Текст книги "Сад лжи. Книга первая"
Автор книги: Эйлин Гудж
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)
– Надеюсь, вы не против? – произнесла она весело. – Всю жизнь мечтала проехаться на такой шикарной штуковине…
Что ж, мечта Розы осуществилась. Сперва она, правда, осторожничала и вела машину не слишком быстро, но довольно скоро освоилась. Первые полчаса они не проронили ни слова – в сущности, в этом не было особой нужды. Им было хорошо вдвоем в машине, Макс даже позабыл, ради чего, собственно, они отправились в свое путешествие.
– Ну вот, я, кажется, преодолела барьер „Б и Б", – прервала молчание Роза, искоса взглянув на Макса и улыбаясь. Апрель для Нью-Йорка стоял необычно теплый, и он уловил слабый и странно волнующий запах ее пота, доносившийся до него вместе с потоком воздуха, – окно с ее стороны было открыто.
– „Б и Б"?
– Сокращенно Бруклин и Бронкс. Считается, что если ты родился в одном из этих районов, то никуда из них уже не выезжаешь. То есть дальше, чем можешь уехать на подземке. Для многих обитателей моего квартала железная дорога на Лонг-Айленде – это почти „Восточный экспресс".
– Ну а для вас? – улыбнулся Макс.
Справа от них мелькнул бело-зеленый дорожный щит со словами: „Нью-Палц 38 миль". Машина выскочила на небольшое возвышение, с которого открывался чудесный вид на леса, окутанные сероватыми вечерними сумерками.
– Я ехала и все время представляла себе, что это моя машина. Забудем пока обо всех возможных неисправностях… А ехала я, постойте-ка, ехала… куда же я ехала? Да, знаю, на этот волшебный курорт в Кэтскиллс. Знаменитая актриса, богатая до неприличия… еду на тайное свидание со своим любовником. Мы проведем там целый уик-энд, выкинем из головы „все, кроме любви". Это милое выражение я вычитала в книжке, которая так и называлась. Какие слова! Как бы они прозвучали из уст Кларка Гейбла и Кэрол Ломбард, правда?
– Да, вы правы. Вам нравятся старые фильмы?
Она посмотрела в зеркальце заднего вида, затем перевела машину в „быстрый" ряд, обогнав голубой „бьюик" и желтый „опель-кадет". Последние лучи заходящего солнца скользнули по гладкому красному капоту их „циклона". Стрелка спидометра перескочила отметку „восемьдесят". Перед ними лежал сейчас отрезок дороги, прямой как стрела, где не было никаких съездов. И, о чудо, впереди нет ни одной машины.
– Пожалуйста, никому не рассказывайте, – попросила она, – а то люди подумают, что у меня не все дома. Если честно, я не люблю ни одной картины, сделанной после сорокового года. Вы помните ленты с Ширли Темпл? Она еще танцевала там с Биллом Робертсоном. В каждой! А Нелсон Эдди и Жанетт Мак-Дональд в „Проказнице Марриетте"? Представьте, я даже плакала в конце картины „Иди, странник"… Ну, в том месте, где Бетт Дэвис говорит: „Не надо требовать Луны. У нас есть Звезды". Или, может быть, как раз наоборот?
Макс посмотрел на нее новыми глазами. Так вот она какая оказывается! За все время их совместной работы она еще ни разу не произносила целого монолога. А ведь они работали рядом уже два года! Видимо, решил он, они оба попали под действие странных чар этой спортивной машины.
– Не помню, – рассмеялся Макс. – Единственное, что осталось в голове, это две сигареты, которые Пол зажигал – для себя и для Бетт… по-моему, в каждой сцене. Наверно, режиссер считал, что рак легких предпочтительнее страстных поцелуев.
– Это звучит цинично. Похоже, вы выдаете какие-то свои тайные мысли. Я тоже такая. Начинаю говорить и… Может, мы слишком быстро едем? Мне кажется, у вас Лицо немного побледнело.
– Нет, – соврал он.
На самом деле он чувствовал, что подмышки уже становятся мокрыми. Господи, как же она гонит! Хватит ли у нее опыта, чтобы справиться со скоростью?
Перед мысленным взором Макса возник Квент Йоргенсен. Его адвокат подготовил для суда весьма впечатляющие фото, на одном из которых Квент преодолевал барьер на международных соревнованиях, а на другом – сгорбился в инвалидном кресле. Впрочем, у Макса были все основания ожидать, что судья не разрешит показывать фотографии на процессе, – они могут воздействовать на эмоции присяжных. И все-таки ему страстно хотелось верить, что виновата в той аварии не машина, а сам Йоргенсен, в крови которого был обнаружен алкоголь.
Роза бросила взгляд на спидометр:
– Наверно, это и называется по латыни „molum prohibitum".
– „Нарушение закона без злого умысла", – перевел Макс. – Да, превышение скорости подходит под это определение. В том случае, если тебя остановит полиция. А при других обстоятельствах врач может воспользоваться другим термином.
– Каким?
– „СДБ." – „Смерть при доставке в больницу". Послушайте, может немного сбросим скорость? И потом, откуда вы знаете все эти юридические термины?
– Хочу перед вами исповедаться. Все это время я потихоньку брала домой ваши книги. – Роза искоса глянула на него, как будто ожидая, что Макс рассердится. – По одной, и всегда приносила обратно. Честное слово, я была с ними очень аккуратна.
Она опять покраснела. Итак, с удовлетворением подумал он, его догадка насчет Розиного интереса к юриспруденции оказалась правильной.
– Можете продолжать в том же духе, я не возражаю. Но учтите, тем самым вы открываете ящик Пандоры. Вам этого хочется? Вы все взвесили?
– Я сама не знаю, чего хочу, – ответила Роза, и ее глаза затуманились. – Когда-то я думала, что… неважно, я уже и так, наверно, слишком много наболтала.
– Нет, что вы! Говорите, пожалуйста… – Макс осекся, чувствуя, что это будет звучать как реплика из дешевого фильма. – Может, я чем-нибудь помогу, – наконец нашел он нужные слова.
Роза прикусила губу – похоже, чтобы не расплакаться.
– Спасибо. Не думаю, что тут нужна помощь. Это… сугубо личное.
– Что-нибудь вроде фильма „Мой парень"?
Оттенок жженой охры на ее щеках стал еще заметнее – и Макс почувствовал в сердце укол ревности, что было, конечно же, просто идиотизмом с его стороны, и подумал: „Снова угадал! Да ты, старина, прямо как тот парень Сэм-с-Двумя-Пушками…"
– Он служит в армии, – начала Роза. – Точнее, во Вьетнаме. Уже три месяца и двадцать один день. Я… то есть мы… решили пожениться, как только он вернется. Но дело в том… – ее голос дрогнул и перешел на высокую дребезжащую ноту, – что… О Господи, я же ведь знала, что это случится. Всегда, только стану о нем говорить – и плачу. – Она сердито вытерла слезы тыльной стороной ладони. – Дело в том, – продолжала она, взяв себя в руки, – что уже давно от него нет никаких известий. Ровно три месяца. А до этого одно письмо… – И голос ее снова предательски задрожал.
– Вы, значит, его действительно любите?
Задав этот вопрос, Макс тут же понял, что вопрос глупый. Чего спрашивать, когда и так все ясно. Ну и что с того? Ладно, у него с Бернис не сложилось, это факт. Но это же не значит, черт побери, что другие не могут быть счастливы в любви!
Кивнув в ответ, Роза продолжала, не отрываясь, следить за дорогой. Теперь ее глаза были печальны, губы плотно сжаты. Макс заметил, как напряглись мышцы на ее ноге, едва ступня чуть сильнее надавила на газ. Рев мотора перешел теперь в тонкое гудение – так бывает перед тем, как, разгоняясь, реактивный лайнер отрывается от земли.
– Без него я умру, – проговорила она, по-прежнему не отрывая глаз от „хайвея". – Знаю, эта фраза часто звучит в фильмах, но я действительно умру. В буквальном смысле слова. А вы кого-нибудь так любили?
Макс подумал о Бернис. И решил, что нет. Даже когда они только поженились, он все равно – надо быть честным перед самим собой – не любил ее настолько, чтобы из-за нее умереть.
Новыми глазами глядел он теперь на сидящую рядом молодую женщину с темными, развевавшимися на ветру волосами. Та глубина и сила чувства, которые лишь исподволь приоткрывались ему раньше, теперь предстали перед ним. Так, бывает, предстает перед охотником застывший на краю лесной поляны олень: одно неловкое движение, одно громко сказанное слово – и он умчится. Нечто подобное испытывал сейчас и Макс.
И тут с ним что-то произошло. Словно к его глазам поднесли увеличительное стекло, через которое он смогувидеть, как можно, оказывается, любить женщину столь сильно, чтобы быть готовым за нее умереть.
Как он завидовал этому незнакомому парню!
– Это то, что я испытываю по отношению к дочке, – ответил Макс. – Когда мы привезли ее из родильного дома, я встал над ее кроваткой и отчетливо подумал: „Да, вполне нормальный человек может быть способен на убийство. Если кто-нибудь попытается обидеть мою Мэнди, я, не задумываясь, убью этого человека!"
– Ей повезло, что у нее есть вы. – Роза замолчала, и на какое-то мгновение в машине не было слышно ничего, кроме высокого тонкого звука двигателя. – Я никогда не знала своего отца. И матери тоже. Она умерла в больнице во время пожара в ту ночь, когда я родилась. Хорошенький сюжет для кино, правда?
В ее голосе звучала горечь.
– Простите, Роза.
– Да не за что. Я ведь ничего из этой жуткой истории сама не помню. Все это мне рассказали потом. Как меня спасала одна из медсестер, завернув в мокрое одеяло. И как меня пришла забирать бабушка, потому что отец тогда был в плавании. И она подумала, что произошло какое-то недоразумение. Дело в том, что я не похожа ни на одну из своих сестер, да и на родителей тоже. Но в родильном отделении я оставалась последней – всех других детей к тому времени уже разобрали. Вы думаете, моя мать захотела бы меня взять, если бы осталась жива? – Роза зажала рот ладонью. – Господи, неужели я вас спросила? Просто невероятно, что я делюсь с вами такими вещами.
– Об этом не беспокойтесь. Я умею слушать. Продолжайте.
– Остальное уже не интересно. И слушать это вам будет скучно. – После этих слов губы молодой женщины сжались еще плотнее. – Как-то я видела старый фильм про Тарзана, и там был кадр, где Джонни Вайсмюллер увязает в зыбучем песке. Вообще-то, кажется, он и в других картинах это делал. Неважно, пусть речь идет об избитом трюке, но мне было хорошо знакомо то, что он в тот раз испытывал. Я хорошо знаю, что такое очутиться в западне, когда тебя засасывает все глубже и глубже, – и чем сильнее ты пытаешься вырваться, тем безнадежнее твое положение.
Стрелка спидометра перешла между тем за восемьдесят пять и сейчас колебалась уже возле отметки девяносто. Шум мотора походил теперь на дребезжащий жалобный писк.
– Вам знакомо это чувство? – громко спросила Роза.
– Да, знакомо, – ответил Макс, подумав о Бернис и испытывая своего рода злорадство при мысли о том, как бы та отнеслась к его „очередной эспакаде". – Роза, – попросил он, – думаю, пора уже сбавить скорость.
– А как же наш эксперимент по делу Квента Йоргенсена?
– Думаю, если мы разобьемся, то это в конечном счете поможет ему выиграть иск. Однако я не рекомендовал бы поступать подобным образом.
– Но разве вам не хотелось бы попытаться выяснить…
Тело Розы неожиданно напряглось. Руки что есть силы вцепились в сверкающий красный руль, она подалась вперед. Макс с ужасом заметил, как побелели костяшки ее пальцев.
– Что случилось? – выдохнул он, чувствуя, что кожа, сжавшись, обтянула скулы и подбородок.
– Пресвятая Дева Мария! – хрипло бросила Роза. – Его заело. Я ничего не…
Она пыталась повернуть руль, но он, казалось, потерял всякую способность двигаться – люфт был не больше дюйма как в одну, так и в другую сторону.
И тут Макс увидел. Впереди по ходу движения – поворот. А за ним затор медленно тащившихся машин. Роза сбросила ногу с педали газа и выжала тормоз, переведя двигатель на минимальные обороты. Тело молодой женщины превратилось в одну стальную пружину. Лицо покрылось мертвенной бледностью.
Господи Иисусе! Она в панике! Продолжает жать на тормозную педаль!
В ту же секунду раздался душераздирающий скрежет; завибрировавшую машину наполнил запах жженой резины. „Циклон" качнуло, и, завертевшись волчком, он проскочил два ряда и очутился у обочины. Перед глазами Макса мелькнуло дорожное ограждение и сразу за ним крутой склон. Страх, как мешок с песком, сдавил ему грудь.
– Господи Иису… – сорвавшийся с губ Макса непроизвольный возглас повис в воздухе на мгновение, показавшееся вечностью.
Мгновение, в котором не осталось ничего, кроме низкой белой ограды, – ни прошлого, ни будущего. Ограда, каменистый склон и визг упирающихся шин.
Мелькнувшее перед ним лицо Розы принадлежало, казалось, совсем другой женщине: рот, перекошенный животным криком, расширившиеся от ужаса бездонно-черные глаза.
Толчок бросил Макса на приборный щиток. Он стукнулся лбом о хромированный обод ветрового стекла. Где-то в глубине мозга сверкнула белая вспышка – ему почудилось, что он летит в пропасть.
И уже во время этого „полета" (или это только так показалось?), несмотря на свистящий шум в ушах, он услышал, как Роза выкрикивает имя: „Брайан!"
Потом в голове прояснилось. Роза! Невероятно, с какой силой она навалилась на рулевое колесо, пытаясь с ним справиться. И вот снизу доносится приглушенный шум – похоже, внутри упрямого запорного устройства сработали тумблеры.
И, о чудо, руль в ее руках уже начал поворачиваться!
Роза рывком развернула машину и, съехав на обочину, слава Богу, остановилась…
Макс открыл было рот, чтобы что-то сказать, но слова застряли в горле. Единственное, что он был в состоянии делать, так это, не отрываясь, смотреть и смотреть на сидящую рядом молодую женщину. Женщину, которая на его глазах превратилась из тихой добропорядочной католички в одержимую, – со спутанными черными космами, разметанными по плечам, с выбившейся из-под пояса юбки блузкой, с лицом, горящим от выброшенного в кровь мощнейшего заряда адреналина. Макс был слишком потрясен, слишком подавлен, чтобы говорить.
– Господи, Роза! Когда вы научились так водить? – выдохнул он наконец, почти задыхаясь.
– Я и сама не знала, что могу! – тоже задыхаясь и с трудом выталкивая слова из груди, ответила она.
В ее глазах стояли слезы безмерного облегчения, которому, казалось, она сама еще не в силах верить. А губы уже растягивались в непроизвольную улыбку.
– Дело в том, что права я получила всего пару месяцев назад…
11
Такого синяка Роза в своей жизни еще не видела – вернее было бы назвать его черняк, настолько он был черный, а припухлость размерами напоминала шарик, в который они с сестрой играли в детстве (от того, каким боком шарик к тебе поворачивался, зависела твоя судьба).
Сейчас, однако, Роза не нуждалась ни в каких предсказателях судьбы, чтобы понять, что же случилось и что еще ждет ее сестру. Та выглянула из приоткрытой на цепочку двери, и у стоявшей в обшарпанном полутемном коридоре Розы от злости буквально перехватило дыхание.
– Господи, Мария, что у тебя с глазом? – только и смогла она выговорить.
– Да-а, знаю, – протянула Мария, сбрасывая цепочку и пропуская Розу внутрь. – Это я готовлюсь сыграть главную роль в новой картине Хичкока. Уверена, он меня сразу возьмет… – И она невесело хохотнула.
При тусклом свете горевшей в прихожей лампочки все равно было видно, какая Мария худая – кожа да кости. Одета в какой-то выцветший затрапезный домашний халат, заляпанный следами детских смесей; сальные волосы липнут к вискам.
– Понимаю, как это глупо выглядит, – попыталась убедить сестру Мария. – Но я просто налетела в темноте на дверь. Ты можешь себе представить?
„Нет, – захотелось крикнуть Розе. – Не могу!"
Да и как в самом деле можно было верить ее словам? В прошлый раз… что там она говорила?.. Кажется, это была лестница. Да, тогда у Марии оказалась сломанной рука, и она уверяла, что в темноте оступилась и упала с лестницы. А перед этим она якобы поскользнулась, нечаянно наступив на игрушечную машину, разбила нос и сломала зуб. И, конечно же, по чистой случайности каждый раз ее Пит почему-то оказывался дома. Вернее, не почему-то, а потому что болтался без работы.
Однако сестре она не стала ничего говорить. Одного взгляда на ее здоровый глаз было достаточно, чтобы понять – она настроена самым решительным образом. Посверкивающий огонек как бы предупреждал: „Это наше семейное дело – как ко мне относится мой благоверный. Держи свою жалость при себе".
Роза вслед за сестрой прошла в гостиную – крошечную, заставленную мебелью комнату с облупившимися стенами. Перед телевизором, зажав в руке банку „будвайзера", развалился на стуле Пит. Бобби и Мисси играли на полу возле батареи.
– Так ты из-за этого звонила? – Роза инстинктивно подалась вперед, чтобы по обыкновению утешить сестру, но тут же остановилась, опустив протянутые было к Марии руки, когда увидела, что та сделала едва заметное движение назад.
– Что это? – И Мария прикоснулась пальцем к синяку под глазом, слегка поморщившись. – А, чепуха. С этим я и сама справлюсь. Слушай, может, ты хочешь кофе или еще чего-нибудь? Я бы тебе и поужинать предложила, но это тебе не „Уолдорф Астория". Гамбургеры с бобами, вот и весь ужин.
– Опять?! Господи, Мария, ты же знаешь, меня от них пучит, – пробурчал Пит, отрываясь от программы мультиков „Флинт Стоунз". – От этих чертовых бобов у меня столько газов, что в пору свою заправку открывать. – Он затрясся от смеха, радуясь собственной шутке, и повернулся к Розе. – Будь как дома, я все равно ухожу. Пойду перехвачу чего-нибудь у „Тони".
„Тони" было название местной пивнушки.
Мария метнула в его сторону недобрый взгляд и наклонилась, поднимая с полу маленького Гейба. Запрокинув голову, малыш орал, широко разинув рот, так что Розе были видны не только его четыре зубика и блестящие десны, но и миндалины.
– Что ты ему сделал? – прикрикнула Мария на Бобби, занятого сейчас с самым невинным видом разматыванием длинной, оливкового цвета, нити от паласа. Бобби воинственно выпятил нижнюю губу:
– Он первый меня ударил. Изо всей силы! Своей бутылкой.
– В следующий раз я сама тебе наподдам, – пообещала Мария. – Он же еще маленький. И сам не знает, что делает.
Бобби бросил на Гейба убийственный взгляд и снова занялся своей ниткой. У него были такие же черные волосы, как у отца, и маленькие злые глазки.
Роза подошла к племяннику и присела около него на корточки.
– Эй, Бобби, я тебе кое-что принесла.
Она вытащила из кармана плаща крошечный бумажный зонтик, которым в полинезийских ресторанах накрывают бокалы с коктейлем. На днях мистер Гриффин принес его после обеда в „Трейдер Вик". Положив его Розе на стол, он с улыбкой сказал, что это на счастье.
А потом рассказал ей о своем друге Сэме Бланкеншипе и Фонде Фиппса, о возможности получения стипендии для учебы в колледже и, может быть, также в Юридической школе, если ей захочется продолжить свое образование. Какой замечательный человек мистер Гриффин! Матерь Божья! Как бы это было потрясающе – изучать философию, и Шекспира, и, возможно, даже французский… хотя один Бог знает, где он ей может понадобиться. И все же, как замечательно, если бы она смогла…
И тут яркий свет ее фантазий сразу померк.
Какое это будет иметь значение без Брайана?
Господи, четыре месяца, и ни одного письма! „Неужели он забыл меня? Неужели перестал любить?"
Нет, она не может заставить себя этому поверить! Тут должно быть какое-то объяснение. Роза глубоко вздохнула, но твердый комок в горле никак не хотел уходить. „Никаких слез! – приказала себе Роза. – Ты уже достаточно наревелась. Если будешь продолжать, то у тебя в организме произойдет полное обессоливание, учти…"
Бобби подозрительно поглядел на бумажный зонтик:
– А Гейбу и Мисси ты тоже дашь?
– Нет, только тебе, – ответила она. – Но только, чур, пусть это будет наш маленький секрет.
Бобби улыбнулся – словно луч солнца выглянул из плотной завесы грозовых туч. На душе у Розы неожиданно сделалось удивительно легко.
– Из тебя получится хорошая мать, – сказала ей Мария, когда они сидели вдвоем в кухне за столом, покрытым желтым пластиком, и пили кофе.
Розе показалось, что сестра несколько задумчива, как будто не вполне верила в существование такого понятия, как хорошая мать. Понятия, вероятно, представлявшегося ей чем-то вроде сказочной феи или Санта-Клауса.
– А почему бы и нет? Я могла бы попробовать и это с таким же успехом, как стать доктором, адвокатом, вождем индейского племени.
Роза снова подумала о Максе – он настаивал, чтобы она перестала называть его мистером Гриффином, говоря, что это просто глупо после того случая на дороге, когда они оба чуть не погибли вместе. Она забеспокоилась, услышав, что он желает поговорить с ней в офисе на следующее утро после этого случая. В конце концов, это же была ееблестящая идея прокатиться на „циклоне". Но он ни слова об этом не сказал. Вместо этого сообщил, что после ленча у него для нее будет сюрприз. А днем, когда он сказал о возможности получения стипендии, Роза была так ошеломлена, что не нашла других слов, кроме „спасибо".
Сейчас она рассказала об этом Марии, стараясь не выдать голосом своего волнения.
Свирепое выражение, появившееся на помятом лице сестры, поразило Розу – дрожащий рот, щелочка подбитого глаза сверкает, как нержавеющая сталь.
– Сделай это, – прошептала Мария, наклоняясь к ней, изо всех сил сжимая чашку с кофе. – Ради Иисуса Христа, твою мать! Пойми, другого такого случая не будет. Колледж. Господи, да если бы мне такой шанс! Не загуби его, как я. Слышишь, Роза? И смотри, без глупостей.
На здоровом бледно-голубом глазу сестры выступила слеза. Она была похожа на маленькую сосульку – висит и не падает. Сердце Розы наполнилось печалью. В своей квартире Мария как в ловушке, с этой тесной кухней, где в мойке гора грязной посуды, а на полу – крошки от тостов. Единственное, о чем она может позволить себе мечтать, это вычитать какое-нибудь заманчивое предложение в колонке объявлений „Нью-Йорк таймс" – газетные полосы с ее пометками аккуратно разложены на столике. Рядом с ними красуется банан с наклейкой „Бик".
– Пока точно еще неизвестно, – ответила Роза. – Мистер Гриффин, то есть Макс… пригласил этого человека на ленч. Ну и тот обещал. Но может ничего и не получится. И потом, мне все равно скорее всего придется работать – если и не полный рабочий день, то уж полдня точно. А раз я буду и учиться, и работать, откуда у меня будет время, чтобы присматривать за Нонни?
Мариин глаз сразу потускнел, она безвольно опустила плечи: казалось, воспоминание о собственном, упущенном в свое время шансе окончательно лишило ее сил.
– Ты спросила, зачем я тебя позвала? – с горечью проговорила она. – Так вот, может, когда я тебе скажу, то ты хорошенько подумаешь, прежде чем согласишься тратить время на свою Нонни и разыгрывать из себя благородную Флоренс Найтингейл.
– О чем ты? – удивилась Роза.
– Сейчас узнаешь.
Встав со стула, Мария открыла ящик, битком набитый старыми резинками, пластмассовыми детскими сосками, спутанными лентами. Пошарив на дне, она вытащила несколько писем, перевязанных обрывком шпагата из магазина. Все в тоненьких голубых конвертах авиапочты.
На верхнем красовалось с полдюжины почтовых штемпелей, и адрес был написан явно рукой Брайана – его сжатыми острыми каракулями.
В висках Розы гулко запульсировала кровь. В ушах начался невообразимый треск, как помехи в радиоприемнике. Закружилась голова.
Дрожащей рукой Роза потянулась за связкой писем: их количество, после стольких бесплодных дней и ночей ожидания, прикосновение к прохладной шелестящей бумаге, ее многократно повторенное имя, нацарапанное, несомненно, рукой Брайана, – все это еще больше усилило головокружение.
„Боже милостивый! Он не забыл меня!" – пронеслось в мозгу Розы.
– Но как они к тебе попали? – с трудом смогла она выдавить.
На какой-то момент счастливого забытья, однако, ей стало все равно. Какое это имело значение? Главное, что у нее в руках есть его письма!
„Господи! – пело в ее сердце. – Господи! Он любит меня. Все еще любит!"
Мария смотрела на сестру, сложив на груди худые руки.
– Я наконец вняла твоим мольбам. Пошла за покупками, а потом решила, почему бы мне, черт возьми, не заглянуть к старухе. Один-то ведь разок можно, правда? И как же она мне обрадовалась! Как начала трепать языком – так и не могла остановиться. Слова, конечно, разобрать трудновато, как ты и говорила, но общий смысл все же понятен. Ну и ненавидит же она тебя, Роза! Только о тебе и мычала. Ее послушать, так ты на целый день бросаешь бедную старушку, а когда возвращаешься домой, так тебе на нее плевать. Никогда не даешь ей то, что она любит из еды, не смотришь, упала она или ковыляет из последних сил к туалету. Она себе чуть бедро не сломала, говорит, а тебе хоть трава не расти…
– Ничего не понимаю, – проговорила Роза, когда головокружение несколько уменьшилось, став почти привычным – холодным и тяжелым. – Какое это имеет отношение к письмам Брайана?
Она крепко сжимала их обеими руками. Выпусти она их, казалось ей, и последние силы оставят ее.
Уголки рта у Марии презрительно скривились в ухмылке.
– Пока она трепалась насчет того, какая ты дрянь, я увидела, что она боится. Ей страшно, что в один прекрасный день ты возьмешь и бросишь ее, – кого же она тогда будет ругать? Дерьмо, больше всего ее страшит, что она останется одна. Только в одном Нонни ошиблась: решила, что я на ее стороне! Вот и рассказала мне про письма, даже где она их спрятала.
Треск в ушах стал таким громким, что Роза едва слышала слова Марии. Нонни? Письма? Казалось, она видит Марию в каком-то телешоу или в „мыльной опере", которые обожала смотреть Нонни. Она буквально „щелкала" их, как семечки, сидя перед экраном в своей полутемной гостиной.
– Миссис Слатски приносит почту после полудня, – услышала Роза свой голос, отстраненно-чужой, как будто все происходит во сне. – И Нонни всегда набрасывается на любую корреспонденцию. Даже на рекламные проспекты. Буклеты медицинских компаний. И эти конверты с окошечками с уведомлением, что ты, возможно, выиграл сто тысяч долларов в лотерею, но, чтобы это проверить, вы должны выслать… – Роза уронила лицо в ладони. – Господи, Мария, невозможно поверить. Как она могла таксо мной поступить!
Но и произнося эти слова, Роза знала, что Нонни могла. Как это ни страшно, безусловно, могла.
„Какой же я была идиоткой! Надеялась, что придет день и она поймет: сердцем она меня любит. Думала, на нее подействует моя забота".
Роза вспомнила шок, который испытала давно, много лет назад, при виде фотографии своего отца, а рядом – дыра. Так бывает, когда выдавливаешь по пунктирной линии бумажную куклу. Эта страшная голая дыра когда-то была ее матерью. Нонни вырезала ее с помощью ножниц словно хотела уничтожить даже память о ней.
– Что ты собираешься делать? – спросила Мария испуганно, будто ребенок, игравший со спичками и нечаянно устроивший пожар.
Роза взглянула на свои сжатые в кулаки руки, лежащие на пластике стола. Она вся дрожала от гнева, который накатывал на нее подобно приливной волне.
В голове у нее вертелось: Брайан сидит там в джунглях, на другом конце света, в него стреляют! И целых четыре месяца он шлет ей письма, ждет от нее ответа – одинокий, переживающий за нее, может быть, даже отчаявшийся. Она писала ему по крайней мере раз в неделю. Но потом перестала. Слишком много боли и злости было бы в них. Все это время Брайан, наверное, ломал себе голову: или онаего забыла, или у нее появился кто-то другой.
Гнев черной пеленой застлал ей глаза. Черной, как смерть. Черной, как зло. Черной, как червивое сердце в высохшей груди ее бабки. Сейчас Розе хотелось одного: положить руки на жилистую шею Нонни и давить до тех пор, пока не перестанет биться ее черное сердце.
– Я сделаю то, что должна была сделать уже давно, – ответила Роза.
– …Господи, спаси и помилуй. Аминь.
Роза с отвращением смотрела на тщедушную седую старуху, молившуюся, стоя на коленях перед кроватью на вытертом линолеуме с узором из пышных роз. Эта огромная, темная, викторианского стиля кровать-монстр, которая пугала Розу еще в детстве, вызывая у нее ночные кошмары, теперь тускло поблескивала своими желтоватыми, потрескавшимися от времени, лакированными боками. Возле кровати на тумбочке с мраморной крышкой горел тусклый ночник, отбрасывающий зеленовато-оранжевый круг света на пол узкой, как пенал, комнаты. Над кроватью Нонни висело старенькое распятие из пластмассы, расслоившееся и пожелтевшее словно зубы очень старой собаки. Ниже, на стене, в рамке под стеклом висел траурный венок из сплетенных седых волос отца Нонни. Последние часы перед возвращением домой Роза провела сидя на скамейке, где обычно сидят пожилые люди, живущие по соседству на Оушен Паркуэй. Она читала и перечитывала письма Брайана, смеялась и плакала. А люди смотрели на нее как на сумасшедшую. Потом она долго ходила по улицам, пока гнев ее не улегся, превратившись в холодную, стальную пулю, засевшую в сердце.
Теперь эта пуля начала накаляться, обжигая грудь.
„Ах ты, старая ханжа! Какое право ты имеешь стоять тут на коленях и молиться Богу? Паршивая сука, ты еще надеешься на Его милость!" – застучало у Розы в висках.
Вздрогнув, словно она услышала эти полные ненависти мысли, Нонни подняла голову. Губы ее плотно сжались, сложившись трубочкой, как будто их стянули резинкой. Свет ночника блеснул в ее очках – и, невероятно, на какой-то миг Роза увидела в них свое отражение, поплывшее обратно к ней.
– Ну, Мисс Америка, появилась наконец! Вспомнила, что у нее есть дом, – прокаркала Нонни, и ее голубые глазки презрительно сверкнули за блестящими стеклами. – Подойди сюда и помоги мне подняться!
Сколько долгих мучительных часов, подумала Роза, потрачено на эту старуху! Чтобы помочь ей заново научиться ходить, говорить… А надо было бросить ее тут – и пусть гниет заживо!
– Сама себе помогай, старая шлюха.
Роза вся дрожала, колени стали ватными, сердце в груди трепыхалось, как заячий хвостик.
– Что? – Нонни по-птичьи склонила головку набок. Мелькнувшее было удивление сменилось жестким выражением сжавшихся щелочкой губ. – Что ты сказала?!
– Ты слышала. А теперь, – Роза схватилась за ручку двери, чтобы тверже стоять на ногах, – попроси-ка своего Бога помочь тебе. Столько лет ты стояла на коленях и читала свои „Отче наш" и „Аве Мария", совала свои молитвы, как четвертаки, в парковочный счетчик – пора бы уже и взамен что-нибудь получить.
– Какая мерзость! – прошипела Нонни. – Как ты осмеливаешься в моем доме произносить эти мерзкие слова!
Она попыталась подняться, держась за кровать, но снова грохнулась на колени. Раздавшийся при этом звук был похож на стук костяшками пальцев по двери пустого дома.
Розе стало холодно. Очень холодно. Даже в этой комнате – перегретой, душной, пропитанной запахами лекарств.
– „Моем доме", – повторила Роза ровным голосом, в котором звучало холодное бешенство. – Да, он твой, Нонни, и в нем нет места для меня. Ты с самого начала была против меня. И, наверное, предпочла бы, чтобы я погибла тогда вместе с мамой. Мария уже давно меня спрашивала, как это я терплю такое отношение. И почему не уезжаю? Знаешь, ты внушила мне мысль, что я замарана. Вот я и надеялась, что, если очищусь, ты полюбишь меня так же, как Клер. Но грязь все не сходила. И сейчас я знаю, почему.
