама полностью свободна!
Мэнди в то время было всего три месяца от роду.
Не считая почти незаметной, впрочем, некоторой дряблости кожи, материнство, казалось Максу, совсем не отразилось на его жене. Дочка для Бернис была всего лишь очередным предметом домашнего быта, подлежащим как можно более рациональному использованию. Очередной записью в перечне ежедневных дел на грифельной доске, висящей над телефоном в их кухне. На желтой раме был нарисован улыбающийся деловитый шмель, рядом с которым красовалась надпись: „НЕ ЗАБЫТЬ СДЕЛАТЬ".
Гриффин стряхнул последние капли и спустил воду.
И тут же почувствовал, как на него наваливается головная боль, распространяющаяся от висков вниз к затылку. „Господи, этого еще не хватало! Завтра, как назло, несколько выступлений в суде, одно за другим…"
Макс остановился перед зеркалом аптечного шкафчика.
Смотрящее на него отражение было не слишком привлекательным. Типичное лицо рослого мужчины среднего возраста, где-то под сорок: припухшие сонные веки, все еще, правда, твердые очертания рта, но в спутанных темных волосах тут и там проглядывает предательская седина.
Он быстро открыл дверцу, почувствовав облегчение, когда его отражение скользнуло в сторону. Перед ним выстроились ряды пузырьков и склянок, среди которых, однако, почти не было старых лекарств, как обычно бывает в домашних аптечках. Все, что находилось здесь со времени операции грыжи, которую он перенес в шестьдесят втором году, теперь отсутствовало, выкинутое той же рукой, что очистила шкафчик от пузырьков с микстурой от кашля (они оба пользовались прошлой зимой), а стеклянные полки – от круглых разводов, оставленных старыми бутылочками. Все новое, все расставлено по своим местам – такого порядка не найдешь и в настоящей аптеке. Клизмы. Женский спрэй. Четыре вида дезодоранта для подмышек. Круглая лиловая баночка с завинчивающейся крышкой, в которой Бернис держала свои противозачаточные таблетки. Рядом с детским аспирином в оранжевой упаковке (они давали его Обезьянке, когда у той поднималась температура) он обнаружил тиленол. Макс высыпал на ладонь две таблетки. „Где тут стакан? Вот дерьмо, опять убрала. Рассадник микробов, видите ли! Придется теперь тащиться на кухню".
Прохладная пустота внизу подействовала на него благотворно. Головная боль стала утихать.
Большой старый дом выходил окнами на залив Литл Нек. Боже, скольких трудов ему стоило уговорить Бернис въехать сюда после свадьбы. Правда, выплаты по закладной казались ему просто убийственными, но все равно он настоял тогда на своем. Бернис же во что бы то ни стало хотела жить в одном из коттеджей, выдержанных в псевдоготическом английском стиле, на берегу залива. Главный ее довод: там гораздо легче поддерживать чистоту. „Не то что, – говорила она, – этот домина с его пожелтевшим сосновым паркетом восьмидесятилетней давности, где щели забиты пылью, потрескавшимися от постоянных океанских ветров оконными рамами и с пришедшей в полную негодность шпатлевкой". Полгода ушло у них на то, чтобы перекрыть крышу, заменить водосточные трубы и соскоблить со стен несколько слоев старой краски, прежде чем они смогли въехать. И лишь когда с покраской, поклейкой обоев и обновлением полов было покончено, Бернис смягчилась. Даже на нее действовало обаяние этого дома: необшитые стропила, уютные оконные ниши, веерообразный витраж над входной дверью…
Макс прошел к раковине, не зажигая света. Впрочем, кое-что он мог видеть – каменные плиты пола отражали тусклый свет луны. Взгляд его остановился на кирпичном патио под окном. Он увидел, что его окаймляют бледно-желтые нарциссы: их ряды напоминают аккуратный частокол, поднимающийся из перекопанной земли. При виде произрастающей из глубины новой жизни Макс почувствовал неожиданный прилив радости, но тут же подумал, снова впадая в уныние: „Они наверняка уже несколько дней как проклюнулись, может, даже целую неделю, а я и не замечал. Будь я моложе, ни за что не пропустил бы появление первых нарциссов".
Неожиданно мысли Макса перенеслись в детство, он вспомнил отца. Однажды, летним вечером, Макс играл в крокет на заднем дворе вместе с двумя старшими братьями. В ту пору ему было лет четырнадцать, а папе… сколько же ему могло быть? Возраст отца почему-то, казалось, никогда не менялся. Та же лысина, не считая пряди, спадавшей на лоб (он называл ее „моя ослиная челка"), тот же нависший над поясом животик… Хотя прошло уже более двадцати лет, тот летний вечер стоял перед глазами. Каждая мельчайшая подробность как бы отфильтровалась в его памяти, словно пройдя в мозгу через воротца, как в крокете; в его ушах ясно раздавались удары деревянного молотка по крокетному шару. Запах свежескошенной травы перемешивался с дымом жарившихся гамбургеров. Ими занимался папа; на крыльцо мама поставила поднос с налитыми доверху стаканами чая со льдом. Боже, он до сих пор помнит, как болело запястье в том месте, где у него был солнечный ожог. Глядя на перепачканные травой штаны, Макс не столько готовился к удару, сколько думал о взбучке, которую закатит ему мама. А тут еще Эдди начал подшучивать над ним насчет того, сколько времени он сидит, запершись, в уборной. Макс поднял голову и увидел отца в старых мешковатых шортах и бейсбольном козырьке, стоящего возле жаровни с тлевшими углями с лопаточкой в руке. Он смотрел куда-то вдаль, и по щекам его текли слезы.
Макс никогда не видел своего отца плачущим, и сейчас это зрелище ошеломило его. Сперва ему пришло в голову, что папа, наверно, потерял работу. Правда, он прекрасно знал, что Норм Гриффин преподает математику в Питтсфилдской средней школе уже целую вечность – и его увольнение так же маловероятно, как невозможно представить, что Гарри Трумэн из демократа сделался республиканцем. Думать о чем-нибудь худшем Макс даже не попытался и поэтому объяснил себе отцовские слезы так: „Во всем виноват дым, который попал ему в глаза…"
Но теперь, с высоты прожитых лет, Макс, казалось, понял, почему плакал отец: „Может статься, до него в тот момент дошло, что поезд уже остановился и никуда не едет. Потому что прибыл на конечную станцию".
…Стакан он обнаружил в сушке. Его взгляд упал на кафельную плитку над мойкой. „Треснутая, надо заменить", – подумал он и тут же вспомнил, почему до сих пор этого не сделал. Ему нравился этот изъян. Нравился потому, что Бернис ничего не могла с ним поделать, сколько бы его ни драила и ни полировала.
„Как и со мной, – невольно подумалось ему. – Со мной она тоже ничего не может поделать, как и с этой треснутой плиткой. Хотя, видит Бог, старается изо всех сил".
И с Обезьянкой у нее тоже ничего не получается. Мальчишница, непоседа, что на уме – то и на языке. Такой она выросла. Он стал называть дочку Обезьянкой еще тогда, когда она училась ходить, переваливаясь с удивительной быстротой на своих крошечных ножках. А эти пальчики, постоянно сжимающие банан… Настоящая Обезьянка, от которой не знаешь чего ждать. Теперь место бананов заняли велосипеды, скейтборды и Бог знает что еще. Только вчера Бернис, заламывая руки, поведала ему о последней выходке дочери – Обезьянка съезжала по водосточной трубе.
Поднявшись наверх, Макс заглянул в детскую. Лицо ее при свете, проникающем через открытую дверь, казалось, принадлежит четырех-пятилетней девочке, в сущности, еще совсем ребенку, нежному и беззащитному. Затем его взгляд остановился на торчавших из-под одеяла длинных ногах и вытянутой руке: шрам на коленке, обкусанные ногти со следами потрескавшегося красного лака. Мэнди уже почти десять, и не успеешь оглянуться, как она станет подростком. Над ее детской деревянной кроваткой висит рекламный плакат. Интересно, подумал он, когда она его сюда повесила? И куда подевались плюшевые зверюшки, всегда лежавшие возле кровати?
И тут его осенило: „Мэнди уже не ребенок".
Сердце его наполнилось грустью, и Макс представил себе, как в один прекрасный день дочь покинет его, чтобы отправиться в колледж, – и день этот уже не за горами.
На цыпочках подойдя к кровати, он поправил прядь волос, прилипших к щеке. У Мэнди были густые вьющиеся рыжие волосы, как у Бернис, только оттенок не морковный. Этот цвет, казалось, сошел с полотен Тициана и Рубенса.
Обезьянка в последнее время вроде была немного пришибленная. Или это просто ему показалось? Что-то ее как будто беспокоит. Половина еды на тарелке остается нетронутой. А вчера вечером, когда он зашел к ней перед сном, вдруг прижалась к нему и стала просить, чтобы он не уходил и не оставлял ее одну в темноте.
Бернис, как обычно в таких случаях, произнесла фразу насчет того, что „девочка находится в переходном возрасте". Макс, однако, сомневался. Обезьянка в последнее время начинала его серьезно беспокоить. Гораздо больше, чем полагалось бы нормальному родителю.
„Ну признайся, – мысленно обратился он к себе, – ты ведь боишься, что Мэнди вырастет и станет такой же, как ее мать!"
В сущности, подумал Макс, что в этом ужасного? По-своему Бернис во многих отношениях была женщиной исключительной. Проводись в стране конкурс на лучшую экономку, повара, хозяйку дома, ей бы наверняка досталась корона „Мисс Америка". Да и фигура у нее такая же стройная, как и в то время, когда они только поженились, хотя трудиться над ее сохранением Бернис приходится теперь куда больше, чем прежде. Она по-прежнему чертовски привлекательна. На прошлой неделе, когда они заправлялись на бензоколонке, он услышал, как один из заправщиков прошептал своему приятелю: „Да, такую бабу я бы сам с кровати не согнал!" При воспоминании об этом Макс невольно улыбнулся. Вероятность ее измены была не больше вероятности того, что Статуя Свободы в состоянии задрать свою юбку.
И главное, Обезьянку она любила нисколько не меньше, чем он сам. Так почему же тогда Макс покрывается холодным потом при одной лишь мысли о том, что настанет день и Мэнди посмотрит на него холодными карими глазами своей матери и произнесет: „Ради всего святого, неужели ты не можешь в конце концов запомнить, что, прежде чем выйти из туалетной комнаты, следует обязательно опустить крышку унитаза?"
Так же бесшумно Макс вышел из детской, затворив за собой дверь. Головная боль, можно сказать, окончательно утихла. Прекрасно, подумал он. Теперь есть надежда, что удастся хоть ненадолго заснуть.
Но едва он улегся, как Бернис проснулась: теплый шар, ощутив прикосновение холодных пяток, повернулся. Бернис села на кровати – моргающая со сна, слегка ошалелая, с рыжими волосами, в беспорядке рассыпавшимися по плечам. „Совсем как Мэнди", – подумал Макс, и его сердце предательски екнуло. Когда они только поженились, Бернис голая засыпала у него на руках, свернувшись клубочком, как котенок. Он проводил ладонью по изгибу ее спины, осторожно сжимая другой ладонью упругую маленькую ягодицу, а она при этом упорно делала вид, что продолжает спать. Но тут ноги ее сами собой слегка – почти незаметно – раздвигались: этого было достаточно, чтобы он мог продолжить свои ласки.
– Что случилось? – встревоженно воскликнула она.
Бедняжка, пожалел ее Макс, она и во сне чего-то все время боится.
– Да все в порядке, – успокоил он жену, погладив ее по коленке. – Спи, не волнуйся.
Ночная рубашка Бернис спустилась с плеча, приоткрыв маленькую твердую грудь. Макс почувствовал возбуждение.
„Нет, – взмолился он. – Только не сейчас, Боже!"
Он ненавидел себя за то, что ему захотелось ее: ведь она, Макс знал это, уступит ему, хотя сама не испытывала в этот момент никакого желания.
Но говоря себе, что надо остыть и попытаться поскорее заснуть, он с удивлением обнаружил, что его ладонь продолжает двигаться вверх по ее ноге, а один палец уже забрался под резинку ночных трусиков.
– Сейчас? – спросила Бернис сонным голосом и, вздохнув, согласилась: – Ну хорошо.
Вслед за этим она послушно задрала рубашку, обнажив плоский живот, – так Обезьянка подворачивала свои джинсы, когда шла босиком по кромке воды на океанском пляже.
Он некоторое время молча гладил тело жены, надеясь хоть на какую-нибудь ответную реакцию. Господи Иисусе, ну почему это она совершенно его не хочет, ни капельки? Ну а если уж ей все до такой степени безразлично, то почему бы, подумал Макс, прямо не сказать ему, чтобы он оставил ее сейчас в покое? Брать ее… вот так… когда она лежит совсем холодная… дыхание еле слышно… Да это же все равно что заниматься онанизмом, с раздражением констатировал он и, стараясь придать своему голосу как можно больше нежности, спросил:
– Бернис? Дорогая, скажи, может быть, ты хочешь, чтобы я…
– Нет-нет, – прервала она его попытку объясниться, – давай, я жду. Все в порядке, ты не думай, – вежливо заключила она.
„Какое там в порядке? – с яростью подумал он, входя в нее. – Тоже мне порядок! Господи Иисусе, можно было хотя бы слегка пошевелиться. Сделать вид, по крайней мере. Притвориться на минутку, что ты меня любишь. Чтоб, черт побери, я не чувствовал себя, как грязный похотливый старик, получающий наслаждение от дурочки!"
Через несколько минут он почувствовал, что вот-вот кончит: помимо его воли на него нахлынула горячая волна, которая тут же устремилась, чтобы выплеснуться наружу. Боже, подумал Макс, Боже…
Макс обвил жену руками с такой силой, что она даже вскрикнула. Сознание, что он сделал ей больно, доставило ему мгновенную радость. „По крайней мере, хоть что-то почувствует!" – злорадно усмехнулся он про себя.
И тут его обуял стыд. Боже, желать причинить ей боль!
В этот момент он кончил.
– Сейчас приду, – промурлыкала Бернис, выбираясь из-под него.
„Не уходи, – мысленно попросил Макс. – Дай мне немного подержать тебя. Если не ты, то хоть я должен же что-то чувствовать! Я ведь знаю, как ты любишь, когда я массирую тебе сзади шею. Ну так дай же мне эту возможность…"
Слишком поздно. Он услышал ее шаги в коридоре, затем в ванной комнате загудели старые трубы, как только она открыла кран… Звякнула дверца медицинского шкафчика.
Макс лежал на спине, следя за двигающимся по потолку световым пятном, – мимо их дома проезжала машина. В груди у него все сжалось. Сердце горячо билось о ребра, словно о железную клетку.
Вот кран закрыли. И тогда до него донесся раздраженный голос Бернис:
– Макс, опять!..
Крышка унитаза! Он вспомнил, что забыл ее опустить. Как всегда. И тут на него напало такое бешенство, что он с удовольствием разбил бы эту проклятую крышку об ее голову.
Он глубоко вздохнул. Стоит ли сердиться на Бернис? Виновата же не она, а он. Разве имеет он право винить ее в том, что у него не хватает мужества просить о разводе. „Развод" – магическое слово, которое он никак не решался выговорить.
Но, подумав о разводе, он, как это бывало уже не раз, спросил себя: а что будет с Обезьянкой?
Крупные скупые слезы покатились по щекам, словно это капала кровь из его израненной души…
На следующий день, ближе к вечеру, Макс стоял у окна, занимавшего почти целиком одну стену его кабинета. Он глядел на пурпурное небо над Бруклинским мостом, протянувшимся над Ист-ривер, – этот вид обычно изображают на цветных почтовых открытках. Напоминающие паутину фермы моста казались хромированными в лучах заходящего солнца. Фантастика – другого слова и не подберешь. Кто сказал, что мост не продается? Да разве он, Гриффин, не платит за него, и притом каждый Божий день. Платит за то, что его контора, с выходящим на восточную сторону окном, откуда открывался этот фантастический вид, расположена в столь престижном месте. Платит своим временем, мыслями, опытом. Платит ли он за все это и своей честностью?
Господи Иисусе! Подобные мысли не посещали его с тех пор, как он окончил юридический факультет. Адвокатам не полагается задумываться над такого рода вещами. Не навело ли его на подобные вопросы дело, которое он сейчас вел?
Отвернувшись от окна, Макс опустился в кресло перед большим старинным двухтумбовым столом, заваленным бумагами. Перед его глазами был теперь увеличенный снимок какого-то рулевого механизма, наклеенный на кусок картона. Он стоял в дальнем углу между двумя стульями: с того места, где сидел Макс, устройство напоминало какой-то странный аппарат – из тех, что мелькают в кадрах, демонстрирующих космическую технику на мысе Кеннеди.
Дело, которое он вел, касалось тяжбы между Йоргенсеном, истцом, и компанией „Пейс Моторс", ответчиком. Если выигрывал Йоргенсен, то „Пейс Моторс" должна была бы выложить двенадцать миллионов долларов плюс еще добрую сотню миллионов, поскольку ей пришлось бы установить на всех своих „циклонах" новое рулевое управление. Максу, честно говоря, нравились ребята из „Пейс Моторс". Он годами ездил на машинах, которые выпускала эта компания, и чуть не ежедневно благодарил судьбу за то, что его юридическая контора имела среди своих клиентов „Пейс Моторс", отличавшуюся самыми передовыми технологическими решениями в американском автомобилестроении. Не удивительно поэтому, что первым его порывом было грудью встать на защиту компании. Скорее всего, казалось ему, этот Йоргенсен просто аферист, пытающийся нажиться за счет „Пейс Моторс".
Но вот в понедельник состоялась встреча Макса с главным инженером компании Каравеллой: тот обрушил на него целую Ниагару технических данных, призванных объяснить правоту „Пейс Моторс", бесконечных чертежей и сводок с результатами испытаний по безопасности двигателя – все это, однако, говорило куда меньше, чем пот, градом катившийся с лица его собеседника. Во вторник Макс встретился с вице-президентом „П.М." Руни, отвечающим за связи с общественностью и специально прилетевшим из-за рубежа, чтобы попытаться убедить адвоката в необходимости – он подчеркивал это чуть ли не в каждой фразе – достижения „урегулирования". После этих двух встреч в душе Макса не мог не остаться неприятный осадок: похоже, в Датском королевстве действительно что-то основательно прогнило.
Максу снова и снова приходилось напоминать себе, что не дело адвоката давать моральную оценку прегрешениям, как подлинным, так и мнимым, его клиентов, но все-таки неприятное ощущение, словно он съел что-то несвежее, не проходило.
– Вот те документы, которые вам были нужны, мистер Гриффин, – прервал его раздумья низкий мелодичный голос. – И ваш кофе.
Макс обернулся – перед ним с аккуратной стопкой бумаг, прижатой к бедру, стояла Роза, выискивающая глазами свободное местечко на столе, куда можно поставить чашку горячего кофе, которую она держала в другой руке.
Он тут же взял у нее кофе, водрузив его на пухлый блокнот желтой бумаги, исписанный его каракулями (писал он как курица лапой) и уже отмеченный коричневатыми следами бесконечных чашек кофе.
– Спасибо, – поблагодарил он Розу, беря у нее стопку с записями, которые ему требовались в связи с новым делом. – А как насчет доклада независимой экспертизы?
– На ксероксе. Все двести одиннадцать страниц. Включая диаграммы. Я попросила сделать несколько экземпляров. Листы надо будет сброшюровать – на это уйдет еще немного времени.
– Ох, сдается мне, – со вздохом произнес Макс, обращаясь скорее к самому себе, – что дама слишком уж отрицает свою вину.
– „Дама"?
– Так на жаргоне мы называем свидетелей-экспертов. Всех этих врачей, психологов, инженеров и прочих. Они наваливают на бедных присяжных такую кучу непроверенных фактов, что тем приходится чуть не месяц сидеть, не отрывая задниц от стула.
Он отпил глоток обжигающе горячего черного кофе и поморщился.
– Прошу прощения. Должно быть, чересчур крепкий, да? – виновато улыбнулась Роза. – Это все, что осталось. – И уже серьезно, без улыбки, тихо спросила: – Вы ведь не считаете, что это… как это называется по латыни… res ipsa loquitur?
Интересно, откуда она знает латынь? Наверняка, подумал он, занимается не одним только печатанием его бумаг. Умная девочка. И к тому же приятная. Правда, учитывая всю эту шумиху по поводу женского равноправия, Макс намеренно сдерживал себя при общении с женщинами и старался, насколько возможно, не выдавать своих истинных чувств.
Но, черт побери, кому не приятно в конце рабочего дня увидеть женское лицо, дышащее утренней свежестью? Прямо-таки пахнущее душистым мылом. А ее густые черные волосы со слабым запахом шампуня? И всегда безукоризненно белая блузка, великолепно отутюженная и аккуратно заправленная в полотняную юбку простого покроя? Пусть не совсем модную, до колен, но ей она шла куда больше, чем мини других молоденьких секретарш у них в конторе.
Нет, решительно невозможно было представить Розу в мини, склонившуюся над столиком с охладителем для воды и демонстрирующую кружевную оборку на трусиках. Скорее всего, она и покупала свое нижнее белье не в модных лавках, а у „Сирса", где оно продается в пакетиках по две штуки. Простое белое хлопчатобумажное белье без всяких фокусов. Такое, как положено добропорядочной католичке, носящей на груди золотое распятие.
Макс почувствовал, что краснеет, и мысленно приказал себе: „Хватит! Пора заняться делом Йоргенсена".
– Ну вообще-то в известном смысле эта история говорит сама за себя, – попытался он ответить на ее вопрос. – Как правило, все аварии происходят из-за невнимательности водителя. Но считаю ли я, что в этойвиноват Йоргенсен? – Помолчав, Макс покачал головой: – Нет, не считаю.
Теперь, после того как он произнес эти слова вслух, на душе у него полегчало. Хотя он и понимал, что не его дело влезать в рассмотрение всех этих подробностей, а тем более делиться с кем-то своими сомнениями. Но Розе он почему-то полностью доверял. Не похоже было, что она станет болтать о том, о чем следует молчать.
Слишком правдивые у нее глаза, подумал Макс. Большие, черные, они умели хранить секреты.
– Но вы все-таки не уверены, – заметила Роза, подойдя к столу и пытаясь привести в порядок одну из стопок. – И если Квент Йоргенсен говорит правду, что он не был пьян в тот вечер, то выходит: по дорогам ездят сейчас десятки, сотни машин с такими же дефектами рулевого управления. Вас, вероятно, это смущает?
– Из вас получится неплохой адвокат, – сказал он и улыбнулся. – Вы никогда не думали насчет того, чтобы пойти учиться на юриста?
Макс сразу же понял, что его слова задели девушку за живое, и пожалел о своем легкомыслии. Господи, разве можно быть таким безмозглым! Да, он видел, с какой тщательностью Роза следит за своей одеждой, но юбок при этом у нее было всего две, а блузок – три или четыре. И одна пара черных туфель, на которых она меняла подметки каждый сезон. Юридический факультет? Да ей едва хватает на жизнь.
На Розиных щеках выступили красные пятна – при этом ее темно-оливковая кожа приобрела оттенок охры, напомнив ему палитру тосканских холмов, где одно время размещалась его часть после высадки союзников в Италии. Однако она быстро справилась со своим смущением и рассмеялась:
– Хорошо, но кто будет тогда сидеть с чи-хуа-хуа миссис фон Хеслинг?
Макс не мог удержаться от смеха при воспоминании о том, как к ним в контору явилась на днях миссис фон Хеслинг, чтобы проконсультироваться насчет спорных вопросов, связанных с завещанием ее покойного мужа. В приемной она вручила Розе свою огрызавшуюся чи-хуа-хуа, словно это была не собака, а пальто или шляпа. Он был бесконечно благодарен Розе за то, что она без лишних разговоров взяла протянутую собачонку с нарочито-бесстрастным выражением лица, а затем, едва посетительница повернулась к ней спиной, сунула ее любимицу в ящик стола вместе с половинкой марципана.
– Да, тут есть свой резон, – не мог не согласиться Макс.
– А если бы вам удалось каким-то образом точно выяснить насчет этого рулевого управления, тогда было бы легче вести дело? – склоняясь к столу, чтобы подобрать несколько скомканных бумажек, явно не долетевших в свое время до мусорной корзинки, спросила Роза.
„Ого, смотрите, как мы, оказывается, умеем приседать, чтобы юбка сзади почти не задиралась, – подумал Макс. – Видно, монахини в свое время с нами неплохо поработали".
Он потер подбородок, на котором уже появилась обычная для вечернего времени щетина:
– Нет, совсем не обязательно. Не могу же я сказать нашим самым выгодным клиентам, что они попросту лжецы? Да и потом это не мое дело. Скорее всего мое стремление к добродетели в данном случае всего лишь оборотная сторона самомнения… Вообще же я предпочитаю иметь на столе все карты – и хорошие, и плохие, чтобы не приходилось действовать вслепую. И если то, что я подозреваю, правда, и адвокат Йоргенсена решит подбросить мне в суде парочку каверзных вопросов… то, не имея на руках всех карт, я выглядел бы полным идиотом. Можно сказать, даже королем идиотов!
– Но с другой стороны, – спокойно заметила Роза, – если бы оказалось; что ваши опасения безосновательны, разве вы не почувствовали бы себя значительно лучше? Ведь вам тогда не пришлось бы тревожиться, что какой-нибудь другой бедолага может по вашей вине стать инвалидом или того хуже?
– У вас что, свой магический кристалл под рукой? – улыбнулся Гриффин.
– Нет. Зато у меня есть кое-что другое, попроще.
Роза выпрямилась, устремив на него свой пристальный взор.
О, эти волшебные глаза! Одновременно спокойные и бездонные. Глаза, в которых вдруг промелькнет то вспышка, то слабый огонек – отражение скрытых где-то в тайной глубине чувств.
– И что же это?
– Машина. Возьмите ее и убедитесь сами. На собственном опыте.
– Хотелось бы мне, чтобы все и вправду было так просто, – ухмыльнулся Макс и уже серьезно сказал: – Дело в том, что этот брак… или как его там ни называй… так вот, если он реально существует… он имеется далеко не в каждой машине. Иначе, я уверен, „Пейс Моторс" уже была бы завалена судебными исками. Я подозреваю, что поэтому-то они и неискренни со мной до конца. Компания, очевидно, не хочет признаться самой себе в существовании подобного дефекта. Может, он встречается в одном из сотни их „циклонов" или и того реже – из тысячи! И то дефект не обнаруживается сам по себе, а только – так мне представляется – при очень больших скоростях и наличии других факторов.
– Кто знает, – возразила Роза, – быть может, вам и повезет.
Макс с удивлением заметил, что она больше не улыбается.
„Черт побери, до чего она серьезна! Какая женщина…" – мысленно поразился он.
В груди у него шевельнулось пьянящее чувство уверенности в своей удаче. „Черт, а она ведь, может, и права! Во всяком случае, попробовать стоит. Пусть шансов на успех и не слишком много.
– Здесь совсем рядом у „Пейс Моторс" есть свой дилер, – произнес он задумчиво. – Я его знаю…
– Тогда, – тут же подхватила Роза, – можно будет сказать, что вы хотите купить у них машину и вам хорошо было бы сначала ее испытать.
Макс встал из-за стола. Впервые за последние несколько недель на душе у него сделалось легко. Им овладело странное чувство возбуждения.
– Учтите, поедете вместе со мной, – идиотская ухмылка расплылась по его лицу. – Да, да, вместе! Это ведь была ваша идея, не забыли? Так что одевайтесь – и пошли.
Притормозив у последней перед выездом на „хайвей" дорожной будки и расплатившись, Макс вывел машину на автостраду. К тому времени, когда они проехали развилку у Таппан Зи, солнечный шар скатился за линию горизонта – от него оставалось теперь лишь густое сияние ("Совсем как мой любимый ликер „Куантро", – подумал он), пробивавшееся сквозь плотный ряд тополей, окаймлявших дорогу с обеих сторон.
Макс уже не помнил, чтобы езда могла доставлять ему такое наслаждение. Совсем как в старые времена, когда подростком он гонял на своей первой в жизни машине. Его буквально распалял виниловый запах нового автомобиля, завораживало убегающее из-под колес шоссе.
Он бросил взгляд на Розу, сидящую теперь на водительском месте: лицо сосредоточенное, глаза не отрываются от дороги, руки крепко сжимают огненно-красный, того же цвета, что и машина, обод руля. „Похожа на пожарную", – мелькнуло в голове у Макса, длинная, смуглая нога упирается в педаль, как натянутый стальной трос. Макс посмотрел на красную стрелку спидометра: она показывала семьдесят миль.
Роза настояла на том, что на шоссе за рулем будет сидеть она. Собственно, даже не настояла. Нет, на первой же остановке, едва они отъехали от стоянки „Пейс Моторс", она просто пересела на водительское сиденье, предложив ему подвинуться. При этом на ее лице появилась улыбка маленькой девочки, впервые севшей на трехколесный велосипед и предвкушающей наслаждение от езды.
